Темнота вредит здоровью

Мою будущую квартирную хозяйку звали Елизавета Леонардовна, и работала она в Кунсткамере. Претендовала она сразу на два титула: «Самая уродливая старуха в моей жизни» и «Блистательная петербургская леди». Говорила звучным, ни капли не дрожащим голосом, носила маленькую шляпку и строгий костюм с шелковой блузкой. Часики-медальон, фамильное кольцо, свежий маникюр, пышно начесанный вороной парик. Нос крючком, глубоко запавшие льдисто-голубые глаза, пигментные пятна на морщинистой шее. Полсотни научных работ по обрядам народов Балкан, свободное владение пятью языками, постоянный абонемент в ложу Мариинки. Собственная квартира на канале Грибоедова, возле дома старухи-процентщицы, и комната в коммуналке на Лиговке, источник пассивного дохода. — Я это к чему вам говорю? — завершила долгую процедуру знакомства Елизавета Леонардовна. — Во-первых, чтобы вы поняли — я не в маразме и впадать в него не намерена. Можете на этот счет не волноваться. Во-вторых, у меня довольно насыщенная жизнь, и вмешиваться в вашу мне будет некогда. Врываться к вам, чтобы проверить чистоту лепнины, я не буду. — Лепнины? — Разумеется, — тонко улыбнулась старуха, — разумеется. От вас я ожидаю своевременного расчета, только и всего. Изволите осмотреть комнату? — Хотелось бы… Впрочем, я уже знала, что соглашусь — за такие деньги у метро больше ничего не найти. И лучше этот экспонат Кунсткамеры, чем спальник на вписке. Думаю, и Елизавета Леонардовна понимала — выхода у меня нет. — Вы, барышня, свободный художник? — Да, что-то вроде. Не в бровь, а в глаз. Самое ужасное, что свободный абсолютно от всего, в том числе и от контрактов, и от заказов. Пора с этим что-то делать, иначе скоро я истаю, как дым. Зверский ветер на набережных уже сбивал меня с ног, если экономить на еде еще месяц — сдует окончательно. — Что же, этот дом всегда был приютом для художников. Помнится, в соседней комнате жил такой талантливый мальчик… Скульптор. Подавал надежды. — Что с ним стало? — машинально поинтересовалась я. — Выпрыгнул в окно, — легко отозвалась старуха. — Проходите. Пока мы взбирались по монументальной лестнице парадного, я переваривала ее ответ. — То есть, в квартире умер человек и вы мне не сказали? — Строго говоря, он умер не в квартире, — поправила меня Елизавета. — А вон там, во дворе. На тех камнях, где сейчас чайки доклевывают крысу. Изящно, не находите? Жизнь обрывается и дает пищу другой жизни. Перпетуум мобиле, если изволите. Похоже, насчет маразма старуха привирала. Если не он, то определенно какие-то умственные отклонения. Никакой эмпатии и сочувствия. Ничего изящного в крысином трупике я не находила. Моя комната оказалась второй по левую сторону длинного коридора. Помимо меня, в квартире обитали: студент Саша; Надежда Васильевна, душная женщина; молодая пара, с утра до ночи на работе; Ренат — он в рейсе, приезжает раз в три месяца, комната заперта. На потолке в комнате и правда была лепнина — панно по периметру, фестоны, даже вензель в углу. Над углом старинной печи, выступавшей из стены, висел барельеф — голова в венке. Лицо показалось смутно знакомым. — А это… — Правильно, Мефистофель, — подтвердила старуха. Я, если честно, надеялась, что Юлий Цезарь. — Здесь очень тепло, чувствуете? Стены толстые, сквозняков нет. Сожителей у вас не будет, ни клопов, ни тараканов. И еще, — Елизавета Леонардовна с неожиданной прытью развернулась на каблучках, — не забывайте вовремя вкручивать лампочки. В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья. — Конечно, не забуду. Массивная люстра, уместная в каком-нибудь театральном фойе, но не в квартире, бросилась мне в глаза с самого начала. Впрочем, когда высота потолков — метров пять, такое сооружение смотрится почти гармонично. — Ваши ключи. Моя визитка, если