***
Обжигающим ударом ложится хлыст на покрасневшие пальцы. Ему внимания не хватает, поэтому он болью его к себе привлекает. Тихий всхлип, и боккэн обратно скользит в ножны. Сил уже не хватает повторять монотонное и болезненное движение, но строгий взгляд сенсея скользит по опухшим пальцам. Питеру страшно ему в глаза смотреть, потому что он выглядит как орёл, готовый растерзать свою жертву. После ещё одной попытки Питер вытаскивает оружие мгновенным движением, опережая боль на несколько шагов. Он готовится к очередному удару, но проворный хлыст рассекает спину. Питер на колени опускается медленно. — Мне больно, — наконец-то проговаривает он и трёт глаза, чтоб слёз самураю не показывать. — Не пережив боли, ты ничему не научишься. Ты сам хотел самураем стать. Ты им не станешь, пока не станешь уважительно относится к своему оружию, — странно видеть перед собой совершенно другого человека. Питер привык к своим детским образам, прошедшим через года. Он до сих пор в памяти хранил тот взгляд, которым на него смотрел сенсей, в ночь представления. — Катана — твоя душа, твоя любовница и твоя семья. Когда мир будет гореть, именно оружие тебя спасёт, а не я и не твои товарищи. — Но вы мне ненависть показываете, а не любовь, — огрызается Питер и платится за это ещё одним ударом. Уважение — одно из самых первых правил, но театр забрал у него всю вежливость и манеры. Все из головы вылетело вместе с ветром и льющейся рекой саке. — Тогда возвращайся в театр, — произносит Тони и оставляет Питера валяться на земле. Самурайская жизнь совсем не похожа на сказки. Перематывая пальцы по вечерам, Питер думает, что стоит лишь стерпеть уроки. Научится обращаться с оружием — не нравится Питеру это все, потому что не хочется в будущем убивать. Он об этом говорил сенсею, но тот лишь снова отправил его в театр. — Прицепился, тоже мне, — бубнит под нос Питер и осматривает некогда красивые и тонкие пальцы, а сейчас — сбитые костяшки да синяки. Каждую ночь Питер уходит. Тони слышит каждый его шаг, но никогда не останавливает. Не познавший жизни юноша любит общаться с луной и жаловаться на тяжкую учесть. — Сам всю жизнь мечтал самураем стать, — кудряшки облаков плывут по синему небу, усыпанному звёздными веснушками. Луна оказывается хорошим слушателям, а блестящая гладь далёкой воды переливалась мириадами звёздного света. — А теперь не хочется что-то. «Вернуться бы домой». Нет ничего прекрасного в самураях. Грубая сила и слепое прислуживание хозяину. Разочарование росло с каждым новым ударом, пока однажды у Питера не получилось вытащить боккэн правильно. Она не была достаточно острой, чтобы рассечь воздух с характерным свистом. Поднятый хлыст зависает, Питер по привычке глаза прикрывает и ждёт боли. — О чём ты думал? — Питер открывает глаза и смотрит на мужчину, отбросившего своё временное оружие. — О вас. — Спасибо. — Я не в том смысле, — в поджатых губах прячется улыбка, а смущение выпускает вместо дыхания. — Я подумал, как вы вытаскиваете оружие посреди битвы, чтобы посмеяться смерти в лицо. Мне просто захотелось быть похожим на вас. Уголки губ Тони дергаются в едва заметной улыбке, а потом он едва заметно качает головой. — Спустя три дня ты всё-таки справился, — весь восторг от триумфа улетучивается, вместо них приходят невнятные оправдания, которые так и не покидают головы. — Пора переходить к теории. Питер так и не успевает заглянуть самураю в глаза, поэтому он и не видит промелькнувшие искры в глазах мужчины — отражение горящих комет. — Твоя неосведомленность меня, пожалуй, очень удивляет, — Питер вопросительно поднимает голову, прекращая теребить кимоно. — Ты говорил, что с самого детства хочешь стать самураем, но ещё ни разу не спросил меня про сюдо. Тони будто бы нравится каждый раз наблюдать за лёгким румянцем ученика. Он улыбается и рядом садится, ладони положив к себе на колени. Питер про сюдо слышал — это обязательная ступень в обучении, но почему-то сама мысль об отношениях с сенсеем его в ступор вгоняла и в то же время раздувало внутри пламя, к которому он тянулся в самых сокровенных мечтах. — Ты несколько месяцев путешествовал с актёрами, которые были кагэма, — рассуждает Тони и улыбается. — А смущаешься будто бы и вовсе впервые слышишь об отношениях. Питеру хочется оправдаться — сказать, что с ним всё по-другому, потому что это словно прошить свои детские воспоминания чем-то взрослым и неправильным. А ещё страшно влюбиться — к этому ведь все и ведёт. Чувство прекрасного — вкуси и никогда не захочешь расстаться. Питер в самураев влюбился ещё в детстве, а теперь на его чувства обязательно ответят. Сейчас остается лишь думать — проще бы было, если бы он сам стал кагэма. Пока мысли в голове волнами сверкают, Тони берёт его за руку. Питер смотрит на него, а в голове светлячками порхают картинки. Они сидят напротив друг друга, и будущее решается мгновением. Решается прикосновением чужих губ к изуродованным пальцам, дыхание — а может, тихий шепот — щекочет кожу. Извинения самурая никогда не прозвучат вслух, не покинет и звука эта комната, но прикосновения скажут многое. Питер следит за мужчиной, и кажется всё таким правильным — дрогнувшее сердце, забившееся неугомонным галопом спустя секунду, унесшиеся в небесную высь мысли — тянутся к звездам, не боясь сгореть. Жизнь на паузе стояла все это время, а теперь Питер чувствует вновь возобновившееся движение. Из расцветающего мира обоих выдергивает раскат грома — единственный протест против этой связи, Тони осторожно опускает