Just hurt

Броуди нифига не знал о счастье. Он читал когда-то о том, что задроченный польский писатель писал о счастье, — кажется, его звали Вишневский, — «счастьем для неё было отсутствие несчастья». Кажется, у него уж если и было какое-то представление об этой философской категории, то оно было примерно таким. Таким же эфемерным и алогичным. Ноль не есть ни плюсом, ни минусом. Ноль — это просто отсутствие чего-либо. Броуди нифига не знал о чувствах. Он не чувствовал ни-че-го. Ни радости, ни любви, ни удовлетворения. Пустота. Всегда одна грёбаная пустота. И медленный выдох при закрытых глазах. Броуди забыл, что значит быть частью чего-либо. Он выпал из жизни. Семья, что он создал когда-то давно сам, теперь реально были чужими людьми. Он старался стать ближе, так, как мог. Но выходило хреново. У него не вставал на жену. Красивая молодая Джесс больше не заводила. Слёзы Даны вызывали в нём атаку панического страха. А что делать с Крисом, он вообще не представлял. Этот парень был мечтой его прошлой жизни. Сын. Но теперь Крис был совсем чужим. Да и всегда был. Броуди был его биологическим отцом, но так и не сумел стать парню папой. И друзей у него тоже не было. Все его друзья погибли в Ираке и Бейруте. И даже его самого не было. Он сидел на траве, прислонившись спиной к стволу дерева. Сегодня он впервые за месяц после возвращения в Америку сел за руль и выехал за город. Джесс он не сказал. Хотел бы думать, что успеет вернуться до того, как она придет, но сильно не переживал. Он просто разучился переживать. Жили же они без него восемь лет, теперь тем более не пропадут. Вода ласкала босые ступни, высушенные пустыней. Над головой сгущались тёмные облака. Броуди сидел, прикрыв глаза рукой. Ему было никак. Ветер ерошил волосы. Пальцы лениво запускали гладкие камушки по зеркальной поверхности воды. В голове было пусто. Он хотел вернуть себя к жизни, но ничего не выходило. Трудно чувствовать что-то после того, как в тебя целились из оружия. Трудно чувствовать что-либо после того, как сменил веру, как потерял ребёнка, к которому привязался, как убил лучшего друга. В его жизни было столько дерьма. Да вся его жизнь была сплошным дерьмом. И теперь оно окончательно затвердело. Ни вперёд, ни назад. Он пробовал разрезать руку, но крови, конечно же, не боялся. Разбивание кулаков тоже не вызвало даже дрожь в мышцах. Он не боялся ни высоты, ни глубины, ни смерти. Сердце больше не вызывало волнение в теле от прикосновений. Секса не хотелось. Да ничего не хотелось, по большому счёту. И он просто направлял все оставшиеся силы на то, чтобы забыть и не думать. Просто не вспоминать. Не помнить. Ведь всё существует до тех пор, пока кто-то помнит об этом, — это он тоже когда-то вычитал в какой-то книге. И поэтому он стремился забыть. Ничего ведь не было, так же легче, правда? Но обмануть можно кого угодно, кроме себя самого, ведь так? Он помнил. Каждый раз, когда мобильный вибрировал на заднем сиденье, мозг упрямо подкидывал картины. Светлые растрёпанные волосы. Широко распахнутые зелёные глаза. Дрожащая нижняя губа перед тем, как глаза прольются слезами. И каждый раз звонила не она. А он ждал, хотя толком и не помнил уже, как это. Броуди отлично справлялся с самим собой, когда перед ним не маячил главный раздражитель — эта ЦРУшница, которая упрямо стремилась залезть к нему в душу. Осторожнее, девочка, там темно и холодно. И совсем ничего нет. Но только она одна стимулировала каждое новое сокращение мышц в его теле. Он сидел и сидел на берегу, упрямо вглядываясь в даль, будто бы верил, что Мэтисон приплывёт к нему в каноэ по воде. А она всё не плыла. А он всё ждал и ждал.