вдруг возникнут вопросы. Всего доброго, — и Елизавета Леонардовна оставила меня наедине с Мефистофелем. *** Хлюпая по осенней слякоти к офису, я окончательно осознала простую истину: Петербург не для безумцев и гениев, как мне казалось два года назад, в первый приезд. Петербург — не город грезы, не дверца в иной мир и не все те романтические цитаты из пабликов. Петербург — жестокий хозяин, он либо принимает, либо нет. И если примет, ты будешь счастлив, а если нет — лучше беги. Меня пока что не принимал. Я жила в коммуналке, в моей люстре горели десять лампочек, одна мерзко помаргивала, а двенадцатая сегодня утром эффектно взорвалась, окатив всю комнату мелким стеклянным крошевом. Собирать осколки было некогда, я торопилась на трамвай. Перед трамваем нужно было пройти через внутренний двор и выбросить мусор — обыденное, казалось бы, дело. Даже с ним в это утро я не справилась. На краю бака сидела огромная чайка. Склонив голову набок, она немигающе смотрела на меня в упор. Если кто-то думает, что чайки — милые птички, вроде горлиц, он жестоко ошибается. Чайка — крупная, жестокая и смелая тварь. Хищник с размахом крыльев в полтора метра. Беспринципный убийца. Эта вдруг подпрыгнула, захлопала крыльями и зависла в воздухе на манер колибри. В этом городе даже колибри — серые. — Можно, я мусор выброшу? — неуверенно попросила я. Чайка вытянула шею, запрокинула голову и оглушительно расхохоталась. Эхо отразилось от стен и еще полминуты гуляло по двору. Я все-таки решила подойти — и тут же пожалела. Чайка вдруг налетела на меня, долбанула клювом в руку, которой я успела заслонить лицо, и взмыла в небо. И оттуда, с высоты, вновь расхохоталась. Победу праздновала, не иначе. На руке осталась глубокая кровоточащая ссадина. Я побрела в аптеку за перекисью и пластырем. Офис мой находился на Волковском кладбище. Еще одна злая ирония Петербурга — в поисках работы я бегала по трем-четырем собеседованиям в день и ровным счетом никому не была нужна. Приняли меня только в ритуальную контору, сначала «офисной девочкой», потом добавили обязанностей дизайнера. Я горько шутила, что еще через пару месяцев заставят лично рыть могилы и сколачивать гробы. Шеф, человек неулыбчивый и абсолютно без чувства юмора, серьезно ответил, что для сколачивания нужны навык и физическая сила. Но если я очень хочу, лопату он мне выдаст, и даже резиновые сапоги найдет. Я не очень хотела. Каждый день я работала среди гробов и ради гробов. Каждый вечер возвращалась в гробовую тишину квартиры. Удивительное дело, но за месяц я ни разу не видела никого из своих соседей, и только по звукам смогла определить, кто в какой комнате живет. С одной стороны от меня жил студент Саша — его бубнеж конспектов периодически доносился через розетку. С другой — видимо, отсутствующий Ренат. Напротив — душная женщина Надежда Васильевна, от нее иногда доносился распевный «Отче наш». Напротив студента Саши обитала молодая пара — в их комнате иногда по вечерам покрикивала девушка. Я тихо надеялась, что от удовольствия. В общих помещениях, казалось, никто, кроме меня, не появлялся. Не то чтобы мне сильно хотелось с кем-то общаться, но за окном все отчетливее ноябрело, и иногда наваливалась смертная тоска. В комнате же со стены таращился пустыми бельмами Мефистофель, а по углам клубился сумрак. Вскоре погасла третья лампочка, и горящих осталось девять. Нужно было, наверное, купить новых, найти стремянку, да вкрутить их наконец, но как-то руки не доходили. То подвернувшаяся халтура — страшно сказать, школьная стенгазета, — то простуда, то аншлаг на работе, как бы паршиво это не прозвучало… Стремянки в квартире не наблюдалось, но ведь и у соседей гаснут лампочки! Как они справляются, интересно? Отчаявшись с ними увидеться, я оставила в прихожей под зеркалом записку, в