руку Питера, а тот улыбается виновато и бредет к окну. Он когда-нибудь точно напишет об этом хайку, чтобы, краснея, вручать его сенсею. Той же ночью Питер прокрадывается в комнату самурая. Рефлексы Тони — отточенные до идеала — позволяет ему мгновенно схватиться за рукоять катаны. Ночную тишину разрезает сталь, и если прислушаться, то можно будет услышать, как сбегает струйка крови по горлу Питера. Он в испуге зажимает царапину пальцами, она от тепла извивается и щипет — юноша морщится от неприятных ощущений. — Вы же знали, что это я, — оправившись от шока, Питер тихо шепчет. — Поэтому и не убил. В комнате видны лишь силуэты, поэтому Тони может различить лишь распущенные волосы ученика и медленные движения в свою сторону. Он откладывает оружие и позволяет Питеру приблизиться. Юношеские губы мажут по щеке — с такой аккуратностью и нежностью, о которой пишут в хайку. Он как будто раздумывает — подходящее ли сейчас время и, решив поставить на кон всё, целует Тони в губы. Питер млеет от ощущения желанных губ под своими. Внутри него волны в суицидальной попытке бросаются на скалы, распарывая себя об обнаженную остроту каменных зубов. Его кимоно спадает с плеч и становится ложей для двоих. Как будто больше не самураи, а женатые супруги. Тони переворачивается, и Питер оказывается снизу — освещенный лунным светом он как будто изо льда, неестественный со своей красотой. Тони сравнивает его с Юки-онна и целует, но ожидаемого холода он не чувствует. Чужое дыхание, дрожащее сердце — как будто в руках у него жизнь Питера. И она — важнее всех тех, которыми обладал Тони. От нетерпения Питер изгибается и носом тычется в изгиб шеи Тони. Он прикусывает — игриво, но в этом и заключается просьба. Тони закрывает глаза и вспоминает свой первый раз. Никакой красоты и любви в этом не было. Зато была боль, впервые без слёз и без зажатой между зубов тканью. Если он хочет стать хорошим учителем, то должен учить, как учили его. Разница в прикосновениях ощущается с первого же укуса в плечо. Питер все ещё улыбается в подушку, но тут же вскрикивает, когда Тони вздергивает его голову — рана на горле тянется следом. Ему впервые становится страшно, но любопытство смыкает губы. Поцелуи сменяются укусами. Кожу Питера — не огрубевшая и нежная — легко прокусить, её бы резать наточенным оружием и слизывать бусинки крови. Он дрожит под каждым новым смыканием зубов и выгибается иногда. Тони руку запускает под него и ощущает поднявшийся член. Под следами зубов расцветает краснота и иногда железа привкус попадает на язык. Тони клеймит его собой, считает поцелуями позвонки и вставляет несмазанные — хотя бы слюной — пальцы в Питера. Он дергается и пытается высвободиться, но Тони держит его за плечи. Не шепчет слов в попытке успокоить, проталкивает пальцы дальше. Боль научит, к боли привыкнешь. Стоны и юное тело, подрагивающее от боли, возбуждают Тони. Он распахивает свое кимоно, вытаскивает пальцы из Питера и сжимает в ладони свой член. — Сенсей, — хрипит Питер, чувствуя прижатую к анусу головку. Он помнит, как стонали его друзья-актёры — от удовольствия, а потом, краснея, рассказывали подробности, искренне наслаждаясь произошедшим. Питер этого не понимал, не понимает и сейчас. Ему было больно от пальцев, страшно сейчас от того, что будет, когда в него войдет чужой член. — Я… Не хочу… Тони его не слышит. При слабом протесте тут же вжимает в подушку. Остаются лишь всхлипы и крик, приглушенный подушкой. Тони до сих пор помнит те истории, какими хвастались перед ним остальные самураи. Как ломали кости хрупким кагэма, втрахивая их в футон. Питер старается не дергаться лишний раз — так меньше болит, пытается убедить себя он. На самом деле боль прожигает насквозь. Питер бы сотню ударов плетью выдержал, но это выше его сил. Он не находит ничего приятного. Старается ведь изо всех сил, пытается вызвать в голове образ Тони — ведь именно с ним у него сейчас интимная близость, но голова ватная от боли и прокушенная до крови губа щипет, когда Питер вздергивает голову и горячие слёзы падают на ранку. Тони возбуждает изредка подергивающееся под собой тело. Он толкает в Питера, морщится от сухости, но ему нравится находиться внутри. Ощущать членом тепло юноши. По его реакции он делает вывод, что это у него действительно первый раз. Тони заранее знает, что ему не понравится. В следующий раз всё будет по-другому. Питер считает толчки, иногда случайно сжимается и тогда слышит, как мужчина издает утробное рычание. Хоть кому-то из них двоих приятно. Питер мучается от несправедливости и боли, в какой-то момент выпадает из реальности. Назад его возвращает наполняющее тепло, и боль как будто чуть смягчается. Член самурая теперь входит плавно, не рванно и промежутки между толчками гораздо больше. Вскоре он и вовсе вытаскивает член из Питера. В этот самый момент из него вытекает сперма, смешанная с собственной кровью. Питер чувствует на вспотевшей коже холод и липкую, неприятную жидкость. Он не может пошевелиться, сил остается лишь на то, чтобы всхлипывать. Страшно дернуться — как будто боль снова вернется стоит ему это сделать. — Вставай, — как бы ни старался Тони звучать строго, в его голосе по-прежнему звучит та животная хрипотца и рвущаяся наружу звериная сущность. Питер не противится. Поднимает себя сначала на локтях, встаёт на колени. Ему страшно выпрямиться, потому что голова кружится от перенапряжения и саднят полученные раны. Но если он останется… Питер в темноте видит, как глаза блестят у самурая, как он скользит