Потерять себя

Выцветшие кости города застыли где-то в отдалении. Рэн видел только самую окраину, малозаселенный регион где-то там, на небольшой возвышенности. Холмик, если это можно так назвать, частично утопал в утреннем тумане. И птицы пели меж деревьев свои безумные песни. Жители этого поселения, конечно, обычные люди. Люди, которые таких книжек не читают: ну, может, вычитают в газетенке: «скончался великий прозаик…» А дальше, дальше может и читать не будут. Потому что талант вроде этого, в самом-то деле, дано оценить только очень чутким душам. Которые познали жизнь, боль, разочарование, которые стояли перед смертью, — вот так, — и посмели ее отрицать. Мысль об этом принесла редкостное удовлетворение. Вдох, выдох. Сердце радостно запрыгало где-то под слоем кожи и мышц, как обычно болезненно, возбужденно. Губы треснули, заязвились в оскале… — Мы приехали. Во взгляде юноши мельком блеснула ненависть, — так больно было падение о жестокую реальность. И горькое напоминание, что дворецкий частично в курсе. — Как я уже и говорил, — Прошипел сквозь стиснутые зубы аристократ, — Если ты посмеешь все же следить за мной, — Он импульсивно дернулся, с силой ударяя кулаком о несчастную дверцу автомобиля, — Я. Об. Этом. Узнаю! Понял?! — Единственный глаз нервно дернулся. … Пахло гарью. Горько, очень горько. (Как тоска.) Юноша стоял на коленях, словно в молитве — а он и правда молился, — только вот мертвецу, и только вот не буквально. Сгорбленная спина его чуть вздымалась и вздрагивала от рыданий, сотрясающих тело, и вместе с печалью, была эйфория. Да, как будто это не ритуал сожжения, будто… это было возрождение. Возвращение к истокам. (Точно феникс), Яхико обязательно придет в мир — в своей совершенной форме. Или уже пришел. Если спросить Рэна значительно позже: «Когда ты в последний раз искренне плакал?», он определенно вспомнит это: Выжженная черной тоской пустошь, бескрайняя, как воля к познанию, огражденная от города невидимой пропастью, и человечек, который плачет. Он плачет, как будто потерял маму в торговом центре и остался совсем-совсем один на свете. А перед ним — только огонь, неутолимое пламя, что жадно жрет возлюбленную плоть, не жалея, а потом неблагодарно плюется останками. А их приходится закапывать. Вот так незадача. Там, в городе, о нем бродят слухи. Бродят и после этого дня, и еще обязательно будут. Он должен был умереть куда раньше, ведь его жизнь не нужна никому, кроме него одного: если это не одиночество, то пора переосмыслить ценности. Когда он улыбается, все уродство жизни как таковой лезет наружу, и собеседники с отвращением отворачивают от него свои лица. Он пытается понять общество и влиться в жизненный бурный поток, — но люди не видят ни стараний, ни попыток социализироваться. Они видят молодого дурачка с деньгами, то есть дурачка полезного, — в лучшем случае. В худшем они видят лишь безобразие и дисгармонию в каждой черточке его лица, в каждом сантиметре его тела. Те, кого он звал друзьями, прежде любили искать с ним жертв для общих «игр», теперь же он читает насмешку в их беззаботных пустых глазах, и невольно смеется тоже, сознавая себя правым смеяться над ними, но никак не иначе. Он еще влюблен, и любовь его темна и запутана, как дремучая чаща. Но даже если взгляд его еще полон отблесков той любви, слова становятся с каждым днем все холоднее и резче: так угасает в существе все прекрасное, потому что прекрасному грош цена, и потому что некому научить его хранить. В обществе он обсуждаем по многим причинам, в том числе от того, что уволил всех слуг и теперь безвылазно сидит один в мрачных стенах своего дома. Все заметили, что смотрит он надменно, но губами улыбается. Со временем это, к счастью, проходит: взгляд теряет выражение, и становится совсем как правый, - слепой. Он строит прекрасное сооружение под своим домом: подземные комнаты, лазы и ходы, его надежная и уютная «нора». Здесь он может затаиться, как крот, и никто не предаст его, пока он там, и не воткнет нож в костлявую тушу со спины. Не будет опасности и волнений: конечно, уже сейчас многие пытаются нарушить священный покой этого места, но такое не может быть позволено. Прежде он искал успокоения в пустой белой комнате, где предавался мечтаниям и мыслям: там же он и сейчас коротает спокойные дни, но чаще спускается к главной подземной площадке с укреплениями, где может работать целыми днями: покоя нет нигде, но он ищет его в трудах и себе, в себе одном. Но в себе он ничего, определенно ничего не находит. Страх пожрал его, как саранча, изнурили его и мысли: все эти гнилые правила, что преследовали и окружали, вызывали только ужасное возмущение, а потом и ненависть. Сначала он мечтал о всяком, думал, что и пророки уходили от цивилизаций, уединялись, чтобы породить великие мысли. Но как породить великое бесплодной почве? Надо много работать, чтобы довести до идеала начатое. А мысли родились. Может, правда, и не великие. В тот миг, когда угасла любовь, и надежда на счастье, и когда страх стал вдруг подвластен разуму: и в этот великолепный миг, прекрасный, так как таково мгновение творческого экстаза, — умерла человечность.