не кнутом, а стыдом

— Вы собака, — шипит Яков Петрович. — Псина цепная. Знаете, что с псинами делают, когда они руку хозяйскую кусают? — Вы мне не хозяин и я вам не псина, — в том же тоне чеканит Александр Христофорович, и лица у них с Яковом Петровичем сейчас прекрасно сочетаются, белые и острые. Нависает Яков Петрович, Александр Христофорович — расправляет плечи, задирает неосознанно голову, выше стать пытаясь и значительнее, а на дне глаз плещется бессильная, спокойная злость человека, осознающего, что ошибку большую совершил, но готового повторить её, коли придется. И вот это Якова Петровича выбешивает сверх всякой меры, ибо упрямая эта злость грозит в будущем большими неприятностями, если не переломать ее незамедлительно, жестокими самыми способами. — Вы нарушили прямой приказ, — произносит он тяжеловесно и медленно, чтобы Бинх проникся. — Если вы полагаете, что я сидел бы спокойно в засаде, пока девушку... — Вы. Нарушили. Прямой. Приказ, — Яков Петрович к лицу его склоняется, шипит зверски, глазами мерцает черными. — Вы ослушались непосредственного начальства. Трибунал. Каторга. Вы осознаете это? Он не отправит Александра Христофоровича на каторгу. Много хлопот, мало выгоды, и ему не тридцать, чтобы тешить такими проявлениями власти самолюбие. Александр Христофорович этого не знает, но чутьем звериным, собачьим — уловит, Яков Петрович осознает. С подчиненными и зверьем нужно действовать решительно, не способен ударить — не замахивайся, а то всякий страх потеряют. Яков Петрович способен, вопрос — чем. — Да хоть арестантские роты, но зато с чистой совестью, — выплевывает Бинх, и едкость в этих словах такая, что даже Якова Петровича цепляет. — Сгною, — шипит. — В вашем же околотке запру, а там — под суд и в казематы. — Да пожалте, — Александр Христофорович вытягивается в струнку и кивает рвано, короткой пародией на поклон. Фиглярство смертника. Ломать, непременно ломать. — В участок, — шипит Яков, в локоть впившись. Александр Христофорович — вскидывается. — Р-руки, — рычит опасно, так, что Яков Петрович замирает на мгновение, не доверяя собственным ушам. Он? Рычать? После того, что сделал сегодня? — Вы это мне? — переспрашивает с удивлением. Не повредился ли полицмейстер в уме? — Сажать будете — извольте, а руки распускать не позволю, — шипит Александр Христофорович, из хватки выворачиваясь. — Сам пойду, не смейте. Честь офицерская, думает Яков Петрович, и вдруг так просто и сладко делается внутри. Любит Яков Петрович, когда люди ему места свои слабые сами преподносят на блюдечке, очень уж это мило с их стороны всегда, чтобы, значит, господин следователь не утруждали себя долгими знакомствами. — Высеку, — говорит ровно, руки в перчатках на набалдашнике трости складывая. — Да. Разумеется, — скалится Александр Христофорович и сам к участку направляется. И пусть, и славно, Яков Петрович не торопится догонять и переубеждать не планирует. Идет неспешно, и даже злость его отпускает, переплавляясь в нежность почти — а как не чувствовать нежности, когда зверь неразумный сам себя в силки загоняет? Не пусто в участке — терпеливо дожидается Тесак начальственных господ, сам тоже та еще псина, только дворовая помесь безымянная против бинховой сторожевой породы. Тут же кидается — принять у Бинха треуголку и пальто, поставить самовар, предоставить отчеты за последние дни. Яков Петрович ловит его аккуратно, в лицо заглядывает, скалясь ласково — пугая, но на выверенную толику. — Голубчик, — говорит со всей своей нежностью. — А принесите-ка мне прутьев. — П-прутьев? — переспрашивает парень. — Да-с. Молодых да гибких. Березу или иву. У вас ведь сыщется? — Вам навроде розог, что ли? — а лицо все еще непонимающее, зато видит Яков Петрович — замер Бинх настороженно у своего стола, спина закаменела, расправлены плечи. Затаился. Слушает. — Именно. Розги, голубчик, они-то мне и нужны. — Вам что, наказывать кого? — Тесак очевидно обескуражен, и его можно понять. Казаков, поди, если и пороли — то кнутом за оговоренные преступления, а розги — оно