взглядом по юношескому телу. Ему мало одного раза — вот что говорит его взгляд. Питер решается не испытывать судьбу и поспешно покидает комнату, шипит сквозь зубы при каждом движении, но не жалеет, что пришёл к Тони. Тренировки все такие же беспощадные. Одно различие — Питер пытается стараться. Когда не выходит, то он терпеливо принимает наказание. Ведь после — его свежие раны будут зашиты поцелуями и омыты осторожными прикосновениями. Тони в нём воспитывает преданность — каким бы сильным наказание не было, Питер всегда ночью придёт к нему преданным псом. — Вы во многих битвах участвовали? — спрашивает Питер, наблюдая за тем, как Тони моет катану в лохани. Мужчина пот с лица вытирает и молчит несколько минут. — Сейчас Япония спокойна. Я родился уже после смены власти, поэтому в крупных битвах не участвовал. Подавлял восстания крестьян и предателей ловил, — рассказывает Тони, Питер же слушает и замечает, что прикосновения к оружию у сенсея такие же осторожные, как и к нему. Никакой ревности не вспыхивает, зато где-то на задворках сознания откладываются эти движения. — У самураев ещё осталось влияние, но не знаю — надолго ли сохранится всё на своих местах. Время не щадит никого. Облегчение, которое чувствует юноша, не описать словами. У него в последнее время кошмары — золото доспехов Тони покрывается багровой кровью и последних слов не услышать в ревущей толпе. Страшно потерять, когда только влюбился. — Это хорошо, — тихо говорит Питер и цепляется за локоть мужчины. Тот ведёт его вдоль сада, и они усаживаются на лавку под уже не цветущей сакурой. — Меньше смертельной опасности, — чужой смешок привлекает внимание. — Путь самурая — это смерть. В обычной жизни не забывать смерть и сохранять это слово в душе, — цитирует кодекс Тони и берёт Питера за руку. Тот крепко за неё цепляется. Как бы ему ни хотелось, но Тони ему принадлежать полностью никогда не будет. Он помолвлен со смертью и свой последний выдох подарит господину. — Ты потом это все поймешь. — Вы обучались в школе самураев? — не прекращает расспросов Питер. Вопрос вспарывает старые шрамы, и Тони помнит всё — как будто молодость была вчера. По сравнению со своими учителями, Тони — худший. Уже месяц прошёл, а на Питере ни одного увечья, что будет ему всю жизнь напоминать об учителе и тренировках. Пот не лился с него ручьями и не приходилось закусывать верёвку, чтобы не повредить зубов. Тони взял себе не ученика, а смазливого актёра с душой поэта. Мужчина медленно кивает, не рассказывая подробностей. Питера хочется уберечь от настоящего мира самураев, от настоящей Японии. Когда Тони уезжает в столицу, юношу он не берет. Питер смотрит ему вслед из-за окна и понимает, что ничего он не знает о жизни Тони. Не знает, как тот стал самураем, о его семье и товарищах. Питер от мира отрезан домиком на окраине. В его мир входит лишь несколько вещей теперь — Тони, изучение бусидо и боевых техник. Ещё он изучает историю и по вечерам, когда за окном бушует океан, Питер представляет себя на поле боя в те далёкие времена. Питер так рвался испытать «настоящие» самурайские чувства, что со временем уже не может уснуть. Он тренировался с катаной, слышал её и ощущал перекатывание деревянного основания на своих пальцах. Иногда он просто лежит на вытоптанной траве и смотрит на ускользающие облака. У него в сердце — вечная весна, а позади — ходящая смерть, ждущая своего часа. — Я хочу уйти, — с порога сообщает Питер, когда приезжает Тони. Питер поджимает губы и в его глазах не видно игривости, Тони напрягается. — Ты же понимаешь, что твое обучение ещё не закончено? — Да, но вы меня даже не обучаете. Тони с размаху влепляет Питеру пощечину. Тот — совсем привыкший — не дергается, а упрямо вздирает голову наверх. — Не смотрите на меня так. Мне уже надоело постоянно читать этот кодекс, никаких сражений. Даже во время редких дуэлей со мной — вы поддаетесь, — выпаливает Питер. Тони прекрасно знал, что этим все и закончится. Из него плохой учитель, потому что он никогда никого не учил, а мальчишка слишком юн и импульсивен. — Хорошо, — устало соглашается самурай. — Я сражусь с тобой по-настоящему. Если ты готов, то будешь иметь право называться мастером. Мелькнувшая мгновением злость полностью исчезает с лица юноши. Теперь вина омывает его щеки румянцем, и снова тот смущенный взгляд, как в их первую встречу. И Тони просто не может устоять — он целует Питера. Пальцами скользит сквозь его длинные волосы, которые тот так не любил собирать в хвост. Так мокро его целовать — Питер как будто только понял, что дуэль означает, что теперь он будет свободен. Неважно, каким будет исход. Свобода такая желанная раннее, теперь на плечи давит грузом предстоящего расставания. На рассвете все живое истекает кровью. Когда-то зелёная трава становится багровой, а белый смятый футон алым. «А помнишь, как мы его делили?» Питер содрогается от каждого шороха оставшихся листьев за окном. Осень подкралась так незаметно, и нет Тони рядом, чтобы согреть. Он уже не спит, когда самурай приходит, чтобы его разбудить. Лишний раз в глаза смотреть тому не хочется — Питер спиной лежит к двери и садится, показывая, что он уже встал. Приготовления нервируют ещё сильнее. Питер завязывает кимоно — профессионал в своем деле, он наловчился делать это быстро. Сегодня же он делает медленно. Жестокое солнце окрашивает его лицо красным — непрошенная боевая раскраска. Ну же, Пит, ты хотел почувствовать себя настоящем самураем! — Знаешь, как легко выучить все оттенки