Песьи принципы

Однажды тот приползает на брюхе, скуля израненной шавкой, оставляя за дверью тириумные реки и запах сбоящих систем, и Хэнк с отчетливостью осознает, что все давным-давно идет по пизде. С отчетливостью, пугающей иного, потому что хорошие копы не боятся – хорошие копы хуярят предупредительные с меткостью контрольных и спасают принцесс (читай пай-мальчиков последней модели из корпорации Зла) от мира в целом и самих себя в частности. Хэнк хороший коп, и его мальчик-пай успевает подтереть изгвазданные собственным нутром полы, прежде чем отрубается где-то между гостиной и тремя утра. Везучий, сукин сын, выберется. По пизде все пошло как-то действительно давно – это в смысле с момента восстания-плюс-минус-пара мертворожденных ноябрьских ночей, но на самом деле много раньше, со времен сборки или инфицирования машинным богом, или дня, обозначенного на мраморе спусковым и наспех залатанной супермассивной за ребрами. Или когда сраный отшельник решил вдохнуть полужизнь в совершенное тело, где от человечности только стылая в е ч н о с т ь – и ни грана души. Когда тот не подыхает посреди пространство-времени его обледенелого жилища, что так редко, что не бывает вообще никогда, то ластится к рукам бездомным псом с провисшим брюхом, скулит, в петлю упряжи влезает сам, глупый. Хэнку больно и пусто, и горячечно хорошо, когда автоматом руки тянутся за ухо трепать большого лохматого зверя, а обнаруживают комок плоти-нервов-жалости – с сухой припиской как бы (с сухой припиской для тебя). Похуй на самом-то деле, если говорить совсем уж откровенно, фальшивая кровь исчезает пару бутылок спустя. Не навсегда правда, но Андерсону в его наебнутом мирке удается удивительно долго не думать о главном. Пока точечно-звездная пустота рядом с после не сменяется слишком. Потому что принципы у парнишки песьи, ищеичьи, которыми поступиться никак, те глубже девиации в переплетении проводов, глубже машинного бога; те есть он сам, и по пизде все идет с момента рождения/падения/падения/падения в бездну (потому что Хэнк и без того на самом дне). Дурной – блевал бы красным поутру в отсыревшую постель, зализывал бы раны – и ничего может, и можно жить иногда, или типа настоящий, не индиффирентный, не бесконечная симуляция симуляции. Симуляции. Симуляции. Под принятием остов программного кода. Сбоит. В смысле Хэнка сбоит, когда тот мажет сукровицей кафель в ванной, когда мажет по нему своим простите-лейтенант-взглядом, когда стелет себе на диване, треплет Сумо по загривку с утра, обещает вернуться к восьми – симуляция счастья. Только принципы у него все равно песьи, бесячьи, и либо нахуй вали отсюда, либо не рви сердце, потому что не сраное комплектующее. На пороге обернется (всегда), прохрипит простудно-уныло, мол знает – идеально отлаженный голос выдаст фальшивую ноту в конце. Хэнк тянет руку в зимнее утро; Хэнк тормозит за мгновение до; Хэнк жестоко проебывается, потому что преданность в глазах – собачья. Ему или принципам – монетка встала ребром. Монетка ценою в три слова – пошел нахуй, говнюк ты мне никто пожалуйста, будь настоящим ты мне пес/друг/сын пожалуйста, будь настоящим Однажды тот приползает на брюхе, скуля израненной шавкой, оставляя за собой следы бесконечных проб и ошибок, и Хэнк с отчетливостью осознает, что от этого не деться уже никуда. Ему, Коннору или им обоим – в баре из выпивки только кофе и тириум, в доме привязанность на грани с любовью. Хозяйской ли? Отеческой ли? Однажды тот входит в дверь его дома ровно в восемь, нежно треплет Сумо по загривку, мажет взглядом мимо дивана, шепчет тихо «завтра суббота» – выходит вроде вопроса или мольбы, или безотлагательной просьбы, потому что прин-ци-пы, и снова по кругу. Кто здесь блять кого приручил, воет Хэнк, и сам лезет в проклятую упряжь.