же дитятям да бабам, не место им в полицейском участке. — Тесак, что ты его слушаешь? Иди уже домой, — ах, не выдержал, вмешался Александр Христофорович! Живо Яков Петрович оскал свой стирает, Александра Христофоровича — взглядом хлещет злым, черным, развернувшись лихо на каблуках, только полы пальто и взметнулись. — Команды вольно не было, — и уж так он это говорит, что Александр Христофорович по стойке смирно обмирает сам собой. — Жду с розгами, голубчик, — Яков Петрович отпускает юношу, что взглядом перепуганным меж ними заметался, быстрым взмахом руки. А как дверь закрывается — принимается разоблачаться. Пальто, потом сюртук, рукава рубашки — закатать. — А вы что замерли? — выразительно поднимает брови. — Снимайте оставшееся. — Что за... — у Александра Христофоровича явно не находятся на такое непотребство слова, но Яков Петрович великодушно подхватывает и разъясняет: — Высеку. Я ведь сказал уже, Александр Христофорович. Со ссылкой возиться мне недосуг, в околотке вас стеречь тем более некому. Высеку. — Вы не можете. — Отнюдь. Александр Христофорович неверяще рот раскрывает и закрывает. — Вы не можете! Я вам не крепостной какой, я офицер, я полицмейстер, черт возьми, наказывать вздумали — извольте, но без шутовства! Что за бр-ред! — Я вас, душа моя, — Яков Петрович скалится снова широко и ласково, — наказывать имею полное право так, как мне вздумается, учитывая мое положение и ваше. Раздевайтесь, быстрее начнем — быстрее окончим. — Не позволю, — Александр Христофорович челюсти стискивает так, что мышцы на лице округлом видимо напрягаются и каменеют, заостряя его, будто из гранита высеченное. — Вы простите, конечно, Александр Христофорович, — говорит Яков Петрович мягко, к лицу тому склоняясь, заставляя — запрокинуть голову, упрямо взгляд встречая, — но вы мне не указ. А вот я вам — да, и очень даже. Тесак приходит тихой мышью, оставляет пучок прутьев и выскальзывает снова, пятясь и старательно пряча взгляд. Яков Петрович только хмыкает, когда в руки берет: розги как на подбор, гибкие, молодые, и белеют пятнышками древесины под корой там, где были содраны почки. Очевидно, содраны только что — то-то столько провозился юнец, все ногти поди изломал, пока неровности сгладил. Уж что бы он там себе не подумал, но озаботился верно. Ни он, ни Яков Петрович не желают, чтобы Александр Христофорович были изукрашены синяками сверх необходимого, а розга, гладкая, «бархатная» — она же не бьет почти, она, считай, гладит, что лапа кошачья ласковая. — Вас в армии не учили раздеваться в полминуты? Александр Христофрович так и торчит посреди участка в полном облачении. Смотрит, как Яков Петрович пробует прутья, гнет в руках, помахивает — словно все еще думает, что это недоразумение или сон дурной. — Вы не посмеете, — говорит глухо, — это оскорбление чести. — Вызовите меня на дуэль, — предлагает Яков. — После. Александр Христофорович от издевки дергается, будто Яков уже его ударил, а после — каменеет с той же обреченной решимостью. Принимается расстегивать пуговицы жилета, взгляда полыхающего не отрывая от Якова Петровича. — Исподнее тоже, — напоминает Яков с зубастой веселостью. — Унизить думаете, — Александр Христофорович только плечами дергает презрительно. Да уж пожалуй не стал бы Яков Петрович розгами стращать, коли боль серьезную причинить желал, есть способы быстрее и эффективнее, но Александр Христофорович и не догадывается, насколько прав. — Плевать. Подтверждаете исключительно, что вы тиран и самодур. Яков Петрович скалится еще шире. Раздевается Александр Христофорович споро, складывает стопкой одежду. Наготы не смущается, да и вообще — с того момента, как неизбежность наказания принял, выглядит спокойно-холодно и только во взгляде вспыхивает яростью, словно молния в грозовом небе. — На лавку? — спрашивает сухо, по-деловому. — Да куда вам, душа моя. Давайте вон к стене, — кивает Яков Петрович на ту, что без окна. Смотреть, как Александр Христофорович участок пересекает обнаженным, в некотором роде даже волнующе ввиду пикантной