Я всегда рядом.

Тишину этой почти прекрасной ночи разбавляет только стук твоих каблуков по вымощенной камнями дороге. Я не знаю, как скоро мы дойдём до площади, где воцарится гул свистящей в мою сторону толпы, но даже с завязанными глазами понимаю, что у нас ещё есть время. Я ненавижу тебя больше всех своих никчёмно прерванных одним и тем же существом жизней, но, поверь, действительно рад, что и в этот, кажется, решающий раз на смерть меня ведёт уже привычный палач. У него много имён. Сейчас, если память меня не подводит, тебя называют папой Лоренцем, и только я знаю, что под каждой новой маской скрывается всё тот же Михаэль. Каково это, на протяжении стольких лет вновь и вновь убивать родного брата? Каждый раз я погружался во мрак под аккомпанемент калейдоскопа твоих смешанных эмоций, которые по началу представляли собой скорбь и чувство выполненного долга, потом тоску, приправленную облегчением, вскоре появился страх и усталость, которая нарастала с каждой моей смертью. Но сегодня это было нечто совсем другое. Каждая клеточка твоего тела и души обострилась до предела, а во главе всех эмоций встало ранее не ощущаемое мной волнение. Нет, даже предвкушение. Предвкушение чего-то особенного. — В этот раз навсегда? — я интересуюсь буднично, с играющей на лице насмешливой улыбкой, которая всегда вызывает в тебе волну раздражения и опаски. Но ты молчишь. Будь на моём месте кто-то другой, он мог бы совершенно справедливо обвинить тебя в гордыне, дорогой папа Лоренц. А мне известно про тебя всё, Михаэль. Я знаю, что за маской невозмутимости таится поедающая душу тревога, что ком в горле не даёт тебе произнести ни слова, потому что голос будет предательски дрожать. Но, самое главное, я знаю, что этой ночью сгорю без остатка. — Абсолютное зло невозможно убить, — снова звучит хриплый голос, поселяя в твоём слишком живом сердце новые сомнения. Смерть давно перестала быть для меня чем-то серьёзным, так что пора бы уже привыкнуть к тому, с какой лёгкостью я разбрасываюсь словами. С другой стороны, никогда не угадаешь, что из этого истина, не так ли? Я уже слышу отдалённый шум толпы. Ну же, пока мы вдвоём, ты так ничего и не скажешь? Что ж, это было ожидаемо. Я усмехаюсь, наслаждаясь последними минутами тишины и смакуя каждое мгновение перед казнью. Нет, не потому что цепляюсь за жизнь, такое мне уже давно не свойственно. Просто ты позаботился о том, чтобы моё прощание с этим миром было торжественным спектаклем, и я с упоением играю свою роль. Почему я так спокоен? Наверное, потому что осознание происходящего ещё не успело добраться до моего прогнившего сердца, а для разума слишком привычна картина того, как ты ведёшь меня на эшафот. Чувства стали распаляться постепенно. Ощущая вокруг целый рой посторонних движений и звуков, я невольно перенимаю общее настроение и напрягаюсь всем телом. Ты тоже это чувствуешь, а потому крепче сжимаешь мои и без того связанные за спиной руки. Но наш общий темп приближения к точке моей гибели остаётся неизменным, и в этом есть какой-то смертельный шарм. Сердце начинает колотиться чаще, а эмоции ударяют в голову застилающим мысли туманом. Я не вижу свистящих и гудящих людей, которые расступились перед нашими величественными фигурами, но ощущаю на себе десятки взглядов. Из груди вырывается тихий смешок, положивший начало безумному громкому смеху, что заглушал даже шум вокруг. Зеваки начали шарахаться от меня, а я устремлял невидящий взгляд то на одного, то на другого, угрожающе скалясь сквозь хохот и рычание. Пусть они посмотрят, от какого сумасшедшего зла ты спасаешь их в очередной раз. Моё худощавое от проделанных тобой пыток, но всё ещё не потерявшее силу тело металось из стороны в сторону, но, к сожалению, крепко удерживалось. Признаться, я удивлён, как ты до сих пор сохраняешь спокойствие. Ведь мы оба буквально физически ощущаем концентрацию эмоционального возбуждения друг друга. Но бешеный пыл немного утихает, когда босые ноги чувствуют под собой не холодный камень, а неприятно впивающиеся в ногу ветки. Представляя в голове картину происходящего, я вижу поднимающихся по огромным брёвнам мужчин, которые с каждым шагом всё ближе и ближе к смерти одного из них. На небе и вокруг почти непроглядная тьма, но даже так я улавливаю какой-то луч света, выделяющий только этих двоих. Мы возвышаемся над остальными суетливыми животными, брат. Их лицемерные греховные души ничего не стоят, понимаешь? И мы могли бы вместе сидеть на величественном троне перед всей этой жалкой массой. Но ты избрал другой путь. Пожелал оставить меня одного на огненной верхушке, обращая величие в гибель. Пожелал не вести, а быть ведомым Богом-отцом, смешиваясь с фигурами смертных. — Мне очень жаль, — раздаётся тихий и хриплый от долгого молчания голос. Твой голос. Я не могу видеть твоего лица в этот момент, но прекрасно понимаю, что оно выражает смятение, недоступное никому, кроме меня, во мраке безлунной ночи. Одновременно с праведной решительностью в твоей душе затаилась боль, вызванная необходимостью навсегда прощаться с родным братом. Неужели за