***
Как это и всегда бывает, знакомство происходит невероятно глупо. Если точнее, только по вине Сокджина. Еще точнее: идиотом выглядел он один. Беды не предвещает ничего. Хотя, возможно, испачканная футболка в зубной пасте уже говорила о многом, но, будучи сонным, на такие вещи обращаешь внимание редко. Сокджин выходит из своей квартиры, закрывает дверь на один замок, второй, дергает за ручку, бросает ключи в сумку, проверяя, не забыл ли кошелек, пропуск, паспорт, оборачивается и… охреневает. Первое, на что он обращает внимание – пухлые губы, между которыми было зажато что-то, подозрительно напоминавшее телефон. Взгляд ползет чуть вверх – взгляд, устремленный на руки, боже мой, эти невероятно красивые руки, которые нервно перебирали что-то в большом рюкзаке; дальше – синяя рубашка с высоким воротником, выглядевшая бы странно, но только не на нем. Рваные джинсы, растрепанные волосы, наверняка не слушающиеся своего хозяина, брови, хмуро сведенные к переносице, смуглая кожа – в голове у Сокджина ревут сирены и ярко-красным мигает «DANGEROUS», но уже, кажется, поздно. Он смотрит. Он очень долго смотрит. Он буквально пялится, забывает дышать, моргать, может быть, даже облизывается… А потом он ловит этот взгляд на себе и едва не подгибается, потому что черт, как можно настолько сексуально смотреть? А потом чуть ли не падает. Потому что сосед улыбается. Улыбается, блять. С ебучими ямочками на щеках. Сокджин редко матерится, но это – особенный случай. — Уо-о-о-оу, — тянет сосед, и, о боже-боже-боже, спасите кто-нибудь, этот голос! сводит! с ума! – Ты здесь живешь? Забавно, что мы никогда не пересекались. Кажется, он упорно не замечает чужого ступора и протягивает руку. И ждет чего-то зачем-то. Ах. Да. Пожать. Люди пожимают руки другим людям. Точняк. Сокджин обхватывает онемевшими пальцами ладонь и едва не пищит, когда чувствует, когда его кисть сжимают и неловко трясут в знак дружелюбия. — Ким Намджун, — представляется сосед, выжидающе смотря прямо в глаза. — Ким Сокджин, — получается какой-то писк, но зато без задержки в десять секунд, и то неплохо. Тот удовлетворенно хмыкает и, забрасывая рюкзак на плечо, выходит к лифту. Сокджин тупит несколько мгновений и осторожно выходит за ним следом. Они стоят и очень долго слушают мерное гудение механизма, пока Намджун, пытаясь разрушить неуютную атмосферу, бросает: — Ты красивый в этом розовом худи. У Сокджина искривляется лицо, он косится на соседа, и тот, видимо, восприняв это как-то по своему, начинает извиняться, путается в словах, краснеет от неловкости: — То есть… я хотел сказать… ничего гейского, если что… ты красивый… но и мужественный… и вообще, розовый цвет это очень мужественно, и я… я… — он разочарованно стонет и прячет лицо в ладонях. – Извини, я не очень хорош в новых знакомствах. — Ничего страшного, — еле слышно лепечет Сокджин. Громче не получается: кажется, от вида смущенного Намджуна у него немного перехватывает дыхание. Лифт приезжает как нельзя вовремя, и они еще какое-то время едут рядом, едва касаясь плечами из-за тесноты – и Сокджин то ли благодарит Бога, то ли проклинает за то, что его такие широкие. Потом вываливаются в подъезд, едва не врезаются друг в друга, выходя на улицу. Свежий воздух явно действует на Намджуна, он улыбается той самой уверенной улыбочкой, как при первых секундах их знакомства, и кивает: — Еще увидимся, Ким Сокджин! И уходит, на ходу продевая вторую руку под лямку рюкзака. Сокджин долго пялится вслед и понимает, что, кажется, влюбился. В человека, которого вчера едва ли не ненавидел.***
Так проходит еще неделя. Вначале их общение ограничивается дежурным «Доброе утро», а также «Добрый вечер» и еще иногда «Доброй ночи», когда Сокджин возвращается с ночной смены и видит, как Намджун курит на лестничной площадке. То, что он делает это всегда при освещении лишь одной тусклой лампочки, невероятно удачно – потому что щеки Джина, меняющие цвет каждый раз, когда он замечает, как сигарета лежит между чужих губ, выдали бы его с потрохами. — Я не курю при дневном свете, потому что мне стыдно, — зачем-то объясняет однажды Намджун, щелкая зажигалкой. – Знаю, это странно, но есть у меня такой бзик: ночь вроде покрова, который прячет все грязные тайны. Ой, если ты куришь, то