Элизиум

Нанаба не знала в какой день какого месяца и уж тем более какого года они оказались здесь. Она и Майк. Поначалу она так рада была увидеть его, что не смотрела ни на что больше. Только он: живой, невредимый, теплый, родной, рядом. Она целовала его, целовала, целовала, пока хватало дыхания, потом смотрела ему в лицо и целовала снова. Что-то случилось, стучало в голове. Что-то случилось, но что? Что-то страшное. Непоправимое. О чем Нанаба подспудно знала, чувствовала внутри себя, оно лежало под ребрами, точно холодный камень, но не могла вспомнить — что это. Майк смотрел ей в глаза, целовал в ответ, и тоже, как будто, не знал. Потом поняли. Четко и ясно. Да, случилось непоправимое, но они уже далеко за чертой — и им совершенно не страшно. Потом осматривали дом. Настоящий дом, которого у них никогда не было. Две большие комнаты, кухня, огромный чердак, а на чердаке — сундук. А в сундуке — вещи. Много вещей. И старые, хорошо знакомые, как зеленая рубаха Майка, любовно подшитая в подмышке почти подошедшими в тон нитками, и новые, добротные, крепкие, на каждый сезон. — Вот как, — сказала тогда Нанаба, — значит, мы здесь надолго. Майк посмотрел на неё снизу — он присел и рылся в сундуке, выудил на свет пару сапог на меху — и поправил: — Мы здесь навсегда. Не то чтобы она не догадывалась с самого начала, но теперь это знание обрело форму и вес. Так вот ты какая — вечность. Сколько-то дней они не покидали дом и не отрывались друг от друга ни на минуту. В одной из комнат, у стены, обнаружился книжный шкаф. Майк первым нашел его и снял с полки свой старый учебник по военному делу, хмыкнул: — Дал Нилу на старшем курсе, а он его где-то посеял с концами. О, вот и подпись. В углу форзаца твердым угловатым почерком Майка было выведено М.З. Он один был на курсе с такими инициалами. Потом Нанаба нашла на полках и свои потерянные учебники, и все книги, которые давала почитать и которые к ней не вернулись, нередко за гибелью последнего читателя. Были там и другие книги. Одна к другой, в твердых и мягких обложках, на разной бумаге, свои и чужие. Больше чужих. Ни Майк, ни Нанаба не знали авторов, и названия в большинстве своем были незнакомые, но тем интереснее оказалось читать, потому как и миры там описывались другие, похожие и непохожие на тот мир, откуда они пришли. О горах, о морях, о пустынях, о ледяных просторах, о городах. О людях удивительных профессий, и не только о людях, ещё о расах, в существовании которых Нанаба усомнилась бы, оставайся она в своем мире, но в этом… В этом, может, и есть — или могут быть — и эльфы, и гномы, и кентавры, и волшебные феи. Было с этими книгами и ещё что-то странное. Не сразу, далеко не сразу они заметили, что хотя и читают легко, и не запинаются в понимании написанного, книги эти на разных языках. Через сколько-то дней они впервые вышли из дома. Зачем? Что заставило? Словно бы пришла пора, и Нанаба, проходя мимо с чашкой чая в руках, увидела дверь и толкнула её, а Майк вышел следом. За дверью простирался зеленый лес, и они гуляли весь день, насобирали грибов, пожарили их на ужин и съели за кухонным столом, а в центре стола стояла ваза, в которую едва влезла толстенная ножка букета лесных цветов. А назавтра за дверью высились укрытые снежными шапками горы. Нанаба постояла на пороге, кутаясь в великоватую кофту, вдохнула разреженный воздух и сказала: — Ну как тебе? Майк потянул носом и ответил, что ничего подобного он ещё ни разу не ощущал. И что мечтает ощутить аромат моря. Пишут, что оно пахнет солью, но что это значит, это то же, что нюхать солонку? Оказалось, нет. На другой день они шли босиком по песку, долго-долго, а прибой накатывал и гладил прохладой. Наконец, расположились на нагретых солнцем валунах, и Майк долго сидел с закрытыми глазами и просто дышал, а Нанаба любовалась то им, то сидящими на волнах птицами — она знала, что это чайки, но представляла их мельче, размером с голубей, — а потом увидела, как что-то ползет по песку боком, а когда подошла, уже знала, что это краб. Он добрался до воды