столько лет ты так и не привык? А ведь мне не нужно от тебя ни жалость, ни сочувствие, абсолютно ничего… кроме твоей смерти. — Жаль, что ты так ничего и не понял. Не раскаялся, — вновь звучат проходящие сквозь глубокую задумчивость слова. В какие мысли ты так погружен? Вспоминаешь далёкие времена, когда нашими развлечениями были не вечные войны, а полные радости игры? Забудь. Забудь об этом навсегда. Мы враги, Михаэль. Так было, так есть сейчас, так будет после моей смерти. В полном молчании, абстрагируясь даже от рокота толпы, мы стояли, наверное, всего пару секунд, но по ощущениям прошла ещё одна вечность. Я — облачённый в свисающие с моего тела бесформенные тряпки, босой и невидящий, что, впрочем, к лучшему, привязан к деревянному столбу. Ты — смиренно стоящий позади, в последние мгновения едва касаясь пальцами моих, вынужден с пустым взглядом и мраморным выражением лица проходить через этот этап. — Прощай, Люцифер, — ещё тише слышится всё-таки дрогнувший голос, предвещая, что в следующую секунду ты отстранишься, навсегда оставляя меня одного в моём мраке. Мне не жаль умирать, не жаль лишаться тебя. Я жажду лишь мести. Хочу утянуть твою до неприличия безгрешную душу за собой в Ад. — Я ненавижу тебя, — буквально плевком в лицо раздался ответ, в который раз обливая кровью твоё нежное сердце и добавляя решительности для продолжения задуманного. Боль, которой я так привык питаться, усилилась до пределов, перерастая в праведный гнев и отзываясь доходящим до меня отчётливым стуком каблуков при каждом твоём ожесточённом шаге. Ты уже ушёл, отдалился, не забыв собственноручно отдать пламени ветки, что скоро обратятся в пепел вместе со мной, становясь моей могилой. Я начинаю чувствовать доходящий до моего прохладного тела жар, который с каждой секундой усиливается и пока что ненавязчиво обжигает. Адреналин подскакивает до небывалого уровня, отдаваясь пульсацией в висках, артериях и, кажется, абсолютно во всём организме. Если бы я мог видеть, глаза всё равно бы застилал дым костра и туман паникующей физической оболочки. Инстинкт самосохранения активно борется с разумом, который просто не желает отдаваться во власть эмоций. Звуковая волна восхищённой нарастающим пламенем толпы теперь кажется для меня просто громоподобной. Мой воспалённый мозг улавливает каждую ноту этой бушующей стихии, которая то поднимается и покачивается, то немного спадает и возрастает ещё выше с кипящим свистом и отдельным, едва различимым визгом особо впечатлительных девушек. Я слышу их сквозь шум слишком громко колотящегося сердца. И я вижу тебя сквозь чёрную ткань неприятно нагревающейся повязки. Тебе не спрятаться от меня нигде! Мой слепой взор направлен прямо на тебя, а в воображении висит последняя картина, которую я наблюдал глазами, а не ощущениями — твоё озабоченное, старающееся скрыться под маской праведности и долга, лицо. Оно и сейчас такое? В уши мне несколько раз ударяет железный рубленый крик из мужского многоголосия, который являет из себя не более чем выплеск всего, что накопилось в этих жалких душах за всё время ведения праведной жизни. И срывающимся голосам вторит мой обезумевший вопль. Я чувствую, как языки пламени начинают поглощать моё тело от босых ног, переходя по тлеющей одежде всё выше и выше. Но перед тем как физическая оболочка осознаёт боль, меня уносит, удушая и обжигая, самый страшный гнев. Гнев бессилия. Я никуда не денусь от голодного, безразличного к чужим страданиям и пожирающего всё, к чему прикасается, с в я щ е н н о г о костра, но продолжаю инстинктивно извиваться в оковах крепких верёвок. Боль и ярость, выливающиеся в несдержанные крики, которые заглушают даже не унимающихся зевак, перерастают в настоящее сумасшествие. — Ненавижу! Я ненавижу тебя, слышишь, Михаэль! — разрывая глотку, я стараюсь докричаться не только до твоих ушей, но и пробраться в самую душу жутким змеем, — Ты познаешь..! Познаешь всё! Страдания… Вечный Ад..! Нечеловеческие вопли и дьявольский хохот, которые не мог сдержать даже я сам, прерывали проклятия, врезающиеся во всё твоё существо отдельными словами. Я не выкрикнул всё, что хотел, попросту потерял рассудок в диком шабаше боли, безумия и неумолимо долго тянущейся предсмертной агонии. Но я точно знаю, что этого было достаточно. Вместе с чёрным дымом над моим почти мёртвым телом возносились смертельные обещания, адресованные тебе, дорогой брат. Ты с неприкрытым ужасом всматриваешься в каждую деталь разросшейся полыхающей могилы, впитывая вместе с гарью самое важное, что я мог тебе подарить в последние секунды своего существования — сомнение. Кому, как не тебе, многоуважаемый папа Лоренц, знать, что вера может оказаться воистину мощной вещью. А я вселил тебе веру в своё очередное, самое страшное и смертельное для тебя возвращение. Память обо мне вместе со страхом будет преследовать тебя, пронесётся вместе с тобой через годы, века и эпохи. Она будет крепнуть, она будет отравлять твою душу искусным демоном, она даст мне новую жизнь. Только не забывай меня, брат. Никогда не забывай того, кто больше всех тебя ненавидит.