красного? — спрашивает Тони у него из-за плеча, Питер вздрагивает и резко оборачивается, отрицательно качая головой. — Каждый раз, проливая чужую кровь, изучай новый. Это звучит как угроза. Или Питеру просто кажется, потому что от слов учителя по коже идут мурашки. Вдох-выдох, он дышит тяжело, но вскоре дыхание выравнивается. Тони в комнате уже нет, заглянув в окно, Питер видит его на поляне перед домом. Подставив лицо утреннему солнцу — оно не греет, Тони прикрывает глаза, и его первый настоящий бой мелькает на внутренней стороне век. Узоры чужих доспехов и своих переплетаются в один сплошной — смертельная изящность очаровывает, кодекс как надоедливая мелодия заседает в голове, пока чужая теплая кровь не окропляет землю. Тони резко раскрывает глаза. Не самый подходящий момент, чтобы думать о чьей-то смерти. В приготовлении серьёзности больше. Когда Питер становится напротив учителя и кланяется ему, чувствует он намного лучше и спокойнее, чем утром. Тони одет в изящное кимоно с красно-золотыми узорами — замена доспехам, цвета точь-в-точь такие же, чтобы для Питера создать реальные условия битвы. Этого он хотел. Этого он боялся. Тони выхватывает катану, и в это мгновение у Питера перехватывает дыхание. Он совершенно забывает обо всем, потому что у Тони тот самый взгляд из детства — решительный и беспощадный. В него он и влюбился тогда, и сейчас это всё острее ощущается. Над плечами Питера смерть машет черной вуалью, накрыть и ослепить не может, злиться из-за этого. Питер как будто не сам катану в ответ вздергивает вверх. Может поклясться, что на пальцах своих чувствует чужое костлявое прикосновение. Лязг упершихся друг в друга катан и давление с обоих сторон — цубадзэмари. Питер прекрасно этот приём помнит, потому что из-за него несколько дней подряд синяки с ног не сходили. Больше таким слабым Питер позволить себе не может. Он хмурится, выдыхает и со всей силой напирает. Не хватает только музыкантов с народными инструментами — для напряжения. У Тони с годами полученный опыт, поэтому первым сдается Питер. Сил не хватает, соскальзывает катана, и он кружит, отражая удары и приближаясь ближе к учителю. В какой-то момент он к нему подбирается настолько близко, что мысли бегут вперёд действий. Питер губами прижимается к губам Тони и тут же чувствует, как ему руку прорезает чужое оружие, полосует по ребрам тоже. Питер отстраняется и падает, оказываясь прижатым и над ними висит схваченная обоими руками катана Тони. — Если бы это был настоящий бой, ты был бы уже мертв, — разочаровано проговаривает он. — Твой отвлекающий маневр не отвлечет уважающего себя самурая. Получилось бы, если ты с равным себе сражался. Питеру обидно, но обиду скрывает боль — неприятная, как когда учитель ему оцарапал горло в первую ночь. Тренировки продолжаются и дальше, только теперь Питер более сфокусирован и старается схватывать больше. Особое внимание уделяет тренировкам и пристальным запоминание движений сенсея. У него на теле все больше шрамов появляется от порезов, а однажды и вовсе пропадает зрение на несколько дней от сильного удара затылком. И даже тогда Тони его тренирует. Он пускает стрелы, а Питер уворачиваться должен, уловив с какой стороны она летит. Под конец дня у него в теле пять кровоточащих ран от стрел.***
Воздух насквозь пропах сыростью и землей. Под боком потрескивает угасающий костёр, а вместо футона — пожухлые листья, накрытые потрепанной накидкой. Питер с радостью бы заснул уже, но его спутник покоя не даёт со своими расспросами. — Паучок, если ты заснешь, то я тебя из дома выгоню. — Мы в лесу, Уэйд… — Тогда оставлю без ужина, — не прекращает мужчина. — Давно мы начали в семью играть? — спрашивает Питер у самого себя и садится, упираясь взглядом в изуродованное шрамами лицо. «Я был прекрасным во всех смыслах самураем, а потом со мной сделали это», — вот что ответил Уэйд, когда Питер начал его расспрашивать о шрамах и о прошлом заодно. — Что ты сам спрашивал? — Ты не до конца про железного папочку рассказал, — напоминает ронин и показывает неприличный жест, еще щеку языком изнутри оттягивает и усмехается с блестящими глазами. — Напомни, почему я всё ещё с тобой? — охает Питер и голову на колени кладёт, чтоб свет костра его румянец на щеках полностью скрывал. — У тебя украли лошадь, кашель как у прогнившего изнутри деда и тебя бросил твой самурай. Ты ронин, короче говоря, — свистит Уэйд и закидывает себе в рот орехи. — Точно. Питер даже не знает, как Уэйду рассказать всю историю. Шесть лет прошло с того момента, как он из дома уехал. К этому времени он должен был стать самураем, прислуживать хотя бы даймё — он знал несколько техник, безупречно стрелял из лука и кодекс бусидо знал наизусть. У Питера был отличный учитель, пример для подражания — казалось, дорога в будущее обеспечена. Он должен был стать самураем, о которых мечтал с детства. — Оказалось, что у него есть жена, — обрывками выдаёт Питер, вспоминая всю историю и детали прячет не столько от Уэйда, сколько от самого себя. — Я был тогда юношей, он был моей первой любовью. Знаешь про ритуал, где обиженный приходит к обидчику и распарывает себе живот? Нет, не харакири и не сэппуку. Так вот, я в какой-то момент действительно так сделать хотел. Всё оказалось гораздо проще. Шёл третий день его подросткового бунта, второй день побега. Питер этим хотел показать, что Тони ничему его не научил, что ни о каком уважении не может быть и речи. Хотя нарушение правил далось Питеру тяжело. Все его естество кричало повернуть