Всему свой час

Всему свой час. Всякому случаю свое время. Время рождаться и время умирать. Время сеять и время жать. Время убивать и время спасать. Время рушить и время строить. Экк. 3. Да, ну! Совершенно не так бы это выглядело! А в голове все равно навязчиво маячила черно-белая сцена из какого-то старого фильма, хрен вспомнишь про что был тот фильм, точно не про хлеборобов, однако воображение раз за разом повторяло: вот здоровенная лапища загребает ладонью обесцвеченные пшеничные колосья на фоне бескрайнего серого поля, серого неба, серого мира. И покрывала все это унылая свиристящая музыка. А на самом деле чавкала коричневая жижа в тракторной колее, звенел воздух электрическим стрекотом кузнечиков, над заросшей хвощем ирригационной канавой, плясало облачко мошкары. И ничего серого, только зелень, зелень и синева бешеная. Но откуда взять во всем этом беспределе жизни и цвета место для двух увечных, больных, битых, порченных? Один может быть и пристроится – год, два попугает местных угрюмым взглядом и непривычно резкими движениями, а потом мал-помалу, через первачок вечером, и разговоры о колорадском жуке, через горячее нутро бани и умело приколоченный брус, пойдет-поедет простое, спокойное деревенское существование. Со сплетнями баб, рыбалкой, пустой руганью и пьяными разговорами о войне, о том, что разворовали страну, может даже и о футболе, хотя футбол для Любы был чем-то вроде красной тряпки для быка. В общем, что-то такое могло бы получиться – суровое, тошное, но чистое по-своему. Но один он не хотел и не мог. Спустив босые ноги с койки, он кряхтя сел и уставился, щурясь, в жидкой, разбавленной светом фонаря снаружи, темноте на лежащего напротив, неподвижного, словно не живого, Спама. Уже четыре часа как его привезли из реанимации, а все равно не отпускает ощущение, что все, конец, ничего не вышло... Люба прислушался: сосед тихо, но мерно и уверенно дышал. Конечно, что ему, такому, делать в мире, где коричневая, глиняная грязь в тракторной колее чавкает, липнет к сапогам, и беснуются мошки над заросшей лужей? Ну, значит не сбылось, что теперь? Плакать? Люба улыбнулся сам себе, слабенько, облегченно и жалко. Какая, в сущности, фигня эта его мифическая деревня! Молочко из под коровки, птички-кузнечики… Спам пошевелился и что-то неразборчивое просипел. Подорвавшись, как самка носорога за детенышем, Люба навис над койкой больного, прислушиваясь. Палец подрагивал на тревожной кнопке. Но ничего. Обошлось. Просто, видать, обезболивающее отпускало потихоньку. Все-равно девки скоро с капельницей приползут, так что выдыхай, бобер! И все-таки нечего ему там, в этой долбанной деревне делать. Ему войны, движения надо, и прочего выхлопа цивилизации. Легонечко, почти невесомо, крупные, сильные пальцы погладили небритое, худое лицо спящего человека. - Давай, давай, выкарабкивайся, - шепнул Люба, ухмыляясь ласково. Вот так, босиком на липком линолеуме, нависая над высокой железной койкой с бортами, он мог жить и радоваться по полной программе. Никакая зелень на синеве и рядом не валялась. Может он бы и прижился там. Может быть и молочко из под коровки, и никаких пропахших дерьмом, ложью и войной чужих на сто километров вокруг. Но кому это все на хрен надо? Ему самому? Ему вот этого калечного полутрупа надо, с иссохшей зеленой рожей, с дыркой в туловище, с вечным клеймом голодного хищника... И ничего больше. Все прочее по Экклезиасту – суета и томление духа, мать его. Заныла собственная дыра в туловище, и он выпрямился, поискал в темноте табурет, чтоб не отползать к себе – слишком далеко. Кто-то прошаркал по коридору в сторону сортира. Так что будет, как будет. Скорее всего никаких больше хорошо профинансированных и отлично прикрытых историй. Последняя еще не завершилась, и выглядела, на Любин вкус, уж слишком мутной. Но что теперь об этом думать? Надо поправляться и делать ноги. А то ведь навесят дезертирство, или вспомнят старые грехи... Точно вспомнят и навесят, но он тоже не пальцем деланный, господа российские офицеры... Люба сжал кулаки, почувствовал резкую боль, и ощутил себя живым. Приступ глухой, ядовитой злобы прошел почти без следа. Ничего... Как-нибудь. Будем живы – не помрем. Не Экклезиаст, конечно, но тоже мысль здравая. - Люб... Это ты? Голос сиплый, шелестящий, незнакомый, практически никак не связанный с человеком, лежащим на койке. Голос какого-то привидения в лунном свете. Люба выдохнул шумно и резко подорвался с табуретки. - Я это, я, Спам, не дергайся. - Я живой что ли? - А как сам думаешь? - Ну, ни хрена ж себе... - Молчи, давай. И спи. - Ты меня застрелил, сволочь… - Заткнись, - Люба почувствовал, как сами собой ползут в улыбке губы, - я тебе сказал. Сработало. Повисло молчание, прерываемое только шарканьем в коридоре. - Люб... А как мы выбрались-то? Не сработало... - Никак... Как надо, так и выбрались. Молчи, блин! Тебе нельзя болтать. Свистящий шепот в ночи звучал как ода к радости. - Ты как приличный человек теперь должен на мне жениться... - Сейчас по балде получишь за разговорчики! И снова прозрачная, живая тишина. Только дыхание, и шорох веток за окном. Теперь наверняка уже до утра... - Люб... Слышь... Ты нас вытащил? А вирус? И опять мимо... - Нету вируса, спи, а? - Куда ты его дел? Сел на него? - Типа того. Спамчик, миленький, захлопни пасть, я тебя прошу! Минут через десять Люба расслабился - вот теперь-то точно спит буйный больной. Прислушиваясь к тихому, спокойному дыханию Спама, он отцепил, наконец, руки от бортика койки и выпрямился. - Люб... Насчет деревни, так к слову. Я поеду с тобой. Понял? Воздух весь куда-то подевался, так что легкие на пару секунд взвыли от недостатка кислорода. - Понял, не дурак. Теперь заткнешься? - Ты грубый и ни хера не женственный, Люба. Ну и что, в принципе, что инородные тела, и фигня, что увечные и безумные. Время все лечит. Особенно когда вокруг ничего серого, только зелень и бешеная радостная синева. И жидкая глина, липнущая к сапогам, и мошкара над лужей, и рука загребающая ладонью желтые пшеничные колосья, и звонкий мат где-то у бань, и самогонка по вечерам, и даже разговоры про футбол на худой конец. И много, много жизни. Везде. Снаружи и внутри. Сочной, полной запахов и вкусов, жизни, отменяющей действие любых параграфов.