О птицах

      У Жеана сбит режим. Он сбит обменом в Америке, недельным фестивалем поэзии, ночным вдохновением и весенним удлиняющимся днём.       Жеан выгребает из хаоса часов и дней мощным баттерфляем, восстанавливая режим на привычного раннего жаворонка за пару недель спокойствия.       Он встаёт в пять, качая головой: "Поздно!", варит кофе в чуть потемневшей от времени турке, из ручки которой постоянно выпадает колечко и с тихим звоном падает на пол. Жеан в очередной раз думает, что нужно найти плоскогубцы в том ящике с инструментами, и просто чуть надавить с двух сторон, делая несчастное кольцо полноценной замкнутой фигурой. Но это потом, а то сейчас он упустит кофе. Именно поэтому турку не вешают на гвоздик (его выделили специально для неё) уже несколько месяцев.       Кофе все равно убегает, недовольно шипя на огне и горячей конфорке. Газ вспыхивает желтыми искрами, облизывая донышко многострадальной посуды и покрывая ее запекшейся корочкой. Жеан матерится сквозь зубы – благо, не в приличном обществе – и наскоро пытается исправить положение. В воздухе витает чуть уловимый запах гари, а плиту снова придётся оттирать. – Я ненавижу жаворонков, – появившийся в дверях Грантер хмуро поглядывает на часы и морщится, недовольно жмурясь на яркий свет из окна кухни – придумал же кто-то строить комнаты на солнечной стороне. – Птиц или людей? – поэт процеживает кофе и отпивает из кружки. На ней репродукция картины с Наполеоном верхом. Только император почему-то восседает не на ретивом жеребце, а на тираннозавре. Впрочем, выглядит он не менее величественно. – Птиц, конечно же, – фыркает Прописное и бесцеремонно забирает турку из рук Прувера, наливая оставшуюся половину себе в бадью, способную вмещать пол-литра. – Людей я ненавижу перманентно. Всех.       Грантер – сова. Беспросветно дремучая и абсолютно неисправимая. Все попытки Жеана переучить его на свой манер терпят крах с бешеной скоростью, и художник скатывается в ночное бдение так быстро, словно летит вертикально вниз с дополнительным ускорением. Эр ложится ближе к рассвету, чутко спит и не может выдавить из себя ни наброска, если следует совету "работать в отведённое на это время". Он вскакивает посреди ночи и часами набрасывает идеи, бесшумно шуршит карандашами и ластиками по бумаге, тихо шепчет стихи или подпевает песням в наушниках. Все так же шёпотом. – Ты приехал на каникулы, а я уже чувствую себя в казармах. Хватит тащить сюда тамошний устав, – из холодильника появляется упаковка молока. – Драматизируешь. Уже половина седьмого. Поздно.       Вместо ответа Грантер демонстративно наливает молоко в кружку, заставляя поэта скривиться. – Ты специально? – морщится Жеан, считая разбавление божественного напитка кощунством. – Нет, – за ответом следуют две ложки сахара, тонущие в кофейном напитке.       Поэт отворачивается, не в состоянии наблюдать этот ужас. – Вот никак не могу понять. Зачем вот этим заниматься? У нас 100% колумбийская арабика. Она сладкая. А в медиум-обжарке ещё и совершенно некрепкая. Ты что, разбавляешь черноту сарказма и цинизма внутри?       Эр задумывается и, кажется, даже всерьёз. – Нет, – наконец слышится в ответ, а бултыхания ложки в кружке прекращаются. – Я разбавляю черный юмор. А то тебе будет стыдно появиться со мной на людях. А, да, и пытаюсь подсластить горькую правду.       Жеан поворачивается и демонстративно закатывает глаза. – Ты ещё никак не можешь забыть тот случай? Ну не ожидал я такого. Они вроде раньше не обижались. А были комментарии и похлеще. – Вот сейчас обижусь я, – Эр усмехается, на секунду утыкаясь в свой кофе. – Мои комплименты были отборнейшими. Их сложно перещеголять. Один–ноль в пользу пролетариата, под натиском которого пал парижский андерграунд. На секунду на лице Жеана вспыхивает выражение полной боевой готовности, с которой поэт готов грудью на амбразуру бросаться в желании защитить родную стихию. Грантер вскидывает брови и улыбается. – В следующий раз бери ещё "андер". А то откопал каких-то... Хипстеров. Вспомнив столь нелестно названных "хипстеров", Прувер не в силах сдержать смех. Он пытался собрать элиту этой прослойки парижской творческой молодёжи, но не им тягаться с выпившим художником – весовые категории не те.       