необычности ситуации. Яков Петрович начинает откровенно наслаждаться собой и моментом, все ровно так, как он любит — и для дела польза, и, простите, вкусно и питательно. У стены Александр Христофорович встает, ноги на ширине плеч, ладонями раскрытыми упирается в стену, склоняет голову — не покорно, а для удобства. Яков Петрович, в некотором роде имея уважение к себе и к этому человеку, даже не облизывает взглядом округлые ягодицы — не сверх того, что было бы допустимо в такой ситуации, — хотя посмотреть есть на что. Александр Христофорович сложением удался, мягок в одних местах, выпукло-тверд в других, спина у него замечательным треугольником от плечей к талии сужается, и сейчас хорошо видно все округлости мышечные — и приятно-нежного вида ямочки. Ни шрамы, ни шерстистое покрытие картину не портят, напротив, а-ля натурель, сказали бы в высшем свете. Но увы, они здесь не для того, чтобы любоваться. — Я думаю, пятидесяти хватит, — говорит задумчиво Яков Петрович, розги в руке взвешивая. Александр Христофорович с небрежным фырканьем плечами поводит, мол, этим решил напугать? Разумеется, вряд ли это первая порка в жизни Бинха. Тем более вряд ли самая жесткая. Даже если всю службу прошел без какого-либо сурового наказания — уж в детстве пороли всех, за проступки и без них, и если Александр Христофорович в свои годы дает поводы быть высеченным, то каким он был лет тридцать назад и подумать боязно. Неугомонный, чтоб его. Пятьдесят — что это для взрослого человека? Но Яков Петрович не хочет... переборщить. Ему нужна строгая мера, и прикидывать ее приходится, увы, по наитию. Яков примеривается почти лениво, замахивается не слишком резко, вытягивает хлестко по ягодицам. Александр Христофорович вздрагивает, но не сильно, скорее от удивления и неожиданности, чем от боли. Он офицер, служилый человек, попробовал и повидал многое. Что ему такой укус? Яков Петрович бьет снова. Бьет не одной розгой, он щедро взял от пучка половину, прутья хлещут, исправно накрывая зад целиком — но куда менее больно, чем взрезала бы одинокая розга. Александр Христофорович наверняка это понимает — и задается вопросами. Неужто столичный следователь представления не имеет, как пороть человека? Не обучен, бес, хоть чему-то в совершенстве? О, Александр Христофорович, вы весьма заблуждаетесь. Вымеривает Яков Петрович паузы меж ударами так, чтобы новый приходился ровно в тот момент, когда волна от предыдущего по телу проходится, мелкую дрожь пуская. Становится дыхание Александра Христофоровича отрывистым — пустяк, не порка, а баловство, однако укус за укусом наслаиваются друг на друга, выдохнуть не давая ровно. Любуется Яков Петрович кожей краснеющей и нарастающим неудобством офицера, сам себе считает: четырнадцать, пятнадцать... и р-раз — выхлестывает протяжно по всей длине спины. Это вызывает у Александра Христофоровича вскрик — а после неожиданный смех, как бывает, когда опасность была совсем близко и схлынула вдруг, оставив облегчение. Удар все еще не больный — лишь неожиданный. Поводит Александр Христофорович плечами, в руки себя берет, Яков Петрович видит — закрыл глаза, улыбку это у него вызывает кошачью. Дурак Александр Христофорович, на блюдечке ведь подносит сам себя, всеми силами Якову Петровичу задачу облегчает. Расслабился, кто бы мог подумать — чутьем своим звериным вынюхал, что рука хозяйская до мяса изрезать не собирается. И сосредоточился, значит, на ощущениях... А Яков Петрович и рад подхватить. Бьет теперь реже, тягуче, с оттягом, между звонкими шлепками делая паузы в минуту добрую — и Александр Христофорович даже дрожать перестает, настолько привычным делается ему этот ритм. Оставляет Яков Петрович последнюю красную полосу: двадцать девять, тридцать — и останавливается. Замирает ладонью в волосе от разгоряченной поркой спины. — Грешно, — говорит задумчиво, — будет, если мы вам спину-то попортим. Нет, увольте. — Что, бросать вздумали? — смеется Бинх воинственно, хрипло, дрожаще. Яков усмехается сыто, отмечая это короткое проявление слабости. — Что