извини, я ничего такого не имел в виду, то есть… блин… слушай, я… Сокджин спокойно отвечает что нет, не курит, желает приятных сновидений и поворачивает ключом в замке. Уже в своей квартире он позволяет себе, падая на кровать, расплыться в идиотской улыбке, потому что растерянный Намджун – это… правда, невероятно мило. И как в одном человеке помещается образ типичного бэд боя, харизматичного весельчака (через стену можно услышать, какие он отпускает шутки, разговаривая с кем-то по телефону) и очаровательного смущающегося мальчугана? Крыша едет уже от этого всего, уж точно. …Итак, все ограничивалось дежурным «привет-пока», пока не происходит следующее. Сокджин напивается. Сокджин напивается в дрова. Сокджин напивается в дрова в три часа ночи и путает двери квартир. Пиздец. Намджун, наверное, должен удивится, когда видит на пороге едва держащегося на ногах соседа, бормотавшего что-то про охамевшего Тэхена, молодежь, которая не умеет тусоваться, и «черт взьми, кто прставил в мъей квартире шкаф?». Вместо этого он понимающе улыбается, затягивает Сокджина внутрь и закрывает дверь, обрубая путь к бегству на случай, если внезапный гость неожиданно протрезвеет. Это, конечно, не происходит. Вернее, происходит, но только на следующий день: Сокджин просыпается с убивающей головной болью, подступающей рвотой и желанием умереть на этом же месте. Осознание приходит только тогда, когда он, с трудом поднявшись, бежит в коридор и понимает, что не может понять, где его ванная. Он дергает за ручки всех подряд дверей, наконец находит нужную и… такие моменты своей биографии, как последующий, люди обычно предпочитают забывать. После прочищения желудка становится немного легче. Немного – потому что сзади раздаются шаги и встревоженный вопрос: — Все в порядке? Ой пизде-е-е-ец. Сокджин медленно на корточках поворачивается, держась ослабевшими руками за унитаз, чтобы не свалиться, и моргает. Раз. Два. Три. Галлюцинация не исчезает. Он пытается ущипнуть себя, но все равно не получается. Значит, не глюк. — Что ты делаешь в моей квартире? — хрипит он, с трудом поднимаясь и держась за стенки, покрытые белым кафелем. Да, двадцать шесть лет уже, пора прекращать пить, его организм банально не справляется. Намджун смеется минуты полторы точно, с каждой секундой заставляя Сокджина смущаться все больше и больше, и осознание, что он сказал что-то не то, заставляет его покрыться краской. — Хен, это моя квартира, — улыбается Намджун, все еще посмеиваясь. – Я вчера забыл закрыть дверь, а ты, видимо, перепутал ее со своей… ну, не оставлять же мне человека в беде? — Не оставлять, — эхом повторяет Сокджин. Моргает. Еще раз. — О боже, — он хватается за голову и сползает по стенке вниз, болезненно морщаясь, — боже, боже, бо-о-о-оже! Какой стыд, о, черт возьми… Намджун снова начинает смеяться, и, ладно: оно того стоило.***
Приветствия каждый день превращаются в беседы, затягивающиеся настолько, что они часто стоят у входа в дом минут по пятнадцать, с увлечением обсуждая что-то, забывая о времени – пока Сокджин, нечаянно взглянув на часы, не вскричит в ужасе, что он опаздывает, и не умчится, поспешно попрощавшись и заставляя Намджуна хихикнуть в ворот куртки. Подобный диалог происходит, когда они сталкиваются уже после работы – и постепенно перетекает в квартиру одного из них. Они расходятся уже за полночь, и Сокджин, несмотря на то, что спать ему осталось всего четыре часа, чувствует себя невероятно счастливым. Он улыбается в кровати, смотря в потолок, чувствует себя школьницей, которую заметил ее объект симпатии – и совершенно не против, по сути. Они обмениваются номерами, и теперь Джин буквально не расстается с телефоном – в моменты, когда может, конечно, потому что играть на фортепиано одной рукой он пока не умеет. Но, едва его смена заканчивается, и он уступает место за роялем другому музыканту, ладонь тут же тянется в карман, где диод на телефоне уже мигает синим, оповещая новым сообщением от «джунни!»