которой честно описывала проблему и просила как-либо подтвердить наличие у них стремянки. Вечером я обнаружила записку на том же месте. Никто мне ничего не ответил. И я снова махнула рукой на сумрак. Когда заморгала и потухла шестая лампочка, в комнате стало ощутимо темно. В промежутке между третьей и шестой я умудрилась подхватить бронхит, вывихнуть ногу в офисе и потерять пломбу. Декабрь близился к концу; солнце, и так редкий гость в Петербурге, не заглядывало в наш двор вовсе. Пора было внести свет в мою беспросветную жизнь. Вздохнув пару раз для решимости, я постучала в дверь Надежды Васильевны. — Вон поди, — обрадовала меня женщина, не открывая дверь. — Но я… — Поди вон, — повторила она и явственно зашлепала прочь от двери. Я решила попытать счастья у студента Саши. Студент Саша оказался невысоким, щуплым и нервным молодым человеком. Крайне бледный вид наглядно демонстрировал близость зимней сессии. — Стремянка? — переспросил он, таращась на меня красными глазами. В этот момент он вдруг до ужаса напомнил мне чайку. Разве что не хохотал. — Так она железная… — И… что? — Нельзя вам железную стремянку, — тихо сказал Саша. — Совсем нельзя. И хотел было уже закрыть дверь, но я придержала ее. — Почему нельзя? — Еще спросите, почему соль не перешагивают, — криво усмехнулся Саша и с неожиданной силой захлопнул передо мной дверь. Скрежетнул замок. Пытать счастья у пары я не стала. Ну их, куплю себе свою. С твердым намерением обзавестись стремянкой, я вышла из дома в выходной. В следующий раз домой я попала через день, когда меня выпустили из травматологии, так и не найдя сотрясения мозга. Зато перелом лучевой кости обмотали гипсом. Из-за этого пальто не застегивалось, и меня ощутимо продувало, пока я шла от больницы к такси и от такси к дому. Проклиная городские власти, которые не чистят тротуары, себя, за несмотрение под ноги, соседей и Мефистофеля — просто за компанию, я добралась до своего жилья и уже с некоторой злостью обнаружила, что горящих лампочек осталось пять. Спала я в ту ночь плохо — меня знобило, мутило и температурило. Рогатые черти танцевали по углам джигу; Мефистофель мерзко ухмылялся со стены; вензеля в углах панно расползались змеями по всему потолку и снова собирались в затейливые буквы. «В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья.» Для моего — точно. Утром я все-таки вызвала Скорую. Те приехали, послушали, померили и предложили ехать с ними — бронхит превратился в пневмонию. И только в машине, свернувшись под хлипким казенным одеялом, я вдруг вспомнила, что, собирая вещи для больницы, забыла выключить свет. Теперь, наверное, и остальные лампочки сгорят. И я следом за ними. Каждую ночь в палате мне снилась моя монструозная люстра. Подвески, рожки, массивная цепь, разлапистые плафоны. Треклятая лепнина по потолку. Плитка печи. Рожа в венке. Четыре лампочки — пневмония стала двусторонней. Я позвонила Елизавете Леонардовне и, ловя дыхание, полушепотом объяснила ей ситуацию. «Барышня, ужасно вам сочувствую, — возвестила старуха, — но я вернусь в Петербург только в середине января! Не переживайте, самое страшное, что может случиться — перегорят лампочки.» Они и перегорали. Три — меня перевели в отделение интенсивной терапии. Антибиотики не работали. Я упросила медсестру взять мои ключи и сходить ко мне домой. Она принесла ключи на следующий день. Сказала, что не смогла открыть — видимо, сменили замки. Две — мне подключили аппарат искусственного дыхания. Свет в палате не гас никогда, но это был не тот свет, он бил по глазам и не давал жизни. Тот, нужный, горел дома. Одна. Лечащий врач больше часа сидел со мной в палате. Говорил долго и откровенно. Предложил позвонить родственникам. Старался держать лицо и даже иногда улыбаться. . . ... ___________________________________