и уплыл, а Нанаба влезла за ним по колено в воду, плеснула волна и намочила её до пояса. Тогда она разделась, подождала, когда Майк последует её примеру, и они купались. Выяснили, что в соленой воде легко лежать, и не надо силой удерживать себя на поверхности, как в речке или пресном озере. А ночью по воде стелилась лунная дорожка, и казалось, по ней можно взойти через горизонт к самому небу. Они долго думали, что мир выбирает пейзажи сам, но оказалось — нет. Однажды вечером Майк отложил книгу и сказал: — Знаешь, я соскучился по весне. — По подснежникам? — Нет. Позже. Мне кажется, я чего-то не помню. Чего-то важного. На другой день вспомнил — что. Запах мимозы. Дом утонул в цветущих деревцах и кустах, и кругом, перемежаясь с белым цветом яблонь и вишен, желтые шарики мимозы, как крохотные цыплята на веточках. Майк весь день провел во дворе, счастливый. Потом это подтвердилось не раз. Нанаба хотела ещё раз искупаться в море — поутру за окнами шумел прибой и кричали чайки. Хотела прогуляться в зеленой тени — за порогом шумел летний лес. Хотела слепить снеговика — наутро едва получилось выйти наружу, дверь подперло сугробом. Однажды они пожелали позднюю осень. Самую ненастную ноябрьскую пору с дождем и ветром, и весь следующий день сидели у растопленной печки, пили горячий чай, читали вслух, болтали обо всем на свете, а потом спрятались от бьющего в ставни ливня на кровати и слушали, обнявшись, как буйствует стихия, наслаждались защищенностью, покоем, теплом и своей любовью. Только вдвоем. — Это плохо, — сказала Нанаба однажды, — думать так, но я не хотела бы оказаться здесь без тебя. Здесь хорошо, здесь есть всё, но зачем мне это — одной? Может быть, потому здесь так хорошо, что и ты здесь, а без тебя, кто знает, на что походило бы это место. Майк привлек её к себе, поцеловал в волосы. Им хватало друг друга и книг, но в один из дней во двор пришел пес. Старый нанабин пес, который жил во дворе разведки, и которого Нанаба подкармливала со своих обедов, а Майк потом подкармливал её саму унесенными с командирского стола пирожками. Пес бросился к ней, полез в лицо, закинул на плечо лапы, забил хвостом. — Ты, — смеялась Нанаба, зарываясь лицом в кудрявую шерсть. — Ты! Думала, не увижу тебя уже. Так стало ясно, что они не одни здесь, и скоро это подтвердилось. Пришел Гергер. Он просто вышел из-за деревьев и раскинул руки. Майк шагнул к нему, и они обнялись, пока Нанаба стояла на крыльце, прижав ладони к груди и опасаясь поверить. — Вот вы где, — сказал Гергер, — а я вас искал. — А ты сам-то где? — спросил его Майк. Гергер махнул рукой за стволы. — Там я. Рядом совсем. Все рядом. — Все? — А вы что тут, как сычи? Вообще никого не видели? — Ну, у нас есть собака. Следом за Гергером пришли остальные: Рене, Хеннинг. Их Нанаба ждала увидеть, кого не ждала: Нифу, Абеля, Кейджи. Никто не плакал при встрече. Смеялись, обнимались, хлопали друг друга по плечам. И вправду, всё оказалось рядом. Удивительно, как Майк с Нанабой, излазив окрестности вдоль и поперек, ни разу не столкнулись ни с единой живой душой. Не говоря уж о том, чтобы не заметить домов чуть ли ни за соседними деревьями. — Нет, — улыбнулась Нифа, — здесь всё совсем иначе работает. Я тоже не сразу вышла к ребятам, это нельзя объяснить, просто долго вообще не задумывалась, есть ли хоть кто-то ещё, а потом задалась вопросом и почувствовала, что мне одиноко. Вы, ребята, вдвоем, поэтому, может быть, и нашлись позже всех. — Определенно,— сказала Нанаба. — Определенно поэтому. Здесь всё иное, и пространство, и время, и место человека в них. Потом она долго думала над своими же словами. Не могла уснуть, а когда уснула, впервые за всё время в этом доме увидела сон. Или то, что сперва посчитала сном. Она увидела маму. Почувствовала, как той страшно и тяжело, и это отдалось болью до кончиков пальцев, невыносимо. Нанаба потянулась руками и позвала: мама! Мама вскинула голову, поглядела распахнутыми глазами. — Нанаба! Милая! Где ты? — Я в очень хорошем месте, мама. У меня всё прекрасно, правда, мне