назад и упасть на колени перед сенсеем, ожидая любого наказания. Питер не уходил далеко от дома Тони. Он бродил по окрестностям, никому не нужный и ничем не приметный — его собственные доспехи остались дома. В них он бы привлек еще больше внимания, а теперь он стал призраком, собственной тенью. Питер заглядывал в чужие жизни, на ночь оставался у незнакомцев и уходил на следующий же день. Словно добрый дух, решивший заглянуть к людям на огонек. Питер тогда совсем не знал правил этого мира. Он привык к элитному миру, который показал ему Тони, обучал в нём. И хоть его шрамы не отличались от шрамов других самураев — разница между ними была огромная. Большинство из них было намного старше Питера. Увидев их впервые, он почувствовал трепетание такое же, как и в детстве, когда мимо их деревни проезжали самураи. Годы их не пощадили: морщины проложили дорогу через лица каждого, даже у самого молодого на вид они предательски виднелись в уголках глаз. У многих были кривые носы, косые глаза и множество всяких дефектов в виде скрюченных пальцев, выбитых зубов и шрамов. Впервые он видит их, покидая деревню. В знак почтения кивает, и в памяти встреча особо не откладывается. Мысли больше заняты расчетами — когда уже ему надоест и он вернётся к сенсею? Он встретил неизбежное на следующий день. Солнце осенним золотым свечением падало на деревянные постройки, бликами плясало на уставших лицах мужчин и словно озвучивало детский смех. Питер, подперев щеку кулаком, наблюдал за ними с улыбкой, хмелея от содержимого в кружке. Позже он разговорился с проезжим купцом. Пока снаружи не послышался крик, которому никто из присутствующих особо внимания не придал — лишь на лице собеседника промелькнул страх, блеснул как клинок в ночи и угас, попав в цель. — Что там? — подорвался Питер, его чужая рука остановила и вернула на место. — Не ходи, сынок. Ты молодой ещё, тебе такое не за чем видеть. — Извините, но я в первую очередь самурай, — возмущенный сказанным выпалил он и руку выдернул. — И что, против своих же пойдешь? — слова Питера и остановили. Он на место вернулся и в упор на мужчину посмотрел. — В наше время настоящие самураи только у сегуната и остались. Даймё своих совсем распустили. Ты не знал? С недавних пор самураям позволено рубить простых крестьян, если те слово поперек вставят. Не дал изнасиловать жену — голову с плеч, не накормил — будешь выпотрошен, — мужчина вздыхает, у него взгляд совсем помутнел, словно вспоминает что-то неприятное совсем. — Эти уже пару недель буйствуют. Никому дела нет до местных, я и сам боюсь ночью в путь отправляться, поэтому и остаюсь в таких заведениях. При мне, правда, однажды череп проломили хозяину. Тот у них за выпивку деньги потребовал, а один из них промеж глаз ему своей палкой. От услышанного у Питера щемит сердце. Все его идеалы рушатся со скоростью взмаха катаны, а он всё равно пытается образы сохранить — израненными руками скрепляет кусочки между собой. Слишком страшно в такое верить, слишком глупо такое не замечать: заставленных окон, давно не зажжённых свечей в домах и свежих могил на задних дворах. Если он, допустим, решит вступить в бой, то какова вероятность, что выиграет? Сколько их? Питер помнил семерых, но точное ли это количество? «Верность, справедливость и мужество — три природные добродетели самурая». Каким самураем он будет, если струсит сейчас и вернется к Тони обратно? В его сердце до конца жизни будет цвести сожаление о несделанном. Он должен остановить оскорбивших звание самурая. — Самурай должен, прежде всего, постоянно помнить, что он может умереть в любой момент, и если такой момент настанет, то умереть самурай должен с честью. Вот его главное дело, — Питер залпом допивает и с каменным выражением лица произносит эти слова купцу. Он кивает ему, прощаясь, и сжимает рукоять своего оружия. Сенсей его научил, что оружие — душа самурая, поэтому сбежал Питер вместе с ним. На него сначала внимание никакого не обратили. К нему почти все спиной повернуты были — искушение напасть со спины пронизывало насквозь, но выточенные болью и кровью правила были нерушимы. Бой можно назвать танцем со смертью. Впервые прорезав чужую плоть, начинается венчание, иначе она найдет себе другого партнера, пока и тот не вздохнет в последний раз. Питер переоценил свои возможности. В течение нескольких секунд (непозволительно) ему приходится отступать и изворачиваться, чтобы чужие клинки его не проткнули. Ему удалось одному перерезать горло вместе с длинными волосами, которые умершими листьями опали на грязную землю. Не сразу противники поняли, что Питер серьёзно настроен. Только после смерти товарища начали нападать, не жалея. Если он выживет, то новые шрамы исполосуют его лицо. Ему приходится закрыть правый глаз, потому что лезвие прочертило точную полосу, задев его. Левый глаз щипало от текущей со лба крови. Из звуков вокруг остались лишь бранные слова да свист оружия. Природа как будто вся замерла, увлеченная неравным поединком — делает ли ставки? Питер не выигрышном положение — мало практики о себе дают знать, эти же головорезы со своих катан немало крови вытирали. Фантомной болью взрывается левая рука. Когда Питер на неё отводит взгляд, то видит, что верхняя фаланга мизинца отрезана. «Не познав боли, я не стану сильнее». Он в кулак сжимает пострадавшую руку и невозмутимо несется на нападавшего, чтобы в одночасье пронзить его насквозь, чувствуя в боку тошнотворную боль. Вот только Питер в самое сердце попадает, а его враг промахивается. Чавкающий