… вплоть до того времени, пока Сокджин не натягивает на себя черный фартук и не встает за стойку бариста. И это, наверное, немного зависимость. — Не немного, а определенно, — заявляет Тэхен, потягивая какао из трубочки. – Хен, ты на перерыве не расстаешься телефоном, а когда ты дома – до тебя не дозвонишься! — Блин, — Сокджин смущенно улыбается и прячет гаджет в карман джинсов, потому что ему и правда нечего сказать. — А когда-то ты мне жаловался про раздражающего парня, который не дает тебе спать, потому что постоянно фальшиво поет! Кстати, а он еще это делает? Сокджин потерянно вздыхает и кивает. Определенно. И еще громче, чем раньше. Только теперь плейлист составляет в основном какие-то сопливые песни, и слышать, как он вытягивает «Саранхэ-э-э-э», улетая голосом куда-то в космос, еще хуже. Но хреновее Сокджину не от этого, а от того, что что-то явно влияет на такую перемену. Где же привычные танцевальные треки, заводящие и вынуждающие подтанцовывать даже в таком ужасном исполнении? Мысль, что кто-то заставляет Намджуна завывать «Bae Bae» с такой мечтательностью в голосе, которую слышно даже сквозь стену, приводит в такую невероятную печаль, что хоть вешайся. Мысль, что этот «кто-то» — не Сокджин. — Эй, хе-е-е-ен! — растерянно бормочет Тэхен, видя, как поник старший. – Ну ты чего? Хочешь какао? – он пихает кружку под чужой локоть, пытаясь подбодрить, и вздыхает, когда тот отказывается. – Да ладно тебе, хочется – переписывайся сколько угодно с этим своим оперным певцом. Только не грусти, у меня от твоего печального лица в груди зудеть начинает. Зуд в груди – вещь страшная, поэтому Сокджин поспешно нацепляет неловкую улыбку и, бросив, что перерыв уже заканчивается, убегает обратно за стойку, провожаемый растерянным взглядом. И, да – у него есть еще тридцать секунд, поэтому он успевает разблокировать экран и напечатать ответ: «хен, не хочешь сегодня вечером выпить со мной? постараюсь не перебарщивать, чтобы с тобой не было такого, как в прошлый раз! старость – не радость, хе хе :)». «Я НЕ СТАРЫЙ!!! и спасибо за приглашение, я обязательно приду». Мир становится немного лучше. Вечером он заваливается к Намджуну в домашней одежде – он долго вертелся перед зеркалом и, придя к выводу, что хуже, чем в тот раз, когда его видели с рвотой на футболке, все равно не будет – и ему с порога вручают алкоголь, и, да, такой прием ему нравится. Они плюхаются на диван и… Сокджин начинает говорить. Много говорить. Когда он пьяный – у него вообще язык развязывается. Пару раз он чудом не пробалтывается, но вовремя успевать уследить за своим пьянеющим разумом, спихнув все в тупую шутку. Но Намджун смеется – это говорит об успехе. И Сокджин, окрыленный, продолжает. Намджун смеется, Намджун пьет, Намджун не говорит – только смотрит. Очень внимательно. Немного мутными глазами, но все равно смотрит, иногда не моргая секунд по тридцать. И в какой-то момент, когда до развязки очередной невероятно увлекательной истории про сбежавших в деревне куриц остается совсем немного, заявляет: — Хен, слушай… — Ммм? — лениво отзывается Сокджин, выливая в себя остатки алкоголя из бутылки. — Хен, я… тут такое дело, я просто… Он замолкает и затем вдруг его просто прорывает. Он говорит, говорит, говорит, переходит на высокие тона, потом понижает голос, хрипло усмехается, делает глоток, чтобы смочить горло, и продолжает; говорит, отвернувшись, будто смущаясь чего-то. А Сокджин слушает. И нихрена не понимает. Потому что Намджун базарит, блять, по-английски. К концу речи он улавливает только что-то похожее на «roast turkey», но очень сомневается, что это было именно так, потому что его знания этого языка ограничиваются дежурными фразами и этим словосочетанием. И поэтому, когда Намджун, смотря как-то особенно внимательно, спрашивает, понимает ли он, в чем все дерьмо, Сокджин кивает: — Ну, типа того. Хотя понял он только то, что пьяный сосед имеет склонность переходить на другой язык. — Прекрасно, — кивает Намджун. И целует. Джин, вообще-то, даже сообразить ничего не успевает: вот уже пустая бутылка падает на пол, вот те самые, ох, смуглые руки хватают его за плечи, а вот чужие губы сминают его собственные. Ой, а вот это та самая невинная школьница закричала где-то внутри него. Это все охуительно странно, думает Сокджин, пока его раздевают, украшают засосами и прочее-прочее-прочее. И, кажется, он забыл закрыть дверь в свою квартиру. А еще… А еще подумать он не успевает, потому что Намджун, оказывается, крышесносно делает минет. И вот это вот – важно, а все остальное может и подождать.***