никогда ещё не было так хорошо. Не плачь, мама, пожалуйста. Ты обещаешь не плакать? Когда она проснулась, то неизвестно откуда знала, что и мама проснулась с миром в душе. Надо же, она совсем не вспоминала ни о маме, ни об отце, словно и не было их никогда, но вот теперь вспомнила. И встревожилась. О чем ещё она позабыла, кого оставила в прошлом мире? Следующей ночью Нанаба искала отца. Нашла, словно пойдя по нужной тропинке, взяла его за руку и попросила не волноваться, у неё всё замечательно, правда. Чем дальше, тем яснее становилось сознание, словно расходился туман, расслаивался и поднимался над землей, открывая лежащую в низине долину. И каждый раз Нанабе казалось, что она нырнула глубоко-глубоко, а теперь поднимается на поверхность сквозь толщу воды, слой за слоем. В памяти были люди, было много людей, но ни лиц, ни имен. Она осторожно спросила Майка и остальных: да, у всех то же самое. Они встретили Петру, и та призналась, что иногда, нечасто, но всё-таки, навещает отца. Просто знает куда идти, уснув, точно истончается грань между мирами. Не стирается окончательно, не исчезает, но можно увидеть и услышать друг друга. И на самый краткий миг — почувствовать. — Да, — подтвердил подошедший Эрд Джин, — это правда, я ходил так к жене, но не хожу больше. Чувствую, что нельзя. Что она из-за этого не сможет дальше. — Не сможет дальше — что? — спросил кто-то. Эрд не сумел ответить. Они долго, все вместе искали, что же это, и далеко не сразу нашли: жить, жизнь, живые. Там, за непреодолимой гранью. А они здесь — кто? — Очевидно же, — сказал Майк, — перестаньте себя обманывать. Мы все мертвые. Как видите, это не так страшно, как представлялось. Нанаба не могла бы сказать, что когда-то по-настоящему боялась смерти. До паники, до холодеющих пальцев рук, до синеющих губ. Боялась боли, боялась немощи, боялась остаться калекой. Кажется, была боль. Они долго говорили об этом с Майком, а потом с остальными. Да, у каждого этим кончилось — или почти у каждого. Нифа сказала, что мало что поняла, не помнит, что именно произошло, так что, скорее всего, не мучилась. Нанаба заметила за собой, как то и дело безотчетно трогает себя за бедро: почему? Странно. Вспышка памяти пронзила её во время купания. Нанаба выскочила из корыта с криком, вцепилась в ногу — кожа горела, мышцы горели, дробило кость, но нога оставалось целой, даже мозолей от ремней привода не было, словно бы… Словно бы это было новое тело. Которое не могло болеть. И с Майком что-то было не так. Нанаба долго вглядывалась в него, гладила пальцами щеки, нос, губы. Это был Майк, вне всяких сомнений, но что же — что с ним не так? Осознание, уже привычно, случилось утром. — Ты моложе, — сказала Нанаба, присаживаясь рядом с Майком на ступеньку крыльца. Он сидел с чашкой в руках и смотрел на покрытые лесом горы, а сам их дом стоял сегодня в чаше густотравной долины, мелкой, как блюдце для варенья. Долину со всех сторон прикрывали холмы. — Да, — подтвердил Майк. — Не старше двадцати трех. — Даже так? — Да. Знаешь, как понял? — Как же? Он задрал рубаху и показал: давнего круглого, с монету диаметром, шрама не было. — Напоролся тогда на ветку, я рассказывал, помнишь? Мне было двадцать три. Так вот оно что. Нет, это вовсе не новое тело, как Нанаба решила вначале, иначе как сохранились бы все родинки и даже крохотное родимое пятнышко на правой щиколотке? Нет, это её собственное, родное тело, просто ещё молодое, почти что юное. Как приятно его ощущать! Моблит тоже был младше или это разгладились морщинку на лбу и в уголках глаз. Удивительно, а вернее непривычно спокойный, он пришел, когда Нанаба сидела с книгой в кресле-качалке, наслаждаясь прохладой майского вечера. Немного растерянный, он не сразу отозвался на её объятия, долго не отвечал на вопросы, молчал, только кивал и мотал головой, но позже заговорил. И сразу спросил, здесь ли Ханджи? — Ханджи? — имя показалось смутно знакомым, но сколько Нанаба ни пыталась выловить хоть что-нибудь в мути воспоминаний из прежнего мира, так ничего и не вышло. Кто