Ещё один день для ненависти

Никогда еще в своей жизни Диксон не испытывал настолько сильной ненависти к самому себе, до того злополучного дня. Стоило отметить его в календаре красным кружком, как особо важный, потому что после изменилось абсолютно все. Мужчина смотрел сквозь заляпанные окна полицейского участка на улицу, и его взгляд постоянно спотыкался о побитую фигуру рыжего парнишки, который неподвижно лежал в луже собственной крови, пока зеваки обступали его со всех сторон. Тот черномазый хрен, с которым Джейсон столкнулся у дверей участка несколькими минутами ранее, разговаривал по телефону и ходил взад-вперед с таким видом, будто он, блять, сраный мэр этого сраного города. Где-то на другом конце улицы ревела сирена машины скорой помощи, а к горлу Диксона подступала тошнота. Теперь, когда волна удушливого гнева отпустила его, Диксон просто утопал в чувстве вины и усиленно давил в себе порыв убрать ноги со стола, подняться и проверить Рэда, просто чтобы удостовериться, что паренек еще дышит, удостовериться, что не убил его. Но Диксон этого не сделал, потому что он был трусом и вообще-то был слишком занят. Он старался поддерживать репутацию самого никчемного и аморального копа в городе, и поэтому Диксону было совсем не до Рэда Уэлби. Ему не было дела до рыжего паренька с лисьей улыбкой и заносчивым нравом, поэтому он остался сидеть, где сидел, потирая разбитые костяшки рук. Немногим позже Джейсон узнал, что тот самый черномазый оказался новой заменой старого Уиллоуби, о котором почему-то все уже успели забыть, и Диксона предсказуемо отстранили от службы. Он не подал вида, не показал, насколько сильно решение нового шефа подкосило его, как земля начала медленно уползать из-под ног. Что-то подобное он почувствовал, когда узнал о самоубийстве Уиллоуби и когда умер его собственный отец. Нет, он не подал виду и просто ушел заниматься тем, что получалось у него лучше всего в жизни. Диксон напился до состояния тупого, агрессивного животного. Да, он действительно ненавидел себя, свою жизнь и этот городок с местными психопатами. Он родился здесь и прожил достаточно, чтобы удостовериться на сотню процентов, что большая часть населения городка просто ебнутая на голову. Ну, разве что, кроме покойного ныне шерифа. Тот был действительно хорошим мужиком с добрым сердцем, который по каким-то непонятным причинам не плевал на Джейсона с высокой колокольни. Верил в него, даже когда сам Диксон уже махнул на себя рукой. Вот такой был мировой мужик, а блядские билборды заставили его выпилиться из жизни раньше времени. У Уиллоуби ведь остались две мелкие дочурки и безутешная жена. Это была идеально образцовая семья, без домашнего насилия и алкогольной зависимости, где люди по-настоящему любили друг друга, не извращая это понятие до чего-то отвратительного и грязного. Да, такое Диксону даже и не снилось. В его семье любовь проявлялась довольно специфически: например, побоями, и поэтому Джейсон ничего о ней толком не знал, имея какое-то смутное представление о нормальных, здоровых отношения, а свое детство просто постарался вычеркнуть из памяти. Если бы Диксон вырос в нормальной семье, то никакие рыжие гомики не вылетали бы из своих окон. Но жизнь, к сожалению, сложилась иначе. Когда Милдред Хэйс угостила его парочкой коктейлей Молотова, Диксон где-то глубоко внутри себя даже был рад. Ведь плохие люди всегда получали по заслугам, и их зло возвращалось к ним обратно с утроенной силой. Джейсон не помнил, где и когда услышал подобную хуетень, утверждение всегда дико веселило его, учитывая, как быстро это клишированное дерьмо, прямиком из сказок Диснея, разбивалось своей жопой о настоящую, реальную жизнь с ее несправедливостью, жестокостью и прочим дерьмецом. Но в тот момент, когда Диксон подрумянился, как бекон, и угодил в палату именно к Рэду, все встало на свои места. Это было почти озарением. Тогда он был готов поверить и в добрых волшебников и в маленьких пиздливых фей, ворующих детские молочные зубы. В справедливость. Где-то внутри растекалось мрачное торжество, потому что собственная боль впервые заглушила монолог совести, а груз вины ненадолго спал с его плеч. Он пострадал сильнее, чем этот мальчишка, и Диксону хотелось думать, что он своим измученным, перебинтованным телом, своим случаем, как бы извиняется перед Рэдом Уэбли, как бы говорит, мол, посмотри в какое дерьмо я снова вляпался, можешь отпиздить меня прямо на этой койке, я даже сопротивляться не стану. Но, услышав знакомый взволнованный голос, то, каким сочувствием он был переполнен, Диксон не выдержал и просто заплакал. Заплакал не сразу, заплакал, когда увидел, во что превратил тощее тельце и хорошенькое личико Рэда Уэлби. Диксон ненавидел себя, потому что причинил боль человеку, который был ни в чем не виновен, человеку, который и мухи не обидит. Пиздюка обожал весь город, он светил ярче ебаного солнышка в зените, а Диксону и вправду было больно на него смотреть, глаза