— Пойдем-пойдем-пойдем! — Черт возьми, куда ты меня тащишь! — Хен, давай быстрее, я не хочу опоздать! Сокджин ворчит только для притворства, пряча лицо в высоком воротнике рубашки – да, той самой, черт, какая же она крутая – потому что на самом деле ему наплевать, куда его тащат в шесть утра, потому что пальцы Намджуна охренительно теплые и вот так вот бежать по улице, вцепившись в него – классненько. Его подняли в такую рань, потому что «Я давно хотел показать тебе свою студию!», и Сокджин даже не знает, чего ожидать. Он и не предполагал, что Намджун работает с музыкой. А может, он там какой-нибудь уборщик? Ну и ладно – уборщики тоже в жизни важны. К тому же, синяя униформа – это очень даже сексуально. Нет, он не извращенец. Просто Намджун уж слишком клёвый. Когда они проходят в маленькое помещение, где, помимо их двоих, еще какой-то сонный паренек, который представляется как Мин Юнги и тут же начинает ругать за что-то, кажется, их обоих. «Так Джуни – звукорежиссер?» - догадывается Сокджин. А этот Юнги, кажется, сейчас будет петь. Интересно. Когда Намджун проходит в закуток, предназначенный для исполнителя, а сонный парнишка надевает наушники и склоняется над пультом управления, в груди Джина зарождается сомнение. Может, они проверяют звучание или типа того? — Поехали, — говорит Юнги, махнув руки. Сокджин нихрена не понимает окончательно. А потом Намджун начинает читать рэп. И это… пиздец. С первого же слова, с первого же четкого звука, вылетевшего со световой скоростью изо рта, Сокджина выносит окончательно и невозвратно. Эта читка, это произношение, этот текст – неизвестно, от чего больше захватывает дух: от того, как невероятно звучит намджунов хрипловатый голос, или от того, как он выглядит – растрепанный, зажмурившись, размахивает руками, полностью отдаваясь музыке – или от тысячи смыслов слов, которые Намджун выплевывает похлеще пулемета. И, кажется, Сокджин вот-вот близок к эстетическому оргазму, как происходит невероятное. Намджун начинает петь. Его низкий голос идеально ложится под музыку, попадает во все ноты, даже в довольно высокие, и стоит ли говорить, как невероятно он звучит? Сокджин буквально растворяется. Эти звуки – река, по которой он плывет, не в силах сопротивляться. Он не знает, куда его уносит, не знает, зачем, понятия не имеет, сколько времени вообще прошло, и все, что сейчас существует – он и голос, который манит похлеще сирен. Когда Намджун выходит к ним, выдыхая так, будто пробежал марафон, Сокджину кажется, что он вот-вот свалится. «Ты вообще реален?» — стучит в голове, пока они уходят, провожаемые ехидным взглядом Юнги – Джина осторожно придерживают за руку, настолько он кажется отвалившимся от мира. И только в лифте приходит осознание. — Ты умеешь петь, - шепчет Сокджин. — Умею, - кивает Намджун, пытается сохранять серьезный вид, но палится с потрохами, когда губы разъезжаются в невольной улыбке. — Ты, мать твою, не просто умеешь, — Сокджин переходит на крик, — ты делаешь это как сраный Аполлон! — Ну, может, не настолько хорошо… — Так какого хуя… Намджун уже открывает рот, чтобы сказать что-то вроде «Хен, не матерись», как его прерывают, схватив за грудки: — Какого хуя ты извлекал звуки умирающей сирены все это время? Привычный румянец появляется на щеках соседа, и Сокджин подозрительно щурится. Не скажет ли он что-то вроде… — Понимаешь, я тебя, вроде как, приметил, едва въехал… у нас балконы рядом, и я видел тебя, когда ты выходил полить цветы… но не знал, как обратить внимание, и решил как-нибудь соригинальничать. Сокджин отпускает его, делая шаг назад. Лифт уже давно приехал и выжидающе стоит на этаже, но Джин слишком охреневший, чтобы вообще двигаться. Ладони скрывают лицо, и он делает глубокий вдох, еще один, и еще. Чтобы точно успокоиться. — Хен… — осторожно вновь заговаривает Намджун. – Ну ты чего… зато у тебя белки мое пение любят. Видел, как они радуются? Джин лишь мотает головой, не отнимая рук от головы. Это окончательно тревожит Намджуна, и он уже тянется к чужому локтю, как в следующую секунду его хватают за плечи и прижимают к себе. — Придурок ты, Ким Намджун, — бормочет Сокджин и жмурится, углубляя поцелуй. А побеситься он и потом может. Чужая улыбка, которую он чувствует губами, сейчас как-то важнее.