к чему приветствующие взгляды, если вы никогда и не прощаетесь

бокуто нервно клацает по клавиатуре ноутбука, обклеенного даже на экране детскими стикерами сов за 5 иен. рубится в очередную игрушку, и в очередной за четыре часа раз, проигрывает. пытается отвлечься. в такие дни бокуто слишком подросток: усталый от трех часов сна, наполненный остывшим, без сахара кофе и сгоревшими тостами; с прищуренными глазами, выключенным по квартире светом и задернутыми занавесками бредет в пижаме с очередной чашкой и закрывает дверь комнаты, хотя живет один. в такие дни он забывает о тренировке или пообедать; школьная сумка ненужно покоится на пуфике в прихожей, а поношенные кроссовки разуты прямо у кровати. до раздражения знакомая мелодия возвращает его в реальность, разрывая тонкую струну тишины и еле наколившегося азарта. — я внизу. гудки. куроо всегда говорит коротко, без намеков. дает право выбора. не любит, когда заставляют или побуждают на какие-то поступки, неважно, его или он сам. потому, каждый раз, надумывая выманить совень из «через чур нагретого» гнездышка, ждет терпеливые десять минут. не выйдет — значит сам переболеет; выйдет — херово ему, а это обещает еще долго куковать на их излюбленном местечке. он любит эту потертую, теплую от подъездных котов скамейку. лет уже восемь они просиживают на ней закаты, дни рождения, летние салюты, новые наколенники бокуто или очередную пассию куроо. до неосознанности привычное место. настолько, что, будь эта скамейка у двери предыдущего подъезда, они прошли бы мимо, не забыв спросить «а где?». куроо опрокинул голову назад, подставляясь под апельсиновые лучи, и, изредка, щупло щурясь, через сеточку ресниц поглядывал на слепящие окна пятиэтажки. глухой стук, размытые шаги, ржавый скрип двери. он садится рядом и не смотрит. приветствия ни к чему, если вы никогда и не прощаетесь. куроо дымчато переводит глаза, изучая ленивым, убеждающимся взглядом. в той же футболке, что и вчера. другого он и не ожидал. если у девушек ПМС, то у бокуто вот это: растрепанные волосы с сырым от недавнего душа затылком, опущены брови, веки прикрыты, красные подушечки пальцев от многочасовых клацаний; такой сутулый, потерявший задорную громкость, каждое движение тихое, почти неживое, поступь совсем не прыгает. такой другой, что кажется совсем обыкновенным. порой его заглатывает чувство задолбанности. такая опустошающе мягкая и, в то же время, тяжелая грусть от никем не пойманных улыбок. слишком много их. слишком. никто не понимает зачем он это делает. зачем добрый такой. считают, мол по классике, улыбка скрывает его никому неведомую печаль. а все как раз наоборот. бокуто утыкается виском в острую ключицу, ерзает. куроо накручивает на безымянный палец пепельно-колющуюся прядь, искоса поглядывая на выцветшие кончики ресниц. и растворяет себя в мае, теплом воздухе и уставшем до предела бокуто. так он расслабляется. ничего не говоря, позволяет ему успокаиваться на плече своём и сам же лечится. они словно фильтруют друг друга, заряжают до 120%. раздели их, и неизвестно, как долго протянут. бокуто попросту потухнет. может волейбол бросит, звонить маме реже станет. акааши писать будет только из-за домашки. а куроо так и посвятит себя дню сурка: волейбол, мороженное с кенмой, девушки-перчатки, побеги с уроков через окно. вот только сгниет внутри. тихо, незаметно разъест свое нутро без остатка. не забудет повседневность, привычки, но себя потеряет. слишком приевшаяся маска для открытой депрессии. тихие, разморенные и усыпленные друг другом, они сидят так долго, пропуская через себя теплый закат и ветер; молча перебирают пальцы друг друга и думают, наверняка, об одном. дышат глубоко, вбирая нотки грядущего лета, друг-друга и почти засыпают. — пошли ко мне. очнувшись от манящей обратно к теплому телу эйфории, бокуто сонно замотал головой, не понимая, чего от него хотят: — а? — ко мне пошли, говорю. бокуто молчит. от него веет ленью и непонятливостью. глянув сначала на свой балкон, привставшего куроо и опять на балкон, с еле натянувшемся скептизмом выгибает бровь: — зачем? — ты б сидел дома у брошенной пятнадцатилетки? бокуто, поняв намек в адрес своего нынешнего вида, передернувшись от внезапно пробудившегося воображения, молча встает. — вот и я о том же. идут молча, каждый в своей голове. живут они недалеко друг от друга, поэтому даже не удосуживаются осознать свое местоположение. протоптанные тропинки ноги помнят. по пути бокуто два раза заходил в придорожные ларьки в поисках яблочных чупа-чупсов. наконец, найдя любимую сладость в одном из круглосуточных магазинчиков, позвенев в кармане мелочью, бокуто взял полную горсть, и, отрезвленные пиликаньем кассы, они побрели дальше. треск цикад, шум мотора редко проезжающих машин, прерывистое бульканье воды в речке — все такое настоящее в этот момент. небо окрашено в пурпурно голубой, отчего куроо невольно засмотрелся, позволив своему мужскому эго сфотографировать догорающий закат. смешок бокуто немного оживил его, заставив с демонстративным пафосом вернуть телефон в карман спортивок. — дома вино есть. — мы несовершеннолетние. — просто констатирую. — я тоже. они переглядываются и замолкают. на их серые лица вылезают довольные от понимания друг-друга улыбки. они однозначно не встретят других таких. а если и встретят, то точно будут отличаться от себя нынешних. их неприкрытая естественность создана только друг для друга. остальные через себя это попросту не смогут пропустить. слишком живые души внутри них заложены. слишком много ее они могут отдать. — а откуда вино. — родители вчера приезжали. — долго оправдывался? — иди к черту. — да вот иду. куроо привычно хочет отшутиться, но слышит внезапно дернувший атмосферу смех бокуто, которым, наверное, вечно можно поддерживать то тёплое, дергающееся и родное чувство под ключицами.