Самые прочные оковы

Наверное, губам, потрескавшимся и кровоточащим от шрамов и яда, больно говорить. Но Локи таков, что не может молчать, а Сигюн слушать его слова ещё больнее. — Шла бы ты домой, милая. Нашла бы себе нового мужа, новую счастливую судьбу, да не вспоминала обо мне до самого Рагнарека… Когда яд в очередной раз наполняет чашу почти до краев, змея начинает довольно шипеть, а Локи, готовясь к очередной порции боли, усмехается и говорит нечто подобное. Сигюн подозревает — не потому, что он и впрямь хочет от неё избавиться, пусть это и вполне в духе свободолюбивого мужа. И не потому, что так уж волнуется за неё, избравшую себе не самую приятную долю. Просто когда она рядом, он не может позволить себе кричать от боли в момент, когда шальная капля всё же достигает цели и с тихим шипением, разъедая кожу, скатывается по лицу. Лишь дрожит — одновременно от страха, боли, холода и ярости, но цепи держат слишком крепко, не позволяя сделать и единого лишнего движения. Ходуном идут стены пещеры, осыпаются камни, и Сигюн надеется, что однажды хоть один из них размозжит голову проклятой змее. Но тварь уже приноровилась прятаться — плюнет ядом и шмыгнет в укрытие, а когда дрожь утихнет, высовывается вновь. Локи, в свою очередь, тоже научился оборачивать это себе на пользу — теперь змея успевала плюнуть лишь однажды, и пока Сигюн опустошала чашу, пещера содрогалась непрерывно. Сама же асинья за годы добровольного заключения уже привыкла избавляться от яда максимально быстро, чтобы муж не тратил понапрасну силы. Порой, когда она задерживалась по какой-либо причине, пещера сотрясалась особенно сильно, и волны земной дрожи расходились очень далеко. Сигюн они не могли слишком сильно навредить, но их отголоски в различных местах Мидгарда вполне могли разрушить хрупкие дома простых людей, а таких страданий ни в чём не виновным подопечным асов она не хотела. Она вообще ни для кого не желала страданий. Почти ни для кого. Хоть и признавала, что муж заслужил наказания за свои проделки, но настолько жестокого? Она бы, не раздумывая, отправилась вслед за ним в изгнание, коротала с ним века в темнице… да даже в Хель последовала бы, как Нанна за Бальдром. Хель… О детях Локи она старалась не вспоминать. Хотя трудно было не думать о них, глядя на оковы — образы милых мальчиков всплывали перед внутренним взглядом, неумолимо напоминая о жестокости Одина. Другие же дети её мужа, о которых она знала лишь понаслышке, вызывали у неё, как и у прочих асов, лишь страх, сковывающий не хуже Глейпнира. Локи беспокоился о них. О дочери, заточенной в мире мертвецов и связанной клятвой хранить Хельхейм, данной помимо воли, о сыновьях — спрятанном на дне мирового океана, придавленном толщей вод гигантском змее и о волке, оковы для которого обошлись дорого всем мирам. Локи беспокоился и мечтал отпустить их на свободу, а Сигюн хотела лишь одного — чтобы никто из этих чудовищ не покинул своей темницы. Хотя ни за что не призналась бы в этом мужу — он презирал трусов, и уж наверняка сказал бы что-то вроде: «Я ведь тоже чудовище, истинный отец своих детей. Почему же ты здесь, со мной?» Локи, наверное, никогда бы её не понял, но она, богиня верности, точно знала — узы брака держали куда прочнее всех остальных.