Тёмное

      — Смотрю, у тебя ещё остались силы яростно глядеть на меня, — Ли Юэ Лун больше не улыбается сладко, скорее, он даже растерян, и с лица на миг сошла привычная самодовольная маска, но голос приторный, фальшивый, наверное, этот чёртов мальчишка по-другому и не умеет. Ладно, пусть, пусть прячется за этим, и Эш старается вложить в свой взгляд всю ненависть, всю жажду вцепиться ему в глотку.       Пусть этот сучёныш горит в аду. Там они точно когда-нибудь встретятся, и Эш там ему припомнит всё. Но ему, похоже, всё равно, только наворачивает на смазливую морду беспокойную грусть и делает вид, что знает о нём, Эше, всё. Пусть знает, Эш тоже много знает о таких, как он. С чёрной червоточиной в душе. У него такая же ведь. Открытая рана, вместо крови — темнота.       «Подавись ей», — со всех сил желает Эш, когда Ли Юэ Лун аккуратно закрывает за собой тяжёлую дверь. Пусть подавится этой темнотой, своей или его, да плевать уже. Своей же Эш захлёбывается с детства, уже привык к приступу дрожи и тошноты, когда плохо настолько, что хочется сдохнуть. Просто хочется. И держится он из-за своего ублюдочного упрямства, только так. Сначала он отравит всех этих тварей своей тьмой. Она растёт-растёт-растёт, кипит слезами в уголках глаз, снова срывается с губ едва слышным: «Шортер…».       Этой тьмы всё больше. И тьма вины всегда самая невыносимая.       Тьма беспокойства за Эйджи кипит в груди. Только бы всё было хорошо, только бы, только бы… Только бы жив — уже недостаточно, Дино ведь умеет превращать её в кошмар и в ад, и там моли или нет, но спасения в виде смерти у тебя нет. Но с Эйджи всё хорошо. Потрепанный, с ссадинами, но в целом — в порядке. Всё ещё светится доверием и тихой тревожной радостью. И Эш тонет, захлёбывается каплями тьмы отчаяния и злой грусти на самой глубине глаз и беспокойной улыбки.       Эйджи он не хотел травить этим, ни за что. Никогда. Никогда не хотел, чтобы Эйджи решился быть готовым пролить кровь, забрать жизнь. Дать ему оружие сейчас — спустить в кипящий ад. Оттуда не выходят такими же, как и были. Оттуда выходят с кошмаром, что ты тонешь в бесконечной вязкой тьме.       — Я пугаю тебя? — спрашивает Эш, выбивая себе в список грехов жизнь за жизнью, да, желая о том, чтобы Эйджи ответил: «Да». Он ведь слишком светлый, из хорошего беззаботного мира без этого дерьма, он должен его бояться, он должен уже давно вернуться домой к тем, кто его любит.       Но Эйджи светится верой и говорит: «Нет». Умоляет быть осторожным, просит вернуться к нему, потому что он будет ждать. И Эшу невозможно больно. Он привык к тьме, и больно, когда она тает горячим воском под светом чужой доверчивой тревоги.       Больно.       Но было бы больнее, если бы Эйджи тогда ответил: «Да».