Broken Open

Только в это время, на грани ночи и только-только начинающего светать неба, Барри может ощущать, как все его тревоги отступают. Он может сделать глубокий вдох, убедиться, что его руки больше не дрожат, зажмуриться и открыть глаза снова — и он будет на этом же самом месте, на островке покоя в эпицентре шторма из постоянных боев, вспышек, молний и врагов; из эмоций, которые он не мог удержать, и людей, которых не мог отпустить. В это время, когда темно-синее небо становится все бледнее ближе к горизонту, и далеко-далеко, где оно соприкасается с силуэтами домов, уже загорается полоска персиково-кремового цвета восходящего солнца, Барри чувствует себя целым, живым и способным на что угодно. Эта перемена — цвета и света — наполняет его силой, как черно-белая картинка, которая становится живее, когда ее раскрашивают в яркие цвета. Это ощущение наступления нового дня, нового шанса, новых попыток, новой неизвестности ощущается как глубокий вдох прохладным утром перед наступлением жары. Его легкие расширяются. Его грудная клетка поднимается. Его кровь наполняется кислородом. Его голова начинает кружиться. Он чувствует себя живым. Он бы отдал все, чтобы сохранить это ощущение. Они стоят друг напротив друга, будто зеркальное отражение, и позади Савитара, в окне за его спиной, Барри видит светлеющее на горизонте небо; десять тысяч оттенков синего — от индиго до лазури на горизонте, тем светлее, чем выше поднимается солнце. Глубокий синий цвет очерчивает силуэт плеч, наклон головы и взъерошенные волосы его двойника, и из-за того, что он стоит против света, Барри не видит его лица. Прежде, чем Савитар исчезает — в одно мгновение, словно его здесь и не было, — Барри чувствует себя расколотым на две половины; как если бы его разделили на индиго и лазурный цвета, и между двумя половинами было десять тысяч сходств и различий, мозаика из глубокого синего цвета, будто его личный океан, заполняющий бездну. Савитар собирает его по осколкам. Медленно, будто подбирает кусочки мозаики, чтобы они подходили друг к другу; собирает его расколотую, острую боль, осторожно, словно опасаясь поранить пальцы. Рассматривает осколки в своей ладони, будто калейдоскоп разноцветных фигур — разбитые эмоции, чувства, воспоминания; рассыпанные слова, наполнявшие собой все его тело и вибрировавшие в грудной клетке с каждым выдохом. Он сжимает кулак, будто ждет, что все эти осколки проткнут насквозь его ладонь, но ничего не происходит, и он разжимает пальцы и позволяет им утекать сквозь них. Барри чувствует себя эфемерным, будто ничто больше не привязывает его к этому разбитому телу, но он знает, что это не так. Боль, которая разламывает его на части, проходит сквозь Савитара — такое же тело, как у него самого; и Савитар морщится, но ничего не говорит; и мысли Барри отражаются от его собственных стеклянных осколков, будто солнечные зайчики, наполняющие все его эфемерное, расколотое тело сиянием. Он чувствует себя хорошо в движении и только в движении; он был рожден героем, для битв за справедливость, чтобы нести добро и защищать. Он двигается и чувствует себя живым. А потом он сталкивается с реальностью на скорости, которая может стать для него смертельной. И этот удар раскалывает его на части. И он лежит — разбитый, невесомый, напуганный; и смотрит на светлеющее за окном небо; и десять тысяч оттенков синего напоминают ему, что он все еще жив. И пока Савитар собирает его, лежа на животе и перебирая пальцами разноцветные осколки его боли, он все еще чувствует себя живым. Кто-то давно должен был объяснить Барри, что убежище из стекла не убережет его от шторма; чтобы потом, в затишье, он не лежал среди осколков, не отличая себя от того, что было разрушено вокруг и погребло его под собой. Он прячется здесь — в хрустальном замке его детских фантазий, наивно веря, что розовые стекла уберегут его от реальности; реальность швыряет ножи изящным жестом крепкой руки — и они врезаются в него один за