Shape of wounds

Блубери расплатился, взял в обе руки полный пакет продуктов, попрощался с продавцом-крольчихой самой широкой своей улыбкой и энергичным шагом направился в сторону дома. На прощание крольчиха помахала рукой и пожелала хорошего дня. Идя по припорошенным свежим снегом улочкам, Блубери приветствовал каждого проходящего мимо монстра. Радостно, искренне, с переизбытком эмоций, он одаривал своим избыточным вниманием всех без остатка. Придя домой, Блубери поставил пакет на стол и начал разбирать продукты, напевая под нос любимую мелодию. Он поставил воду для гарнира, помыл овощи и достал разделочную доску, чтобы начать превращение продуктов в прекрасное рагу. Неспешно щелкая ножом и нарезая овощи кубиками, Блубери был полностью поглощен процессом готовки. И даже не заметил, как на доску упала слеза, а следом за ней вторая. Блубери рефлекторно потер глаза и продолжил измельчать кабачок. Однако слезы не заканчивались, они скользили по щекам и скапливались на подбородке. Против воли Блубери всхлипнул. Нож в руке задрожал и чуть не прошелся по указательному пальцу. Блубери отпустил рукоятку и отошел на полшага от столешницы. И наконец-то услышал, как воет его душа. Он не хотел этого чувствовать, но грудь все сильнее сдавливало ненавистными холодными тисками. Стало тяжелее дышать от подкатывающих рыданий и надрывных всхлипов. Тоскливые и отчаянные эмоции захлестнули душу под самый край, не давая вдохнуть. Блубери вновь тонет, захлебываясь и задыхаясь в тягучей черни. Он почти упал на пол и обнял колени руками, надеясь, что наваждение вскоре схлынет. Однако оно и не думало рассеиваться, вновь и вновь мелькая перед глазами, как лица сегодняшних монстров. Блубери громко выдохнул, и все его тело крупно затрясло. Слишком сильно его захлестнула обида, несправедливость и беспросветный ужас его нынешней жизни. Он едва уже мог стерпеть все те эмоции, что проносились через его больную душу, оглушая сознание и заставляя задыхаться от слез. Блубери держался до последнего, но все же не стерпел: он резко поднялся на ноги, схватил нож, резко задрал рукав водолазки и начал проводить лезвием от середины лучевой кости до локтя, медленно и глубоко прорезая кость. Кровь полилась на столешницу, густыми каплями стекая по кости и собираясь в багровую лужицу. Блубери все еще крупно трясло, он держался одной рукой за столешницу, полностью напряженный и пораженный обоюдоострой болью, однако дыхание постепенно стало глубже и ровнее. Физическая боль делала свое дело и отвлекала сознание от боли душевной, той самой, что невозможно было вытравить или залечить также просто, как рану на руке. Сосредоточенно смотря на багряную лужу и ощущая невыносимое жжение по всей руке, Блубери наконец-то ощутил желаемое облегчение. Он бы очень хотел, чтобы именно такая боль, излечимая, была вечной. Блубери постоял так пару минут и, когда слезы подсохли, а к горлу подкатила тошнота, достал аптечку, но не общую, а свою личную, скрытую от глаз брата, обработал края пореза и замотал бинтом. Следом он прибрал столешницу, вытер кровь с ножа, и продолжил готовить ужин как ни в чем не бывало. Движения рукой отдавались резкой болью и жжением, но это хорошо отвлекало от навязчивых мыслей, что копошились в голове около года. Не сразу, конечно, но Блубери смог распознать огромный подвох, который скрывался за поведением окружающих его монстров. Доброжелательность, терпимость, улыбки и лживый интерес к его жизни и увлечениям – все это огромная каменная маска, что нацепил на себя Сноудин лишь в единственном порыве – угодить Папайрусу. Никто на самом деле не желал завязывать дружбы с Блубери, тесно общаться с ним, приглашать в гости без острой необходимости в виде все того же Папайруса. Все это было лишь по его просьбе. Конечно же, Блубери не был зол на брата, ведь тот хотел лишь сделать все как можно лучше. К тому же он тот единственный, кто искренне поддерживал все его затеи, кто всегда заботился и выслушивал любые жалобы на жизнь. Остальные же играют не слишком умелый театр с кучами сваленных тут и там декораций. И когда же Блубери это ясно понял, его душа разбилась вдребезги. Он словно прозрел и явственно увидел все эти кривые улыбки, потухшие и без интереса глаза, стал различать гримасы недовольства и неприязни, а также услышал совсем тихие вздохи облегчения, когда он закрывал двери магазинов или покидал место встречи. После такого срыва покровов, жизнь Блубери превратилась в кромешную тьму и кошмар. Он понял, что в своем иллюзорно счастливом мире больше нет для него места. Он стал поистине одиноким, осознал болезненную правду, что он не нужен таким, какой он есть, даже несмотря на значительные, но вполне терпимые недостатки