В ночи

      Ночной Петербург встречает Николая затхлым туманом, висящим над крышами каменных домов. И писатель совершенно не виноват, что воспринял дельное предложение Якима «проветриться» буквально, и теперь вышагивает по столице в одной рубашке да наспех застегнутом на пару пуговиц жилете. Сырость пробирает до костей и разъедает сознание, что вкупе с алкоголем в крови дает поистине гадкий эффект. По мощеным брусчаткой улицам в отдалении то и дело гремят повозки, у кабаков слышатся пьяные голоса, хохот, крики. Но Гоголь, ни на что не обращая внимания, плетется вперед, куда глаза глядят. А глядят они в минувшие дни, воспоминания о которых так болезненно теперь терзают душу Николая, стоит ему только явить в мыслях горящий взгляд Гуро. И теплые руки, касающиеся везде, и нежные речи, которые господин дознаватель шептал ему украдкой — все меркнет перед гнусным его предательством. Сколько еще потерь должен понести Гоголь, чтобы наконец-то обрести счастье? Сколько неудач потерпеть, сколько раз обмануться в людях?..       Ему совершенно мерзко, мерзко потому, что именно сейчас он решил вспомнить того, кто посеял в его душе пустоту с отголосками отчаяния и обиды. Кто разочаровал его так, как никто бы не смог, подал надежду, а потом легко все разрушил, не оглядываясь назад, забыв или затолкав в сознание подальше все те моменты, когда позволял себе быть собой наедине с Гоголем. Боже, ну не мог же он всегда притворяться? Постоянно мерзавцем быть тоже сложно. Хотя, в случае с Гуро все возможно, и от этого осознания Николая воротит еще больше.       Он обнимает себя за плечи, ускоряет шаг, почти срываясь на бег. Заворачивая за угол, останавливается и прислоняется спиной к холодной стене дома. Из высоких витражных окон напротив льется теплый свет, расползается по мокро блестящей от недавно прошедшего дождя мостовой причудливыми расплывчатыми тенями. В стылом воздухе стоит запах табака и металла, и Николай вдыхает его полной грудью, дышит, словно не может надышаться. Легкие уже режет горьковатый аромат, когда он прикрывает глаза, успокаивая бешено колотящееся сердце.       Выходя из-за угла, он бодро озирается по сторонам, что, впрочем, не спасает его от конфуза, воспоминания о котором будут мучать его еще очень долгое время.       Николай понимает, что пора завязывать с выпивкой и такими вот случайными прогулками, когда на перекрестке его чуть не сбивает лошадь, несущаяся черт знает куда на такой-то скорости. Повозка, летящая следом, заворачивая, лишь задевает писателя, толкает в плечо, но его отбрасывает с дороги, словно пылинку. Теряя равновесие и неловко взмахивая руками, Николай падает на мостовую. Гулкий удар, боль, пронзающая затылок и левое предплечье — Гоголь осоловело хлопает глазами, пытаясь прийти в себя и подняться с сырой брусчатки. С третьей попытки, сопровождаемой тихим чертыханием, ему это удается.       Бричка останавливается чуть поодаль, через пару секунд дверца открывается, из нее выпархивает господин. В черном пальто нараспашку, в цилиндре и с тростью — он как призрак из прошлого, тот, кого Гоголь безуспешно пытается забыть, топя воспоминания в алкоголе. Николай болезненно морщится, мигом припоминая, кто еще имеет такую же трость, у кого еще в Петербурге может быть настолько легкая, но при этом уверенная походка. Он молит небеса о благосклонности.       Господин приближается, и в свете фонарей сверкают темные глаза, лукавая улыбка. Гоголю хочется раствориться, исчезнуть в сумеречной мгле, пропасть, потеряться среди узких темных улочек, и чтобы ни одна живая или даже мертвая душа не узнала, куда он запропастился. «И не дай вам бог встать на моем пути».       Сейчас Гоголь хочет расхохотаться от всей абсурдности ситуации. То, что он оказался на пути брички, в которой ехал именно Гуро — чистое совпадение, каких в мире и не сосчитать. Но от этого не менее противно.       — Ну, здравствуйте, милейший. Какая встреча, право. Гуляете?       Гоголь поднимает на Гуро глаза, полные злости. Молчит, ибо знает, что язык может подвести его, и он ляпнет какое-нибудь ужасное признание на смех следователю.       — Что-то вы припозднились, — продолжает Яков Петрович, сверкая своей неизменной улыбкой. Но в темноте Гоголю кажется, что черты его лица стали острее, кожа бледнее, а глаза теперь блестят как-то болезненно.       — Вы тоже, — коротко бросает Гоголь, чувствуя, как холод пробирается под ткань легкой рубашки. Он едва заметно поводит плечами, но жест этот не укрывается от внимательного взгляда Гуро.       — Да-с. Дела, увы.       Повисает неловкое молчание, и Гоголь понимает, что сейчас-то самое время распрощаться и позорно (зато быстро) скрыться в ближайшей подворотне. Чтобы потом, сидя в тепле под одеялом, вспоминать сей досадный случай как страшный сон.       Но Яков Петрович опережает его, словно прочитав мысли, шагает навстречу. Николай делает шаг в противоположную сторону, но натыкается лопатками на стену, поздно осознав, как влип. Искал приключений на свою голову, ну вот, пожалуйста!       — Вижу, вы совсем замерзли, голубчик, — вкрадчиво, но уже без насмешки обрывает невеселые мысли писателя Яков.       Гоголь ошалело наблюдает за тем, как Гуро стаскивает с себя пальто, оставаясь в черном фраке, и легким движением накидывает его на плечи Николая Васильевича, не забывая пригладить лацканы и поднять воротник.       — Так-то лучше, — слышит Николай Васильевич тихий голос над ухом, и не смеет пошевелиться. Боится признаться себе, не хочет спугнуть легкий шлейф надежды, что тянется за ним уже второй месяц. И надежде этой не суждено сбыться, если только… Если только это не ладонь Якова Петровича он чувствует на своей щеке, если только не его горячие губы сминают в коротком поцелуе бескровные губы писателя. Если только все это не сновидение, потому как в противоположном случае Николай не медлил бы и оттолкнул руку следователя, что так нахально сейчас забиралась под пальто, которое сам Яков Петрович минутой назад накинул на Гоголя.       Все прекращается так же внезапно, как и началось. Гуро отскакивает чуть ли не на аршин от Николая Васильевича, приглаживает рукой и без того идеальную прическу, хмыкает и усмехается:       — Вам бы домой, отогреться и… протрезветь.— А пальтишко потом занесете.       Николай жмурится, пытаясь доказать себе, что все ныне происходящее — дурной сон, и когда открывает глаза — перед ним, естественно, уже никого нет, а лошади, подгоняемые крикливым кучером, уже уносят бричку в серость тумана.       Он ощущает, как невидимый груз будто падает с души. Гуро исчез так же ярко, и, по всей видимости, не навсегда. А на плечах приятной и теплой тяжестью — его, Якова, пальто.