это? Мужчина, женщина? Нанаба должна это знать? Она задала все эти вопросы Моблиту, а он распахнул глаза, облизал губы и ответил: — Да вы что, ребята. Ханджи! Командир Ханджи Зоэ! Так она здесь? Она, всё-таки. — Нет, — сказал Майк, выйдя на крыльцо, — здесь её нет. Моблит выдохнул и ушел, и долго не появлялся потом, но однажды вернулся и его, как других, получалось найти по желанию почти что в любое время. Любопытство подтачивало, и ночью Нанаба попыталась отыскать тропку. Не ту, которой ходила к родителям, а другую, подходящую, потому что к каждому человеку там, за гранью, вела отдельная тропа. Только к нему одному. И Нанаба пошла и увидела, и вспомнила, кто это — Ханджи, её давняя подруга. Но что это с ней? Что с ней произошло? Страшно. Как страшно. — Ханджи! Та услышала крик, проснулась и села на постели. Один глаз сонно прижмурен, другого нет, только яркий, как лишай, ожог вокруг пустой глазницы. Ханджи подняла руку и коснулась сморщенной грубой кожи и спросила: — Нанаба? Нанабу завертело, закрутило в водовороте тумана, и она не вернулась тропой, её вытолкнуло вязкими волнами на раскаленный берег, как мертвую рыбу. Она кричала и царапала себе лицо, впервые за всё время здесь ей было так плохо и так страшно. — Не делай этого больше, — попросил её Майк. — Нет пути. Рано или поздно, мы всех вспомним, всех без исключения, и со всеми встретимся, а пока не нужно тревожить их. Нанаба, слышишь меня? Хорошо? Нанаба обещала. И когда время спустя — кто знает, сколько времени? — вспомнила девочку Сашу, то знала, в чем дело. А ещё раньше они все знали, что Эрвин Смит здесь. Вот ещё накануне его не было, а сегодня — он здесь, в этом мире. Все его вспомнили и дружно твердили, что проснулись с единственной мыслью: Эрвин! Как же можно было о нем забыть? Все знали, что он появился, но никто не видел его. Ничего. Всему свое время, и встречам тоже. Сперва надо пройти собственный путь, каждый из них убедился в этом на собственном опыте. Путь Эрвина Смита, наверное, дольше, чем у других. Примерно в то же время, когда Нанаба вспомнила Сашу Браус, случилась одна из странных встреч, которые за время, проведенное здесь, Нанаба могла сосчитать на пальцах. Встреча с людьми, которых она не знала. Если вначале это был только их с Майком собственный мир, то теперь они давно уже выяснили, что он полон народу, как солдатская столовая в обеденный час. Сослуживцы, старые друзья, родственники. Здесь Майк наконец-то познакомил Нанабу со своими родителями, а она познакомила его с бабушкой и сама познакомилась с дедушкой, которого никогда не знала, его не стало ещё до её появления в том, прежнем мире. Это был лес. Не чащоба, а просто осенний лес, и тропинка, змеившаяся между облаченных в багрянец и золото деревьев. Нанаба шла, держа корзинку на сгибе локтя, и палкой ворошила нападавшую листву. Здесь много белого гриба, и лисички встречаются, и рыжики. Майк остался дома, зачитался на веранде (он сам построил, сказал, что скучно сидеть без дела, и что этому дому явно не хватает веранды, Нанаба и Моблит только немного ему помогали). Невдалеке проскочил заяц, серая шубка мелькнула среди стволов и пропала в зарослях шиповника. Кто-то ойкнул, зашуршали шаги — Нанаба нахмурилась, Рене, что ли? — и на тропинку выскочила девочка. Не старше двенадцати, беленькая, белокожая, со светлыми и умными глазами. Она уставилась на Нанабу, ойкнула ещё и попятилась. — Не бойся, всё хорошо, я тоже тебя не знаю. Я Нанаба, как зовут тебя? — Зофия. — Красивое имя, Зофия. Ты здесь одна? — Нет, я с другом. Его зовут Удо. Мы здесь одни. Думали, что одни. Детям, догадывалась Нанаба, тяжело. Да и вообще, молодым. Их компания разведчиков скорее исключение, чем правило. Когда человек приходит сюда, прожив в том, прежнем мире, достаточно лет — у него уже много родных и знакомых в этом мире. Когда сюда приходит некто, поживший мало, кого он может встретить? Дедушек с бабушками, и только. Хорошо, что эта девочка с другом. Для прежнего мира это звучало бы кощунственно, для этого — в порядке вещей. Они