Выпотрошенное небо

      Есть у нас с Сириусом странная игра, еще с далеких первых курсов. Едва мы обнаружили, что даты рождения у нас совпадают вплоть до времени суток, как каждый месяц, ровно к концу ведьминого часа, мы говорим друг другу «с днем рождения». И тогда, вроде как, все горести на краткий миг двух слов отступают в тень. На первых курсах это было раздражающей игрой на кто-первый-сдастся, сейчас же — как ежемесячно необходимая доза успокоительного.       Но сегодня у нас нет настроения праздновать то, что дожили. Сегодня мы молчим, и эпиграфом-эпитафией к этой ночи служит лишь вангоговское «Печаль будет длиться вечно». Нет, никто не умер, никто даже не залетел в Лазарет или просто залетел, нет, все куда хуже — настолько, что я едва нашла Бродягу в Запретном Лесу. Он драл бедного зайца, как дикое животное, и в собачьих его глазах сыпал искрами человечий страх.              — Зря ты всех этих маггловских писак и рисовак знаешь, теперь мне действительно кажется, что тот суицидник был прав. Печаль будет длиться вечно. Не просто же так, от скуки, он выстрелил себе в живот, — мы лежим на траве, осенне мокрой и холодной, но по-летнему сочной. У нас с Сириусом даже косяков не осталась — паршивый ментоловый табак, и та сигарета — одна на двоих. Действительно, не день-рожденьское настроение. Может, и не зря он выстрелил себе в живот? — Если бы у меня был кольт или Смит-Вессон, я бы тоже сейчас был бы готов.              — У тебя есть волшебная палочка, что тебе мешает? — мне за него страшно, он ведь действительно готов последовать вангоговскому пути. Я затягиваюсь так, что глаза, кажется, почти выпадают, ведь денег хватило только на дешевую маггловскую отраву. Передаю сигарету. Держу дым во рту, чтобы горчило и щипало.              — Убивающее заклинание бесшумное, от него не больно и не страшно, ты даже почувствовать не успеваешь, что умер. Был Сириус, не было Сириуса. Другое дело — пуля в брюхе. Долго, болезненно, кроваво. Смерть должна быть мучительной, чтобы иметь хоть какой-то смысл.              Он тоже затягивается и держит дым во рту. Такой же больной как и я, или я такая же больная как и он?              — Скажи мне, Марлин, прошу, скажи, что Рег наврал, а тот рисовака застрелился, зачитывая рецепт лимонного бисквита, — по лицу его, могу поставить все, нельзя было прочесть сказанного. Когда Сириус смотрит в небо, физиономия у него всегда одинаково сморщенная. Что ни говори, а пафоса его предкам не занимать. В его голосе сейчас отчетливо слышался всхлип вздернутого за шкирку щенка.              Я перевернулась на бок, закинула на Сириуса ногу и руку, обняла. Давай, мой верный друг, негоже тебе расклеиваться сейчас, когда мы стоим на краю бездонной пропасти «взрослость», и даже ржаные колосья вокруг давно сожжены. Ты и так падаешь в ней быстрее и опаснее нас всех, так не бейся же головой о камни, пока будешь лететь.              — Печаль будет длиться вечно.              Это вместо «С днем рождения, Марлз», он передает мне сигарету, задерживая дым во рту. И мой ответ:       — Печаль будет длиться вечно.              Я так же затягиваюсь, но выпускаю дым носом и наклоняюсь над Сириусом, буквально сидя на нем. Он ухмыляется, дым легкими струйками просачивается между его зубов. В правой руке у меня все еще этот полустлевший окурок, и потому, когда я наклоняюсь и накрываю сириусов рот своим, у меня начинает сводить плечо.              Мы целуемся, будто пытаемся друг друга сожрать, и дышим лишь тем дымом, что он не выдохнул. Ядовитый поцелуй. Как хорошо, что Сириус собака, а не лошадь, ведь в нем и во мне, наверно, никотин полощется литрами. Язык и губы ужасно горчит, весь рот теряет чувствительность, толи от усердия, толи от того, что сигарета и впрямь была чертовски дешевой.              Мы целовались, когда начал накрапывать дождь, барабаня по моей спине и заливаясь нам в глаза. Мы целовались, когда какая-то мелкая ребятня пробежала мимо с корзинками. Мы целовались, когда дым кончился, весь упущенный, когда сигарета потонула в траве, когда я перестала утруждать себя сидением в неудобной позе и нависала над Сириусом, полностью на нем лежа и только локтями упираясь в землю.       Эдакая эротическая трудотерапия во избежание срывов. Ничего эротического в ней изначально не было, просто это должно было отвлечь его лучше всего. Не секс или прелюдия, а объятия или поглаживание по голове. Это оно, просто по-сириусовски, гипертрофированно-подростково-гормонально.              Наверно, только через полчаса этого токсикоманского удовольствия мы смогли отлепиться друг от друга, и я рухнула на чавкнувшую траву всем телом.              Звезды за эти полчаса давно сменились утренней муражной пасмурностью, и даже Солнце скрылось, как самая надоедливая звезда. Интересно, Ван Гог так же смотрел на небо, как и мы — невидящим взглядом на дно опустевшей чашки?              — Нет, Бродяженька, не думаю, что Регги врал.              Уже не замечание, могущее разрушить хрупкую душевную организацию моего милого друга. Нет, теперь это простая, констатирующая постфактум реплика.              — Завтра поймаю его в коридоре и проверю руку. Как думаешь, правая или левая? Я видел только у дражайшей кузины, — тон дрогнул омерзением, — у нее была слева.              У нас у обоих голоса хриплые и усталые. Сейчас мы думаем не о том, что милый маленький Регги превратился в убийцу, уже выбравшего сторону. Мы думаем о том, что Тот-Кого-Опасно-Называть начал принимать в армию чертовых пятикурсников, и что бездна под нами — не «взрослость», а «война». И камень под нашими подошвами крошится, и жжется как миллиард тушащихся бычков, и нам даже уцепиться не за что, не на чем повиснуть кончиками пальцев, и ловить нас тоже уже некому, ведь рожь развеялась прогоревшим прахом.              Серая чашка с разводами кофе, нависшая над нами сердитыми тучами, исказилась семью зелеными, дымными полосами. За миг-полусекунду до этого, небо будто выпотрошили взрывающим заклинанием, как громок был шум от летевших на метлах. Наверно, последняя модель «Нимбуса».              Семь линий не складывались обычными геометрично-параллельными полосами, они вырисовывали сложный узор. Это было так громко, что захотелось бы заткнуть уши. Зеленый, почти фосфоресцирующий, череп. Такая же зеленая змея, магическим образом выползающая между его челюстей и обвивающая насыщенные яркостью контуры.              — С днем рождения, милый друг. Неплохой подарок от младшего братика на наше с тобой официальное совершеннолетие.              Реплика моя пропитана сарказмом до настоящей радиоактивности, но ответ Сириуса мертвенный, полуистлевший. Удушила бы поганца Регги. Если бы не он, Сириус бы сейчас рвался в бой как озверевший, а не бездумно валялся бы здесь рваной тряпкой.              — Он все-таки был прав, тот рисовака. Лишь прерываясь короткой злобой и эйфорической ненавистью, желчно-желтая печаль будет длиться вечно.