другим; и каждый из этих ударов он не в состоянии выдержать; и даже истекая кровью на руках Савитара, он все еще верит в то, что в следующий раз он справится. Он был рожден справляться. Он был рожден стать героем. Герои не падают от одного, двух, трех ударов; герои бросаются в бой, не успев излечить раны от прошлых битв; герои не прячутся. Герои живут вне времени. Герои не гоняются за тенями тех, кем они хотят стать. Барри чувствует тонкие нити, обмотанные вокруг его хрупкого тела; Савитар обнимает его со спины и прижимается щекой к его лопатке. Это его любовь, это он и его нити, которые не дают Барри подняться и снова ринуться в бой; потому что Савитар собирает его часами напролет, осторожно, подбирая каждый кусочек на свое место, а Барри, не успев восстановиться, кидается в новую схватку и разбивается снова. Это как склеивать дорогую сердцу и памятную вещь, а потом швырнуть ее в стену, чтобы собрать осколки и склеить заново. Сначала он раскололся на две половины. Потом на четыре. На восемь. Шестнадцать. Тысяча. Две. Пять. Десять. Боль проходит по склеенным частям, как ток по проводам; там, где что-то было сломано, а потом склеено, навсегда остается слабое место, уязвимое для следующего удара, и Савитар думает о том, что наступит момент, когда Барри столкнется с реальностью снова — и тогда его осколки просто обратятся в пыль, потому что каждый из них распадется на десять маленьких кусочков, и однажды он просто станут слишком маленькими, чтобы их можно было собрать и склеить. Но они не говорят об этом. Они никогда не говорят ни о чем из этого — ни о калейдоскопе воспоминаний, чувств и боли; ни о десяти тысячах оттенков синего за окном, когда в их доме так чудовищно тихо; ни тем более о том, как Савитар сидит и рассматривает свои порезанные о его осколки руки — и они дрожат; и он напуган так глубоко внутри, что даже не осознает этот страх; и солнце почти поднялось над горизонтом, чтобы ознаменовать новый день, новый бой, новый удар. Савитар считает, что это несправедливо — но он не говорит и об этом тоже. Он бы принял на себя всю боль, он бы выдержал ее, он бы выдержал каждый удар, не ломаясь на части, и он бы шел вперед до тех пор, пока его ноги не рухнут под тяжестью его тела; он бы взял на себя все, но Барри был рожден героем и по-геройски бросается в бой со всем миром, чтобы проиграть и приползти в родную стеклянную нору. Это несправедливо. Десять тысяч оттенков синего над их головами, за тонкими занавесками их убежища, отмеряют справедливость по цветам, от темного к светлому. Дыхание Барри сбивается; острые осколки боли мешают ему дышать, но он борется, он всегда борется, и Савитар ничего ему не говорит. Он разбивается снова. И снова. И снова. Они оба раскалываются на части, смотрят на свои разбитые руки, на сердца, насквозь проткнутые болью, на бесчисленные попытки, которые не привели их ни к чему, кроме поражения; они смотрят друг на друга в звенящей тишине и молчат о том, о чем в убежище из стекла не принято говорить. Барри любит его так сильно, что это фактически разбивает его сердце; их общая боль циркулирует по двум одинаковым телам, будто по зазеркалью, и когда Савитар не собирает его по частям, он пытается удержать самого себя от того, чтобы не распасться на осколки. Он убеждает себя, что рано или поздно это пройдет. Когда его рука скользит по предплечью Барри, пытаясь удержать его и не дать ему уйти на новый бой, Савитар убеждает себя, что все это преходяще. Десять тысяч оттенков синего спустя Барри вернется сюда, чтобы спрятаться, и у них будет много-много времени, чтобы провести его в тишине, звеня осколками боли и разбитых чувств; он говорит себе, что рано или поздно битвы закончатся и он больше никуда не уйдет; и не останется теней, которые он мог бы преследовать; ни прошлого для сожалений, ни будущего для желаний. Но, возможно, уцелеет их убежище. И на десять тысяч оттенков синего все снова будет хорошо. И они оба будут чувствовать себя живыми.