Жеану легко с этим невозможным, несобранным, безалаберным человеком, чьи действия импульсивны, планы – абстрактны, как работы Кандинского, а идеи – бесконечны. Вечно собранный, привычный к сосредоточенной работе Прувер близок Эру лишь абсолютным в своём осознании вдохновением. Но и оно у них разное – к поэту приходит как на работу, а у Грантера – случайный подвыпивший гость.       Жеану легко, и при этом – сложно. Эр – это сконцентрированный хаос, заключенный в человеческом теле, смесь пороха и коктейля Молотова – взболтай, не перемешивая, – и целая армия задорно марширующих тараканов. Грантера не бросает в крайности – его единственная крайность далеко в минусе, и он не бросается – падает, судорожно хватаясь за остатки не до конца утопленного осознания собственной важности.       "Ты нужен", – тихо говорит поэт, мягко обнимая хмурого художника. Тот лишь прижимается крепче и молчит – он всегда молчит, пряча поглубже все эти рассыпающиеся и тлеющие миры. Поэт не настаивает – Эр говорит редко, спокойно и тихо, неожиданно долго, методично выворачивая душу, словно профессиональный патологоанатом. Он не прячет ни одного угла, но после, собрав все обратно, вновь переживает все в себе, словно наполняет дамбу, пока не прорвёт.       И Жеан обнимает, зная, что это точно поможет, и зная, что за Грантером не заржавеет.       Ведь злому поэту не нужна тишина. Он не будет держать эмоций, он будет вскакивать на стул, грозя его перевернуть, возмущаться, скрежетать зубами, разобьёт стакан, чтобы тут же получить новый, тряхнёт Эра, чтобы тот ответил на вопрос, сочинит на ходу несколько сатирических куплетов, и будет громко их декламировать. Жеан не плачет и не ноет – он обращает обиду в злость и вымещает ее на бумаге и посуде. Так проще. Так быстрее.       У Прувера проблемы с требовательными родителями, которые никогда не бывают удовлетворены успехами сына. Грантера душат вбитые под черепную коробку комплексы и насмешки. Они давно стали друг для друга опорой и поддержкой.       Поэт не помнит, когда все поменялось. Он не считает это важным. Просто случилось. Просто произошло.       Они снимали квартиру давно. Он – потому что подальше от семьи. Эр - потому что устал мотаться по койкам общежитий. Быт врастал в них, а они врастали в быт и, как получилось, друг в друга. Все стало слишком постоянным. Слишком настоящим. Прятаться по домам гораздо легче, чем в одной квартире.       В какой-то момент Прувер устал искать свиданий. В какой-то момент Эр перестал тенью следовать за Анжольрасом. Друзья удивлённо переглядывались, но художник больше не смотрел в рот лидеру с нескрываемым обожанием. Кажется, с осознанием этого, оба выдохнули.       Лишь спустя месяц Жеан мрачно смерил Грантера взглядом. – Я не синица, – им было ясно, что он имел в виду. – Он не журавль, – просто ответил художник, покусывая кончик карандаша и поднимая взгляд. – Он... Жар-птица, – Эр усмехнулся, глядя на чуть разгладившееся лицо Прувера.       Грантер любил сказки всех возможных народов. Прувер был в них профессионалом. – Даже так, Иванушка-дурачок. Что это вдруг? Грантер смог лишь фыркнуть. – Высоко летает, далеко светит, поймать трудно, устоять невозможно, – он на секунду замолк. – И я не Иван-дурак. Нет, я дурак, конечно. Но не Иван. Прувер улыбнулся. – Кто же ты тогда?       Эр прикрыл глаза, откидываясь на стуле и втягивая носом аромат яблочного пирога, разливающегося по квартире. – Я Локи. Ну что, прекрасная Идунн, где мои золотые яблоки? Поэт рассмеялся, клянясь самому Одину, что когда-нибудь Грантер его доведёт и действительно проснётся ярко-рыжим. – Змею можешь не нести. У меня свои, – послышалось вслед удаляющемуся на кухню Жеану. – Тогда я принесу чашку. И буду держать. Художник не ответил, но Прувер знал, что тот улыбается. Потому что был уверен: поэт будет держать. Иначе и быть не может.