Лисий хвост

Руки Жюли массируют виски Гринберга со всей осторожностью, будто он — зверь дикий на цепи, который в ответ на ласку и укусить может. Он больше чувствует, чем видит быстрые взгляды из-под пушистых ресниц. Грин лежит недвижно, не выказывая ни одобрения, ни протеста — просто лежит. Лишь когда чужие глаза начинают чересчур долго останавливаться на его лице, мужчина произносит, четко и отрывисто: — Что? — Красивый, — Жюли улыбается в ответ, и голос ее контрастно мягок, будто кончик лисьего пушистого хвоста. Грину порой кажется, что этим самым хвостом она щекочет его под подбородком, раздразнивая и получая от этого удовольствие. В такие моменты ему хочется с рыком вонзить острые клыки в рыжий мех — не сильно, однако чувствительно, напоминая о том, что забываться с ним не следует. Но Жюли и не забывается. Гринберг чувствует ее заигрывающие интонации, чувствует долгие взгляды и якобы случайные касания, но она ни разу не зашла слишком далеко, чтобы дать повод одернуть ее. Слишком осторожна для чего-то большего, чем легкие намеки, чем танец на тонком льду. Грина изматывает эта неопределенность сильнее, чем он может признаться сам себе. Он закрывает на нее глаза и позволяет Жюли кружить рядом с собой, пока это не мешает ему сосредотачиваться на более важной заботе — на судьбе страны. Напряженная мыслительная работа зачастую имеет для него побочные эффекты в виде раздражительности и головной боли, от которой, как ни странно, лучше всего помогают теплые умелые руки. Пальцы Жюли, массирующие гудящие виски Грина, творят чудо — и он позволяет себе слабость. Сам укладывает голову на колени, укрытые пышным подолом платья. Сам закрывает глаза, чтобы не отвлекать от дела своим сверлящим взглядом. И когда боль отступает, он остается расслабленно лежать, своим бездействием лениво разрешая Жюли гладить жесткие короткие волосы. — Приятно? — с придыханием шелестит она. Он отвечает коротким кивком, не открывая глаз и вслушиваясь в ощущения. Нежные кончики пальцев перепахивают на впалую щеку, обводят контур губ и возвращаются к поглаживанию волос, прежде чем Грин мог бы успеть отчитать Жюли за вольность. Но он даже не ведет бровью, и спустя минуту эти руки вновь изучающе скользят по лицу. Очерчивая каждую жесткую линию и тем самым будто пытаясь сгладить ее, они касаются темных синяков под глазами. Жюли вздыхает и (он этого не видит, но чувствует) укоризненно качает головой. — Сколько ты спишь, Гриночка? — Столько, сколько нужно, чтобы не валиться с ног и сохранять ясность ума при собирании взрывчатки. Он опять-таки не видит, а чувствует, как она закатывает глаза, и ловит себя на том, что злиться на глупую и навязчивую заботу почему-то не хочется. Она даже кажется… приятной? Это открытие отрезвляет, выбрасывая из уютной неги, и заставляет рывком сесть на диване, сбросив чужие руки. Для него даже после отдыха пружинисто подняться на ноги — дело трех секунд: привычное к нагрузкам тело легко переходит в рабочий режим. — Достаточно, спасибо. Мне нужно работать, — Гринберг отходит к столу, надеясь, что Жюли не продолжит настаивать на продолжении темы. Но она, как и всегда, хорошо осознает, когда надо остановиться. По шороху платья он понимает, что она направляется к двери. — Я приду завтра, — весело сообщает Жюли уже на пороге. В ее голосе Грин слышит уверенность в том, что завтра ей будет позволено столько же, если не больше. И под звуки удаляющихся шагов касаясь своей скулы, хранящей тепло чужих пальцев, Грин понимает, что она права.