Рельсы

Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах©

Пьяным Макс был лучшим человеком, чем трезвым. Это правда, этот невероятный и очевидный факт подтверждали немногочисленные друганы-братаны, сосед Вовчик и даже бабушка. Пьяный Макс был улучшенной версией себя — более умным, сговорчивым и разговорчивым, коммуникабельным, ёбаный ты в рот, но пока не переходил черту. Не нагружался выше определённой нормы. Тогда в голове у Макса чего-то звонко так и больно щелкало, и всё — пишите письма. Пишите письма, посылайте голубей — Макс тогда плыл конкретно и намертво. На ногах держался шатко-валко, ходил по инерции, на автопилоте, думал вязко, а с разговорами вообще тогда случалась у него беда: никак не поворачивался во рту медленный язык. Никак, ничего — Макс в таком состоянии только и мог доползти до относительно безопасного места и там отрубиться часов на шесть. Как-то так вышло, что он узнал адрес Мирона Яновича ещё до этой самой своей внутренней черты (о, в нужной степени подбуханный Макс проявил чудеса переговорной тактики, никто ничего не заподозрил, наверняка, а вот адрес был нужен сейчас, сейчас — пока все трудные и колкие в мыслях и на языке слова рвутся с привязи, пока у Макса хватает смелости — духа — чтобы…), а вот потом… Узнал невозможно-нужный адрес до, а вот приехал по адресу этому уже после. Не рассчитал. Недодумал, недожал, недокрутил — опоздал. Вышел из машины, хлопнул дверью чересчур сильно — водитель заорал из открытого окна, что сейчас тоже выйдет и Максу «нахуй клешни оторвет», но Макс даже не обернулся. Вместе с хлопком раздолбанной темно-синей двери очень сильно больно отдалось в виске: «Приплыли, блядь», и его шатнуло в сторону. Шатнуло, но первоначальный импульс был слишком силен — Макс двинулся к обетованной двери подъе… парадного. Сука, почему нельзя говорить «подъезд», но Мирон Янович сказал, что они теперь в Питере, поэтому, значит — нельзя. «Первоначальный», блядь, «импульс»! Всё было проще — Макс охуел. Макс охуел от того, что выше, что можно смотреть сверху вниз — можно и не получается совсем, нихуя не получается, Мирон Янович… Мирон Янович очень громко фыркает, когда Макс — в самый первый раз, по-настоящему, вслух — говорит: «Мирон Янович». Он просит… не, нифига не «просит» — ставит в известность, что его надо звать «Мироном, вы чего, ребят…», и Макс хуеет с его слов, самых обыкновенных, и с голоса хрипловато-обычного, и с припухшего — контрастом бледного под темными очками — ебальника, как у всех — ебальника, лица, но блядь. Нет. Блядь, домофон. Камера наружного наблюдения, это ж нифига не обычный дом, тут охрана, и сигнашка прям повсюду, и Максу немного стремно даже так — в плотном алкогольном тумане, потому что этот дом отталкивает его холодной благопристойностью, всей дорогой неброской хуйней, которую Макс раньше видел только по телику, в детстве, когда его оставляли сидеть с бабушкой. Ему стремно, ну и похуй, потому что Мирон живет здесь. Прямо вот здесь, сейчас — и сейчас Макс ему скажет. Или не скажет. Блядь, кто-то открывает ту самую дверь. Максу резко становится трудно стоять относительно прямо, стоять, дышать и жить, потому что это не Мирон. Макс на пороге чужой квартиры очень пьяный, но не настолько, чтобы перепутать Мирона и это… этого, да. — Мироша, — громко говорит этот с нечитаемой мерзкой интонацией, — скажи мне только одно: какого хуя у нас на пороге делает твой россиянский Дизастер на минималках? Причем убранный в говнину, судя по всему, м? «У нас»? Почему этот длинный, этот мудак, урод, Гнойный этот говорит с порога квартиры Мирона Яновича «у нас»? Мысли у Макса двигаются тяжело, трудно. Видимо, он вырубается, отъезжает ненадолго, сохранять достаточный уровень ясности сознания — задача почти невозможная, и снова Макс включается во внешний мир уже в коридоре. Его, кажется, трясут за плечи, что-то спрашивают, куда-то в лопатки больно упирается какой-то крюк, торчащий из стены, интересно, зачем Мирону Яновичу в коридоре крюк… Мирон. Мирон Янович, он