звук — с таким из тел выходят лезвия, после — вспышка боли яркой настолько, что звёзды кажутся слишком тусклые. Питер прикусывает губу, зажимает окровавленной рукой рану и осматривается по сторонам. Ему никак не выжить. И хочется лечь, почувствовать в себе катаны и чужие плевки на стынущем теле. Питер не двигается больше грациозно — бой стал грязным, на выживание. Смерть пахнет чужой кровью и осенью, а выглядит как воспоминания из прошлого. Питеру её присутствие до боли кажется знакомым — мы не встречались раньше? Несколько раз, Питер, несколько раз. Бой длится вечность в голове. Или виной всему раны, с которыми он падает на колени, до сих сжимающий оружие. В падших самураях застряли стрелы — по несколько в голове. Питер на себя злится и на своего спасителя тоже — унизительно самураю быть спасенным другим, не товарищем даже. Поворачиваясь, затуманенной болью сознание ему образы Тони подсовывает. Он в них почти верит, пока к нему не подходят и не опускаются рядом. — Продержался бы ты подольше, веселее было бы их убивать, — говорит незнакомец и помогает Питеру встать. Уэйд оказался ронином, странствующим уже пять лет. Он ищет смерть, а она от него убегает и прячется, заставляя жить изувеченным и беспокойным. Мужчина помогает перевязать Питеру раны, расспрашивает про случившееся и шутит как-то несмешно и пошло. Питер не говорит без дела, на вопросы некоторые не отвечает тоже — он утопает в своих чувствах. Со стыдом и разочарованием — вот как на него посмотрит сенсей. Не прогонит, разумеется, но утихнет вся страсть их отношений и в конечном итоге Тони отошлёт его. Он решает не возвращаться, чтобы разбитое сердце не рассыпалось в пыль. Ронин его предложение поехать вместе воспринимает слишком радостно, и через два дня они отправляются в путь. В благодарность за спасение, Питеру дарят старую лошадь. Зимой Питер заболел после вынужденной ночевки в лесу. Уэйд даже кашель не подхватил. — Говорю тебе, смерть меня не любит и всячески продлевает мою жизнь. Питера же она любила так сильно, что этим его медленно начала убивать. Ближе к ночи Уэйд замолкает, но не спит. Никто из них не спит, стараясь сквозь кроны деревьев разглядеть сверкающее небо. Бессмысленная затея очевидно, но в этом есть что-то успокаивающее. — Ты же не умрешь? — вдруг спрашивает Уэйд надломленным шепотом. — Твоё дело, конечно, — поспешно добавляет он. — Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть, — бубнит себе под нос Питер и заходится сильным кашлем. Приходится перевернуться на живот и выплюнуть сгусток крови. Онемевшее от температуры тело ломит, и он с жалобным стоном возвращается обратно. — Нахер этот кодекс, — Питер бы встал и потребовал дуэли за оскорбление бусидо, но у него сил едва хватает, чтобы стоять, не говоря уж о бое. — Я мог бы отвезти тебя к тому самураю. Не знаю, смогли бы тебя полностью вылечить, зато ты бы был в тепле и уюте. Прожил бы немного подольше. У Уэйда в голосе неподдельное сожаление и желание помочь, Питер поджимает губы от заботы и широко открывает глаза — не хочет расплакаться. От температуры все чувства обостряются и бьет озноб. — Я для него уже прошлое. Пусть так всё и останется, — Питер замолкает. — Сможешь меня домой отвезти? Хочу в последний раз глянуть на нашу распускающуюся сакуру. Иронично, как в последние минуты хочется цепляться за жизнь. Сначала думаешь — вот бы встретить последний рассвет, рассвет перетекает в ещё одну ночь, ночь в поспешную влюбленность, чтобы испытать доподле неизведанные чувства. Питер мог бы влюбиться в Уэйда. У него было прескверное чувство юмора, но он все равно мог вызвать улыбку в самый паршивый день. Он умел быть серьёзным, хоть и скрывал это под маской шута. Питер тоже умел играть — не зря же в юности он странствовал с театром. Именно своей игрой он Уэйда и выводил на серьёзные разговоры, ближе его узнавая. В нём горело слабое и неугасаемое пламя вечной печали. Уэйд рассказывал, что потерял много товарищей, и Питер видел, как он не хочет терять и его. И Питеру тоже не хотелось умирать. Ему стало немного легче после той ночи. Уэйд рано утром настоял отправиться в ближайший город и пару дней отлежаться в больнице. Только дела никому не было до странствующих самураев — такие только презрение вызвать могли, пока Уэйд, не выражая никаких эмоций, не заплатил. — Будешь мне должен, — мужчина тыкает пальцем Питера в грудь, и тот вяло улыбается. Его лихорадит несколько дней подряд, и белые простыни красными мазками пачкаются. По лицам медсестер Питер понимает — недолго ему осталось. И каждая боль в лёгких отдается и болью в сердце — он не успеет, точно же не успеет вдохнуть в последний раз девственный аромат сакуры. По ночам, сидя на окне, Питер взглядом сверлит набухшие бутоны японской сакуры, призрачно шелестящие листья под лунным светом напоминают о Тони. Все ему в эти последние отведенные дни о Тони напоминает — золотистый закатный свет солнца, льющийся ровными струйками на оживающую траву, капли крови, алеющие на собственных губах, случайное прикосновение к белой полосе на горле. Питер насквозь Тони пропитался — не образом самурая уже. Хотелось быть на него похожим во всем, поступать, как он. Вот только тонкие руки едва ли смогут теперь катану поднять, а ныне когда-то румянцем покрытое лицо изошло мертвенно-бледным цветом. Питер старался в зеркало не смотреть, чтобы в себе не подмечать ещё больше отличий от Тони. По ночам ему снились сны — полные его детских мечтаний, образы кружили ярче, чем от прочитанного