вы, не имею привычки останавливаться на полпути. Просто дадим вашей спине немного отдохнуть. Он проводит ладонью — от лопаток до поясницы, не касаясь кожи, но достаточно близко, чтобы Александра Христофоровича пробирали мурашки, заметные невооруженному, но крайне любопытному взгляду. — Расставьте пошире ноги. Молчание повисает на минуту, если не больше. Яков ждет. — Простите, что, — говорит Бинх, и на вопрос это не похоже. Скорее на ругательство. — Ноги. Расставьте. Широко, — медленно и четко, будто в способности Александра Христофоровича речь воспринимать сомневается, повторяет Яков. — Вы одурели, — говорит Бинх, и это тоже не вопрос. — Вы не слышали приказ? — на этот раз голос Якова сталью прорезается. Александр Христофорович обмирает, после вздрагивает и покорно переступает босыми ступнями. Немного, едва ли на пол-ладони. — Еще, — говорит Яков, и он даже рад, что Бинх так медлит, есть нечто сладкое в том, как он сам свою пытку растягивает. — Еще. Бинх добивается нужной позиции с третьего раза. Яков тянет еще пару мгновений, рассматривая будто бы задумчиво. Встряхивает уставшей рукой, разминает запястье. И бьет — хлестко, обжигая ударом нежную кожу на внутренней стороне бедер. Александр Христофорович уже не смеётся. Вспыхивает красным полоса на коже белой: везде золотист полицмейстер, не ленится лишний раз без рубахи на дворе оказаться, да тут место интимное, как говорится, «куда солнце не светит». Яков Петрович сомневается, что господина полицмейстера в этих самых интимных местах в последнее время касались руки кроме его собственной. Тем более вряд ли кто-то проходился там плетью, ремнем или розгой. Приятно быть первопроходцем. Яков Петрович оставляет второй алый след. Бить внутри бёдер пучком не рискует, одним прутом обходится, и даже стойкого Александра Христофоровича это заставляет содрогаться. Яков Петрович прихватывает его за загривок, удерживает крепко. Хочется пальцами в волосы и оттянуть к себе, вместо этого толкает к стене ближе, и Александр Христофорович понимает без слов, роняет лоб на скрещенные руки. Пылает. В пояснице у него совершенно замечательный, неприличный совершенно прогиб. Хлестать становится удобнее, но больше того Якова Петровича радует неприкрытая уязвимость позы и безропотность, с которой Александр Христофорович её принял. Три, четыре, пять. Последний удар оставляет кровящую царапину. Александр Христофорович отворчивает лицо, прячет его в сгибе локтя, но дрожь, по телу прокатывающуюся, скрыть не может. Не от Якова Петровича. Медленно он обходит Александра Христофоровича, с другой встаёт стороны, перекладывает прут в левую руку, уставшую правую оставляет на пояснице, словно одной её тяжести хватить должно, чтобы Александр Христофорович не вздумал дернуться. Хватает. И снова раз, два, три, симметрично исчерчивая алым второе бедро. Ой намается Александр Христофорович, даже просто сводя вместе ноги, а как измучает его колкая брючная ткань! Четыре, пять. Эти две вспухшие полосы тоже оканчиваются короткими царапками, не осторожничал Яков Петрович. Поясница под его ладонью пышет жаром, колени Александра Христофоровича дрожат, руки дрожат, блестит от пота золотистая спина, Яков Петрович прутом проводит по бугристым следам порки, острым концом оглаживает чувствительную кожу. Собирает дрожь. Заставляет Александра Христофоровича дышать всё тяжелее, с шумным хрипом на выдохе. И хлещет снова. С оттяжкой во всю длину прута, перечерчивая спину и плечи. Раз, два, три, быстро, наслаивая вспышки острой боли друг на друга. Четыре, пять, шесть! Следы пересекаются решёткой, синяками расползутся эти пересечения уже к ночи, сейчас алым пульсируют, жарят так, что самому Якову делается душно и хочется расстегнуть ворот. Восемь, девять, десять! Ему интересно, заметит ли Александр Христофорович. Ничуть. Вжимается лицом в сгиб локтя, вторую руку в кулак сжал, в стену впечатав. Молчит. Вздрагивает крупно в тот момент, когда новый удар должен был со свистом рассечь воздух, и потом ещё раз. Ожидает. Предвосхищает. Предвкушает. — Мы