непроницаемой наивности и чрезмерной назойливости. В какой-то момент Блубери, еще не павший под тяжестью отчаяния, пробовал измениться, стать более учтивым и терпеливым, быть более приятным для жителей. Однако этих усилий не хватило на долгое время, потому что Блубери не мог быть полностью не собой, а жители даже не думали идти навстречу, продолжая держать перед лицами лживые каменные маски. Блубери понял, что ему нет места в этом обществе. И это осознание очень сильно ударило по нежной и трепетной душе. В мгновения с него слетели последние остатки слепой наивности и глухого неведения. Он по-настоящему прозрел, и теперь погряз в беспросветной тьме и вечных муках. Осознавать собственную ненужность и никчемность было до отвращения больно, до скрежета зубов мерзко, до целого океана слез обидно. И сколько бы Блубери не пытался избавиться от негативных эмоций, они только сильнее сдавливали его. Они не давали дышать. Не давали чувствовать. И не давали жить. Блубери медленно начал сходить с ума, он не мог больше существовать в этой непрекращающейся боли. Ее нечем было унять, сколько бы он ни пытался. В конечном итоге Блубери в своем отчаянном безумии наткнулся на нож, а также мысль, что он может быть хоть каким-то решением. В первый раз было невероятно больно! Даже невыносимо, до истеричных криков и еще большего количества слез, но в этой внешней боли Блубери нашел праведное и долгожданное облегчение. Баланс весов немного выровнялся, даруя недолговечные чувства облегчения и легкости. Блубери искренне не хотелось повторять подобное, но от безысходности терапии с ножом быстро вошли в привычку. Поначалу робкие, а потом все более глубокие порезы стали украшать плечи и предплечья Блубери. Несколько коротких или один длинный и глубокий – все зависело от тяжести состояния на данный момент. Поначалу только левая рука, а потом и правая стали расчерчены ножевыми бороздами. Из-за постоянных бинтов и свежих шрамов Блубери перестал вылезать из водолазок, а душ принимал только за закрытой дверью. Его маленькая болезненная во всех смыслах тайна ни в коем случае не должна была стать достоянием кого бы то ни было, и особенно Папайруса. За такой неправильной жизнью шли месяцы, Блубери продолжал пребывать в безумном неутихающем отчаянии, а места для новых порезов на руках заканчивались. Тогда Блубери перешел на бедренные кости, а потом и на берцовые. Его скелет превращался в болезненную и уродливую картину. А вскоре Блубери осознал, что порезы помогают все меньше и меньше. И тогда душа в страхе взбунтовалась, расстроенная послаблением собственного наркотика. Теперь депрессия Блубери только усугублялась. Фальшивые улыбки давались все тяжелее, а врать Папайрусу стало больно уже физически. Блубери не мог найти выхода из своего положения, продолжая резать себя, как остервенелый: по старым ранам, практически насквозь, роняя собственное здоровье практически до нуля. Он просто обезумел в собственной боли. И никак не мог найти выход. Утренний патруль был таким же, как и сотни других: тихим, одиноким и бессмысленным. Блубери уже сделал полный обход и теперь коротал время в маленькой деревянной будочке, сложив руки на столике и упав в них подбородком. Вокруг было слишком тихо. И безжизненно. Блубери с грустью смотрел на однообразный и тоскливый снежный пейзаж, а потом встал со стула и вышел из будки. Он сам не понял, зачем ноги понесли его к плакату Сноудина: кривому и припорошенному снегом, но все еще красочному и с рождественскими огоньками. Рядом был известный крутой обрыв, через который давно был проложен крепкий и длинный деревянный мост. Блубери медленно подошел к краю и посмотрел вниз. Глубина была несколько сот метров, никак не меньше. И по дну стелился искрящийся колючий снег. Блубери положил руку на перила моста и стал безотчетно двигаться вперед. На середине он внезапно остановился и вновь посмотрел вниз. Под ногами была густая синева елей, масштабная и величественная. А еще она совсем тихо звала к себе. Блубери смотрел долго и вдумчиво, решая последние вопросы в своей голове, а потом смело перемахнул на другую сторону и вцепился руками в перила. Под ногами плыла заманчивая пучина, зову которой сложно было противиться. За спиной же была огромная жизнь, которая не имела и капли смысла. Блубери оглянулся в последний раз, словно хотел увидеть смысл жить, но увидел лишь пустоту и уже ненавистный плакат города. А потом отпустил руки и полетел вниз. Душа замерла. Дыхание остановилось. Блубери испугался лишь на мгновение. И вскоре все его боль и тревоги разбились о белоснежную чистоту. Находясь между светом и тьмой, Блубери на мгновение показалось, что высоко-высоко над собой он видел Папайруса.