здесь, рядом, это его руки, забитые прохладные пальцы, его запах, его самый обыкновенный голос, его… Потом Мирон Янович молчит, он смотрит чуть обескуражено, сбито, а Макс не понимает, это от его, Макса, слов — тех самых, трудных, болючих, про… Или Макс всё ещё ничего не сказал вслух, только мотал башкой и пытался дышать через нос — глубоко, размеренно, чтобы не начать выблевывать дорогие нужные слова и мысли вперемешку с дорогим — и дешевым, и всяким — пойлом. Мирон Янович молчит и смотрит — уже внимательно, цепко, и Макс молчит тоже, а Гнойный не молчит. — Тут не вытрезвитель, — говорит Гнойный и преувеличенно-брезгливо морщит переносицу. — Зачем тебе лишние траблы? — говорит Гнойный, поворачиваясь к Мирону Яновичу всем длинным уёбищным туловищем. — Выкинь его, — говорит Гнойный. Как про переполненный мусорный пакет. Или про использованный гондон, или про Максима Югова, который Микси, который Мирона Яновича очень… — Куда я его выкину, Слав? — спрашивает Мирон Янович, и Макс позволяет себе прикрыть глаза и чуть-чуть сползти по стене, ебучий крюк теперь давит в аккурат под основание черепа, хочется прижаться к нему сильно и ещё сильнее, чтобы он прошел через глупую голову глупого Макса насквозь — чтобы остаться навсегда тут, остаться охотничьим трофеем, головой на стене, головой с блестящими ненастоящими глазами… — А если он языком трепать начнет? — Гнойный не унимается. Он сильно тычет Макса в плечо открытой ладонью, потом демонстративно вытирает руку о футболку, но Мирон Янович вдруг бросает резко: — Не начнет. — Не начнет, — говорит Мирон Янович жестко, холодно. — Он бумажки подписал какие, знаешь? — Вот ты черт, подстраховался, — восхищенно-насмешливо тянет Сла… Гнойный в ответ, а Макс… А Макс хочет сказать, очень хочет сказать, что не надо Мирону Яновичу так говорить. Таким тоном говорить, неправильным, без интонации — Максу страшно. Он всё-всё сделает, как же вы не поняли ещё, Мирон Янович, он ничего никому ни про что не расскажет, только бы Мирон Янович на него не… не обиделся, ну и похуй, что звучит детски, не надо, нельзя, чтобы складка жесткая у губ — на вид даже мягких, не выкинул из команды чтоб, у них такая классная команда, и ребята классные, и все, и Мирон… И Макс пытается про это сказать, говорить, объяснить, да, но получается у него невнятное что-то про… — Ай, Слав! — Макс разлепляет веки, смотрит и не видит. Не видит, но ему кажется, что Гнойный бьет Мирона Яновича по темно-блескучей лысине свернутой в трубочку рекламной газетой и кричит что-то вроде: — У, сволочь, улыбался он! Сука, всем, ты там всем глазки строил, оказывается, неверная ты карлица, а я… — Слава, ты серьёзно? — Мирон Янович улыбается. Не Максу улыбается, вот совсем, красиво улыбается очень, а Максу дышать трудно. — Я этой фиговиной котенка отучал ковер в спальне драть… Бля, больно же, Слав! — Я тебя, значит, тут жду, горюю, лю… — Гнойный меняется в голосе, почти шипит: — А кто ещё заявится на ночь глядя, Мирош, м — вся голубиная команда? Летайте, братья? Ты не стесняйся, Мирош, скажи, кого ещё ждать? Афроукраинца? Малолетку с сальтухами, вот он ебать гибкий в койке? Длинную шею? Пиэма не говори, даже если ждем, его я реально стремаюсь — он меня вынесет в окно, например! Групповушку замутим и этого, долговязого, позовем, только бы не проблевался в процессе, такие кинки не для всех, правда, как там тебя, Миксер, эй… — Хватит, Слав. Мирон Янович осторожно берет Макса за руку и чуть-чуть за капюшон толстовки. — Ему хуево, — Мирон Янович ведет Макса куда-то, наверное, прямо в какой-нибудь рэперский рай. В раю очень светло, всё белое, чистое, пахнет ёлкой и Мироном Яновичем. В раю не хуёво, вы чего… А потом Мирон Янович говорит себе за плечо, в темный провал коридора, очень серьёзно говорит, не Максу говорит, а этому, Гнойному: — Ты же знаешь, никакой хуйни не было… Он говорит, и Макс сразу же понимает, что ему хуёво. Очень. «Хуйни», — думает Макс горько, тяжко, неподъёмно. Невыносимо-громко думает, что все его нужные слова и