закончили, Александр Христофорович. Александр Христофорович не шевелится, не дышит даже будто. Яков Петрович к столу отходит, оставляет на нем розги, аккуратным напоминанием разложив поверх бумаг Александра Христофоровича. Приглаживает выбившуюся из причёски прядь. Присаживается на край стола. Складывает на трости руки. Ждёт. Смотрит. Не торопит Александра Христофоровича. Не подначивает его остротами, не задаёт вопросов. Ему глубочайше желается, чтобы до того, чтобы от стены отвернуться, господин полицмейстер дошёл сам. Предварительно вымучив себя пуще, чем Яков смог бы в самых смелых своих фантазиях. Бинх делает это рывком, приняв решение мгновенно, как, видимо, делает всё в своей жизни. Отталкивается от стены, как пловец от дна, оборачивается. В глаза не смотрит, прячет грозовое небо от Якова Петровича, уткнувшись взглядом в пол. Прикрыться не пытается, но Яков отмечает стиснутый кулак. Буквально собрал все мужество Александр Христофорович, чтобы только с мучителем своим встретиться, забавляет это Якова Петровича. Он ничего не говорит, позволяя тишине звенящей сказать все вместо него. Сейчас в движениях Александра Христофоровича нет той спокойной небрежности человека, привычного к наготе своей и чужой, дерган Александр Христофорович, сутулится, словно пёс побитый. Оно и верно; ведь разница между наготой обыкновенной и наготой срамной для многих чрезвычайно остра. А что положение Александра Христофоровича именно что срамное, сомнений нет. Вспухают алым полосы на бёдрах, а выше, тоже поблескивая алым на головке, покачивается налитый жизнью член, такой, простите, толстый и вульгарно сочащийся редкими мутными каплями. Ещё немного, и Яков мог бы заставить его выплеснуться на стену. И чувствуя это, вспыхивает Александр Христофорович ещё сильнее, путается неловко в исподнем, в рукавах рубашки. Зрелище жалкое. Это Александр Христофорович понимает тоже, Яков уверен. Не дожидается Яков Петрович, пока Александр Христофорович полностью облачится. Перекидывает себе через руку свои одежды, подхватывает трость. Подходит близко, непристойно близко, учитывая состояние Александра Христофоровича: исподнее оттянуто не думающим опадать стояком, и если Яков Петрович шагнет самую малость ближе, Александр Христофорович будет иметь чудную возможность достигнуть пика, прижавшись пахом к его бедру. Разумеется, Яков Петрович ему этой возможности не даст, но в его интересах сделать так, чтобы только о ней Александр Христофорович и мог думать. Не столь важно, чтобы Александр Христофорович услышал его слова; важнее, чтобы изводил себя стыдом за желания, приличные подростку, да что там, возбужденному кобелю, но не чести и гордости российской армии. Александр Христофорович дышит тяжело, сжимает до скрипа зубы, пахнет остро потом и немного пряностью разгоряченного, заласканного тела. Стискивает теперь оба кулака. Броситься хочет или себя так удерживает? — Вы, — говорит ему Яков Петрович мягко, — Александр Христофорович, душа моя, вот это всё запомните хорошенько, договорились? Он выдерживает паузу, пока Александр Христофорович не кивает рваным жестом. — Хорошо, за-ме-ча-тель-но, — радуется Яков новоявленной покладистости. Видеть Александра Христофоровича пристыженным, будто псина с хвостом поджатым — приятно душе, глазу и самолюбию Якова Петровича. Офицерская честь, цена ей — пятьдесят ударов розгой и едва не сорвавшееся с уст «ещё», Яков почти сожалеет, что не может немедленно себя наградить, поскольку сведет тем на нет эффект сей дисциплинарной меры. Ему не нужен Александр Христофорович, млеющий от внимания, оказанного его персоне, в частности замечательным исполосованным ягодицам. Ему нужен Александр Христофорович, не способный смотреть своему отражению в глаза. Набалдашником трости с клювом птичьим подцепляет Яков Петрович подбородок Бинха, заставляя голову поднять, и в лицо его раскрасневшееся, растерянное — чеканит: — И в следующий раз, будьте так добры, Александр Христофорович — хорошо подумайте, прежде чем встать. На моем. Пути.