слепило. Вот таким был Уэлби, но коп просто взял и выкинул его из окна. Парень даже не успел толком ничего понять. Не мог поверить в то, что происходило. Что-то такое было в глазах Уэлби, пока Джейсон нещадно пиздил его кулаками. То был совсем не страх, потому что это что-то слишком походило на разочарование, как будто Джейсон предал его. И ведь Джейсон и вправду его предал. А потом попросил прощения, жалко лепетал, пока слезы не пропитали бинты под глазами насквозь. Ему даже не было стыдно, только хотелось, чтобы Рэд накричал на него, чтобы даже врезал ему по обгорелой роже. Все, что, блять, угодно, только не сок. Только не это выражение на лице, как будто Рэд простил его еще в тот момент, как пришел в себя на больничной койке. Парнишка сначала задохнулся приступом паники, а потом и слезами. Ссутулился и шмыгал носом, растирая свое покрасневшее, разбитое (красивое) лицо. В висок настойчиво било, что Диксон этого не заслуживает: не заслуживает прощения Рэда, не заслуживает его доверия. Он никогда не заслуживал этих улыбок, которые были такими особенными, будто бы только для Джейсона Диксона, для старого тупого алкаша, который вспыхивает из-за любой хуйни похлеще коктейля Молотова, встретившегося с фасадом полицейского участка теплым летним вечерком. Рэд, вроде как, все понимал, он ведь умнее многих в этом городке, и, конечно же, он знал, что Диксон пускает на него слюни не первый год, догадывался, но вместо того, чтобы взять свою жопу в руки и переехать в другой штат или хотя бы избегать чокнутого копа, Рэд просто улыбался ему своей блядской улыбкой прожженой шлюхи. Куда только в такие моменты пряталась вся его тонкая натура, Диксон ума не прилагал, а гаденыш, вот, издевался. Как будто сияющему Рэду Уэлби был интересен ебнутый мужик со съехавшей крышей и нулем самоконтроля. Хоть Рэд все и понимал, но все же никогда не смотрел на Диксона с отвращением, только с интересом, будто выжидал чего-то. Хуй теперь разберись со всем этим. Диксон ненавидел себя каждый день с такой самоотдачей, будто от этого зависела его жизнь и заодно жизнь всего человечества, но ненависть к Рэду Уэлби почему-то все равно ее затмевала. Диксон начинал свой день с этой спасительной ненависти, как с молитвы, убеждая себя каждый хренов раз, что если поддерживать эту ненависть хотя бы искусственно, словно подкидывая сухой хворост в костер, то ничего другого кроме нее и не будет. Для чего-то другого места не останется. Такое самовнушение помогало держаться на плаву первое время, а потом шериф Уиллоуби своим письмом все разрушил. Потому что каждый раз, натыкаясь на слово "любовь" в треклятом письме, Диксон стыдливо уносился мыслями прямиком к веснушчатым рукам и аляпистым рубашкам, к апельсинам и палящему солнцу, от которого слезятся глаза, а потом черные пятна еще долго пляшут под веками. У Диксона была аллергия на цитрусовые, но предложенный сок он все-таки выпил. Выпил бы, даже если бы Рэд решил подсыпать туда яд. И Диксон очень надеялся хоть на какой-то эффект помимо аллергии, потому что рассматривать спину, неприкрытую больничной рубашкой, было уже невозможно. Невыносимо хотелось проследить пальцами эти позвонки, а потом умереть от сердечного приступа или от счастья. Он бы разобрался с этим позже. Гребанный Рэд Уэлби сводил его с ума, потому что вся ненависть к нему выгорела вместе с кожей на многострадальном теле Диксона. Теперь он больше не мог испытывать ничего похожего на ненависть к этому трогательному рыжему мальчишке. Только что-то болезненное, большое и страшное. Диксон пиздец как устал сражаться с самим собой, и если бы он все-таки разбирался в нормальных, здоровых человеческих отношениях, если бы он не был таким невыносимым говнюком, а мамаша не пиздила бы его по пьяни все детство, то вот именно тогда, Диксон смог бы признаться самому себе, что большое и страшное слишком подозрительно походило на любовь. Но это была не она. То уродливое, порочное и неуместное чувство не хотелось называть любовью, и оно было совершенно точно не нужно такому человеку, как Рэд Уэлби. Мальчонка этого не заслужил. Он не заслужил жалких признаний от стремного мужика, который избил его до полусмерти, а потом выкинул в окно, который постоянно угрожал ему и дышал в шею перегаром во время очередной встречи в сраном баре. Он заслуживал лучшего. Но у Джейсона Диксона не было ничего другого, чтобы предложить. Лишь это чувство и эфемерное обещание измениться. Хотя бы ради Уэлби. Потому что, черт возьми, мальчишка его простил. Диксон не знал почему, а спрашивать тогда не стал. Наверное, побоялся чего-то. И если бы бывший полицейский Диксон и вправду хоть в чем-то да разбирался, то в конце концов, понял бы, что это хрупкое и нежное чувство, которым Рэд Уэлби отнюдь не гордился, но бережно хранил в своем сердце, было только для одного человека в их гребанном Эббинге. Потому что даже такой человек, как Джейсон Диксон, заслуживал прощения. Он тоже заслуживал любви.