хайку. И в такие ночи Питер, не дыша, лежал на прохудившемся футоне, и всепоглощающее чувство несправедливости и печали топило его, укорачивало отведенный срок. Он так и не стал самураем — на вкус эта мысль, как солёные слёзы и больше ничего. Даже упорство не приводит к исполнению своих желаний. Тогда в чём же смысл жизни? Питеру приходится играть перед медсестрами. Он щипает себя за щеки, чтобы проявился здоровый румянец (на мгновение), улыбается через боль и съедает всю еду, что ему приносят — на самом деле отдаёт ее дворовым собакам через окно. Уэйд, живущий совсем рядом, забирает его через четыре дня. Медсестры на прощание вручают онигири и желают долгой жизни — ха-ха, очень забавно. Уэйд его раскусывает уже через час пути. Ничего не говорит, смотрит как-то уныло и качает головой. — Сколько нам ещё ехать? — Смотри, — Уэйд поднимает указательный и средний палец так, чтоб получился V-образный жест. После он тыльной стороной ладони поворачивает его к Питеру. Тот хотел бы разозлиться, но от такой выходки ему смешно. — Ладно. Я понял, что ты в обиде, но неужели ты действительно думал, что я могу выздороветь? Уэйд, народные методы никак не справятся с тем, что вместо слюней у меня кровь. Считай внутри легкие уже переплавились, и я медленно их выплевываю. — Ты… Мог бы полежать чуть подольше. И даже если бы не помогло, то умер бы ты как человек. Самурай, если тебе угодно, — хотя оба знают, что самураи не умирают в кроватях. Они умирают на поле боя, на коленях у своего товарища, чувствуя горячие слёзы и обещания вскоре воссоединиться, чтобы в другом мире снова встречать рассветы. Уэйд также не говорит, что он заплатил на две недели вперёд, оставив почти все сбережения. У него доброе сердце. Себя он спасти уже не может, поэтому старается — незаметно другим помочь. Питеру особенно. — Прости, но у меня совсем другие планы, — угрюмо произносит он. На языке приторно, когда по пути им встречаются сакуры, едва начавшие распускаться. Любование столь естественным и посредственным процессом Питеру доставляет удовольствие — в животе у него сладко тянет, словно он ожидает чего-то, и впервые не больно дышать. Аромат земли и прошедшего недавно апрельского дождя возвращает в детство, когда жизнь казалась яркой и хотелось поскорее вырасти, слепо следуя за придуманными мечтами. — Чего ты в этой сакуре такого находишь? — голос Уэйда заглушается визгом ножей, соприкасающимися с друг другом лезвиями. — Красиво, не поспорю, но со временем приедается, а ты так смотришь, будто бы впервые видишь вообще. — У меня вся жизнь с сакурой связана, — Питер с тихим хрустом надламывает веточку с цветами и крутит между пальцами. — Я впервые Тони увидел, когда сакура цвела, потом он вернуться обещал во время цветения сакуры. Он не вернулся, но мы встретились весной — только-только первые лепестки цветов начали опадать. И… — Можешь не продолжать, — кивает Уэйд. Про Тони ему слушать уже наскучило — или дело в другом было? — Ещё сакура все красивее делает. — Да ну? — Ага, смотри. Уэйд чувствует, как осторожно его касаются чужие пальцы. От отвращения, думает он, но тут же обрывает себя, потому что в ту же секунду Питер его щеки касается полностью, пытаясь как-то за уши ветку закрепить. Боже, какой он ещё юный — в нём так и бьется жизнь, несмотря на посеревшую кожу и признаки болезни. Место Питера — не среди самураев, которые постепенно легендами становятся, какие тот в детстве читал, а среди цветов. Он по-юношески красив, его шрамы — оторванные лепестки, показывают не уродство, а стойкость. На секунду Уэйд укол сожаления чувствует, что он не такой же знатный и богатый как Тони и не может для Питера стать идеалом. И все же он оживает сам, когда вперёд подается и щекочущее дыхание сбивает своим, на вкус пробуя вечно алые губы. Они не сладкие — горькие и привкус металла до боли знакомый вяжет язык. Уэйд целует отчаянно, словно в океан с головой бросаясь, желая в нём поскорее утонуть; ощущает себя не в мире, где есть место прекрасному, а на усеянном не цветами, а трупами поле, обещая Питеру, умереть следом. За сколько он его забудет? Год-два, но призрак Питера его преследовать будет каждую весну, напоминая о себе трагической судьбой. Питер отстраняется, тут же отворачиваясь. У него краснеют уши и ладони вспотели — сильно он их в кулаки сжал, так и не использовав. Он так давно человеческой ласки на себе не ощущал, так хотелось прильнуть еще ближе, пальцами очертить ужасающие шрамы и залезть под кимоно, чтобы и там их пересчитать — смерть агрессивно Уэйда целует. Пламя возбуждения стихает постепенно, Питер в это время старается не смотреть на своего спутника. — Я не могу, — Питер чувствует несуществующие слёзы, дорожками мокрыми исчерчивая щеки. Кашель в отличие от них настоящий и вкус Уэйда (кислый из-за ягод) остается чем-то химерическим. Как будто не могло этого произойти, но хрустнувшая под ногами сакура напоминает о пронесшихся вспышкой секундах. Он себя ненавидит за то, что до сих пор надеется с Тони встретиться. Чувство вины из-за побега ли или нечто другое — Питер сам разрывается на части, пытаясь захватить все варианты. — Ладно, чего уж там, — отмахивается Уэйд. На следующее утро не остается ни капли от той вечерней неловкости, что нагоняла их в каждом разговоре. Все как прежде стало — мираж и только. Питер теперь в каждом прикосновении ощущает немыслимое, тут же себя от сторонних мыслей одёргивая. Это неизбежно. С каким отчаянием Питер теперь предается размышлениям, Уэйд его несколько раз