мысли, чувство, которое поднимается из-под кончиков пальцев будто — колкое и горячее, прямо в живот — всё это хуйня. И то, как Мирон Янович рукой его за плечо цеплял, хлопал по спине, как смеялся его шуткам и панчам, как слушал, внимательно, осторожно прикусывая большой палец, как сказал выбирать шмотки, какие хочешь, по-честнаку, и тачку, лимузин, как из клипа, и как звенят, сталкиваясь между собой, стаканы с вкусным и бьющим под дых… (Макс так и не понял до конца, чего все возникать начали: «девочки», «понт»… Наверное, он шваль сибирская, голяк, но хоть убей — непонятно. Макс из места, наверное, где накормить-напоить-одеть — это не понт нихуя, а забота). Всё это было особенное че-то, думал Макс, но это была хуйня. Которой, конечно, не было. Утром Гнойного нет в квартире, или он не попадается на глаза, хуй знает. Максу максимально неловко, но он всё равно пытается объяснить. Объяснить, объясниться первым, потому что если Мирон Янович начнет опять говорить жестким голосом без интонации про «бумажки», которые Макс подписал, или про, не дай, сука, Боже, бабки — Макс не выдержит. Не выдержит, захуярит кулаком в стену, а зачем Мирону Яновичу кровь на стене и полу, возиться с уборкой, а ещё у Мирона Яновича где-то здесь есть кот, маленький ещё, Макс не хочет его напугать, и напрягать Мирона Яновича не хочет — никогда не хотел, вот те крест, и поэтому… Поэтому Макс говорит торопливо, стараясь дышать в сторону, что вот бывает же — спьяну показалось: Гнойный тут вчера был, абсурд, сука, у самого Оксимирона в квартире — и Гнойный, смешно же, бывает же такое… Смешно, ага. До усрачки, точно. Макс смеется и не может остановиться. — Показалось, — кивает Мирон Янович задумчиво. Мирон Янович смотрит сторожко, не трогает, не подходит близко. — Мне с пьяных глаз тоже иногда всякое виделось, Максим. Мирон Янович провожает Макса до двери. Макс извиняется, обещает, что приведет себя в порядок. Мирон Янович улыбается, только когда Макс делает шаг через порог. Макс оборачивается через плечо, потому что больно, а Мирон Янович улыбается ему по-другому. Чуть-чуть грустно, но спокойно. Мирон Янович всё понимает, он умный, конечно, не то что Макс. Он всё понимает и всё равно закрывает за Максом дверь и ничего не говорит. Кидает только пару вопросов в личку. Потом. Ну, про самочувствие. Про планы. Текст на баттл. Макс отвечает сразу. Потому что работа. Это его работа, их, и ребят из команды, и еще куча людей в этой движухе завязаны, а ещё у Микси есть фанаты, свои настоящие фэны, и для них тоже нужно ебашить, это всё ещё работа. Работа — это не хуйня. Работа это для всех, даже для Гнойного. Микси не знает (но подозревает. Но не знает, не хочет знать), каким ебучим образом его убедили вести себя относительно пристойно, но работает даже Гнойный. Пусть только при включенных камерах, но он не выделывается больше необходимого, не создает вокруг себя ожидаемый («Гнойный судит Фрешблад!») хаос, не… Без камер вокруг Гнойный подходит незаметно. Гнойный к Максу подходит близко и говорит негромко, почти интимно на ухо: — Это моё. Гнойный говорит ещё: — Вы все держитесь подальше, бляди. Это не тот распиздяй, шутник про сырки, обзоры, Сонечка Мармеладова, точно. Это даже не Гнойный. Это Слава, он умный человек, жесткий, сильный. Он зубами и кулаками за своё счастье будет, за Мирона, и Макс понимает, правда. А ещё Макс видит, как во время баттлов Мирон на Славу не смотрит, но реагирует плечами и затылком будто на каждую Славы улыбку. Макс видит, как они связаны, неуловимо, ясно, больно. Макс понимает. Поэтому когда Мирон подходит к ним стороной, но с неуловимым напряжением в глазах и спрашивает полушутливо-полуобреченно: — Ну и о чём толкуете? — а Слава лениво улыбается ему, что: — Безвозмездная помощь юному дарованию в кредит, Мирон Янович… Или промышленный шпионаж! — Макс кивает и улыбается тоже. Улыбается только губами, это пиздец трудно и получается не очень, разумеется, даже по ощущениям, но Макс молодой — и впереди у Макса очень долгий сезон и вся жизнь.