погуляли немного, беседуя о грибах и погоде, пока Нанаба не догадалась: Зофия не знает, куда идти. — Ты заблудилась? Ты недавно здесь, да? — Да, — подтвердила та, — недавно, и да, я заблудилась и потеряла Удо. — Это не страшно, — заверила её Нанаба. — Видишь тропинку? Просто иди по ней и думай, что хочешь увидеть своего друга, и вы очень скоро встретитесь. Зофия поглядела с недоверием. — Это правда, — сказала Нанаба. — Так это и работает. Больше они не встречались ни разу. А Майк смурнел день ото дня. Нанабе, глядя на него, тоже становилось не по себе. Майк просиживал все дни на крыльце и уже не делал вид, что читает. Он сидел и смотрел на лес, на горы, на пляж, на весенний сад, а Эрвин Смит всё не появлялся. Как же долго он добирается. Сколько уже прошло? Точно не скажешь, но долго, слишком долго. — Он не может, — вдруг сказал Майк, когда солнце село. — Не может найти дорогу, выбраться. Что-то мешает ему. — Что? — То же, что и всегда. Как можно протащить сюда такой груз на сердце? Только Эрвин на такое способен. Даже здесь у него всё не как у людей. Наутро Майка не было в доме. Нанаба излазила каждый уголок сада, выбралась спросить у остальных, но Майка никто не видел. Она не спала три ночи, и пейзаж за окном не менялся, пока не зашуршала листва, не захрустели веточки под подошвой, и Майк, крепко придерживая за бок едва бредущего Эрвина, не выступил из-за деревьев. Он был ужасен, этот возвращенный Эрвин. Серый, старый, дрожащий у печки, как охваченный не проходящей дробной судорогой. Он смотрел бездонными своими глазами на Нанабу, протягивающую ему чай, и ясно было по жуткому его взгляду: он всё помнит о прошлом мире и всё понимает о мире этом. — Ну и к чему он так придет? — спросила Нанаба, вздохнув. — Терпение, — ответил Майк. — Терпение и время. И оказался прав. Понемногу, по событию, по имени, но Эрвин забыл тот, прошлый мир, и научился наслаждаться этим. Общался с ребятами, шутил, много читал, играл в шахматы с Нифой, позировал Моблиту для портрета. Через какое-то время повстречал своего отца и со всеми перезнакомил. А потом компания стала редеть. Нанаба не сразу это заметила, думала, кажется, но после стала записывать — не имена, имена пропадали с бумаги, а числа, — и увидела, что цифры день ото дня тают, а людей остается всё меньше. Первой пропала, кажется, Петра. Поначалу кто-то ещё спрашивал: а где Петра, давно что-то её не видно, но скоро, хотя имя ещё и держалось в памяти, саму Петру вспомнить никто не мог. Как она выглядела, кем приходилась им, была ли кому-то важна? Скоро они остались вдвоем. Только Нанаба и Майк, пока ещё зыбко помнящие, что о чем-то забыли. — Пора, — сказала Нанаба, когда они лежали в постели, приникнув друг к другу, словно в последний раз. Мигала лампа. За окном шумел ветер. Сердце Майка стучало шумно и ровно, Нанаба никак не могла наслушаться, но Майк взял её за плечи, поднял, усадил напротив себя и заглянул в глаза. — Мы уходим, — озвучил он то, что Нанаба и без него знала. — Мы побыли здесь, отдохнули, набрались сил и теперь должны уходить. — Я не хочу, — шепнула Нанаба, сморгнув слезы. — Я не хочу однажды проснуться и не вспомнить тебя. Зачем вообще тогда просыпаться? Майк гладил её по плечам. — Запомни, — сказал он, — куда бы мы ни попали, где бы ни оказались, я всегда буду помнить тебя. Всегда. Даже не сомневайся. Если уж мы оказались здесь вместе, в посмертном мире, то уже ничто нас не разлучит. Верь в это. Так и есть. Может быть, однажды мы вернемся сюда, скорее всего, точно не знаю, но что будем вместе — наверняка. — Я знаю, — сказала Нанаба, стирая пальцами слезы с его щетинистых щек. — Знаю. Даже если я забуду, как тебя зовут, кто ты, как выглядишь, я всё равно буду помнить, что ты есть. Это невозможно отнять. Ты — часть меня. …Нанаба знала, в какой день, какого месяца и какого года появилась в этом мире. Знала даже точное время, а ещё свои на тот момент рост и вес. А ещё знала, что она не одна здесь, в новом мире, но до подтверждения этого знания оставались бесконечные двадцать пять лет.