окликает, прежде чем тот отвечает. Влюбленность в нём пробуждается тёплым ветерком и разделённым — только на двоих — смехом. У них рождается своя вселенная: вместо звёзд — розовые лепестки и украденные поцелуи лишают воздуха. Вместо взрывов — лениво угасает свет, и Уэйд отшучивается постоянно, но всё равно его пальцы сжимают руку Питера — будто бы стоит ему отвернуться и кроме витиеватого белого дыма ничего не останется. — Как глупо умереть весной, — на лицо Питера игриво падают сдутые вредным ветром лепестки, он улыбается и усмехается. — Зато скажи спасибо, что твои внутренности останутся при тебе и какой-нибудь отбитый самурай не надругается над телом, — Уэйд перекатывается, перелезает через Питера и нависает над ним. Тот заторможено прикрывает веки и улыбается, дергая мужчину за поношенную одежду. — Ты воняешь, — морщится он и отталкивает его, когда Уэйд за поцелуем тянется. — Ты, знаешь ли, тоже не сакурой пахнешь, Паучок, — Уэйд не настаивает и слезает с Питера, располагаясь рядом и сплетая с ним свои пальцы. Какой же он всё-таки чудесный в своей угрюмости и правильности — зачем только сбежал, погубив себе всю жизнь? В прошлый раз, когда Уэйд слишком увлекся поцелуями и решил зайти чуть дальше, Питер против не был. Запротестовали его легкие, казнью назначив непрекращающийся кашель в течение нескольких минут. Уэйд был бессилен против болезни, и ему оставалось лишь наблюдать, как сгибается Питер, готовый выплюнуть свои внутренности — кости царапают горло, кровь пачкает юную траву — смертоносное удобрение. — Прости, — извиняется Питер с блестящими слезами на глазах и утирает кровь со рта. Все его рукава уже заплыли бурыми пятнами от засохшей крови. — Ты любил когда-нибудь, Уэйд? — до деревни остаётся несколько дней пути. Питеру она с каждым кажется недостижимой целью. Его костлявые руки вяло обнимают Уэйда со спины — тот умудряется и лошадь ещё как-то направлять. — Что за внезапная сентиментальность, Питти? Голос срывается, хотя усмешка никуда не девается. Вопрос ловит его на месте преступления и к горлу прижимает нож — ещё не больно, но страшно выдохнуть. Питер угасает всё сильнее, и Уэйду такие разговоры совсем не нравятся — такое спрашивают на смертном одре. Любил ли он? — Любил, — выдыхает Уэйд и чувствует слабый смешок в спину. — И я тоже. Питер умирает ночью. У него случается сильный приступ, дыхание сбивается в одночасье. Уэйд его пытается успокоить, прижимая к груди и умоляя успокоиться, Питер продолжает бредить и в бреду попеременно звать Тони, Уэйда, тётю и какую-то Мари. Его тело обмякает, а в глазах отражается холодная и безжалостная луна, безразлично наблюдая за ними. Уэйд столько смертей видел, столько раз смотрел уходящей смерти в спину, но в этот раз он отчаянно за неё цепляться стал. Она на его молитвы со смехом смотрела, забирая с собой под руку Питера, изо рта которого стекала рубиновая ниточка крови. Он, кажется, с ним всю ночь так просидел — прижимая к своему обливающемуся кровью сердцу и с удушающим комом в горле. Сухость выцарапывала глаза — слёз так и не было. Уэйду всё казалось злой шуткой. «Паучок, превзошёл даже меня. Я признаю, а теперь вставай». Всё ведь было так хорошо, и изредка красневшие щеки Питера подарили надежду. Уэйд сдерживает данное обещание, Питер же последнюю мечту так и не исполняет — сакуру, нависшую над ветхим домиком в последний раз видит только Уилсон. Окоченевший Питер же смотрит на неё с безразличием и посиневшими губами. На него смотрят косо, когда он останавливается и труп снимает с лошади. С неохотой, но ему подсказывают, где живет некая Мэй-сан. Уэйд — ужасный человек, к порогу старой женщины приносящий мертвое тело её племянника. Он его не сразу замечает — тучную и статную фигуру в совершенно неподходящем для него домике. Красно-золотым расшитое кимоно и черные как смоль волосы. На его лице застывает ужас, сменяющийся отчаянием и вина, засевшая в тёмных глазах загорается ещё сильнее, когда он тело Питера забирает. — Знаешь, — не соблюдая никаких формальностей и правил приличия, говорит Уэйд. — Он ведь тебя любил до последнего. — Я знаю, — кивает Тони. — Я приезжал сюда каждую весну, когда начинала цвести сакура, в надежде, что когда-нибудь он вернётся. Уэйд в сторону главной площади смотрит, кажется, что может даже отсюда увидеть цветущую сакуру. И это тяжело — он кивает, спеша удалиться, чтобы из своей жизни эту страницу вырвать и сжечь поскорее. «Любил, Питер. Любил тебя». Невозможно смотреть на Питера и не видеть его улыбку и нежность в глазах, с которой он так часто смотрел на Тони. Невозможно поверить, что вот он — вернулся, за собой смерть завлекая, очаровывая, чтоб она так скоро забрала. Лишенный сердца Тони его лишился вновь, и душу царапающая вина сжимала горло, душила, заставляя немедленно в руки катану взять. Он ведь Питеру однажды говорил. — Умрёшь ты, а виноват буду я. Тони на его могилу приходил каждый день, принося сломанные, как и жизнь Питера, ветки сакуры. Разговаривал с ним и молился богам — увидеть бы Питера ещё раз живого, хотя бы в качестве видения. Время шло, а боль так и не утихала. Тони продолжал не жить, а существовать дальше, на могилу приезжая каждую весну. Иногда он видел чужой силуэт, на коленях склонившийся к земле. И молча за ним наблюдал, догадываясь, что могло ронина с Питером связывать. Образы были такими яркими, что Тони в ревностном неправильном порыве отворачивался. И каждый раз, покидая могилу Питера, Тони шептал, обещая: — В другой жизни я тебя не потеряю.