beg me for mercy

Фриск смотрит на Чару. Смотрит и смотрит. Смотрит так, будто пытается проделать в ней дыру. Смотрит по-доброму, очень ласково и тепло. как Ториель смотрела на неё. С трепетом, с тревогой, с такой большой и уже тяжёлой любовью, с такой мерзкой привязанностью и заботой. С нездоровым отталкивающим блеском в глазах и бабочками в животе, который уже давно пророс лютиками. Смотрит сладко и нежно, до приторности на гребаном языке, до ямочек на щеках из-за этой её уродкой улыбки. Она поставила брекеты в прошлом году, и теперь всё сверкает, когда она опять лыбится во все свои зубы. А Чара ненавидит её. Ненавидит так, как ненавидит корицу, как ненавидит людей и монстров вместе взятых. Ненавидит её так же, как любит золотые цветы. н Ена ВИдиТ . А Фриск только сильнее влюбляется. Как бы сильно она не получила, как бы жестоко та с ней не обошлась, эта дрянь продолжает улыбаться и спрашивать "ты в порядке?''. Каждый раз, когда она обнимает Чару сзади, пока та готовит чай, Фриск получает кипятком по рукам, скулит, забивается в угол и прерывисто дышит. Теперь, когда кисти её рук выглядят, как сплошной обглоданный химический ожог, Чара остаётся довольна: они вечно-холодные, с выступающей косточкой на запястье и дорожками синеющих вен. Они всегда трясутся мелкой дрожью, особенно, когда она слышит голос Чары. И когда она нервничает, расцарапывает сухожилия до красноты, бьёт о стены до синяков и разбитых в мясо костяшек, режет глубоко, до потери сознания и прокусанных губ. Эти руки Чара уж точно ни с чем не спутает. Чего только стоят мозоли на пальцах от струн гитары. У неё самой никогда не выходил ни один аккорд, а вот эта чертовка играет на удивление складно. Порою, когда Чара заслушается, та заканчивает играть и выдаёт это своё: "ну как?". И она знает неизменный ответ на этот вопрос: "как всегда отвратительно". Но даже после такого, эта дрянь обнимает гитару, улыбается во все свои зубы и смотрит на Чару в новом приступе нежности. Да смотрит так, будто это какая-то блохастая псина, коих она до тошноты обожает. Когда та делалась такой счастливой, такой мерзкой и приторной, Чара хваталась за что-нибудь настолько же ужасное. Это превращались в настоящую беспроигрышную лотерею: от самого предсказуемого к самому неожиданному. Чаще всего это был уксус. Она заставляла Фриск пить его, а потом задыхаться и кричать от боли с пеной у рта. Стоило девчонке попасться ей на глаза, пока та выглядела воодушевлённо, Чара хваталась за ножи и молотки, и только тогда Фриск становилась по-настоящему прекрасной. Когда она убегала, когда по дому разносился тошнотворный визг, напоминающий скрип задвижки, глухие удары и хриплые всхлипы, больше похожие на лязг пилы. Тогда уже не эта дрянь улыбалась. Тогда улыбалась Чара, да улыбалась так, как Фриск не лыбится никогда. Пока она слышала эти сиплые взвизги, пока девочка скребла ногтями шероховатую поверхность обоев, Чара чувствовала себя счастливой. Это не злость, это не обида и уж далеко не зависть. Это отвращение. Желчь, такая мерзкая и тягучая, очень холодная, липкая и вязкая. Чаре омерзителен сам факт существования Фриск: Эта девчонка раздражает её своим присутствием 24 часа в сутки, поэтому в определённые моменты она срывается. Чара знает, что Фриск всегда сможет переродиться. Это самый банальный замкнутый круг: заезженные линии поведения, предсказуемые действия и диалоги. иногда это её забавит. Какой смысл начинать новый круг, если в конце концов всё это вернётся к истокам? Они вновь будут делать вид, что ничего не было. Фриск будет улыбаться, напоминать Чаре о приёме очередной горсти таблеток, а Чара же, в свою очередь, продолжит свои ежедневные издевальства. Ничего не поменяется. Только вот, лютики будут всё сильней разрастаться на фарфоровом тельце Фриск. Она уже не чувствует абсолютно ничего. Она знает, когда Чаре захочется быть токсичной в очередной раз. Но, кто знает, захочется ли Фриск переродиться с н о в а?