Театрал

Занавес медленно закрылся, вспыхнул свет, и публика, состоящая вроде бы из культурных людей, как стадо бросилась на выход. Хуану Суавесу уже в который раз стало очевидно, что он единственный человек на свете, кому антракт не в радость. Но делать нечего, антракт так антракт — выудив из кармана телефон, рэй тоже пошел прогуляться по коридорам театра. В деловой почте болталось много непрочитанных писем, он мог бы ответить на парочку, попивая шадди за уютным столиком. Мог бы, да не хотел. Мысли Хуана были не в почте, а там, на сцене. Где неземная Катари проживала роль самоотверженной Беатрисы Борраски. Ах, как прекрасно она это делала! Сто раз Хуан ходил на этот спектакль, и сто раз искренними слезами наполнялись его глаза. И это у рэя-то, у Суавеса! — слезы, да. Когда опускался финальный занавес, он переживал такой странный моральный оргазм, что порой думал — и секса то никакого не надо. Но потом всегда передумывал. И вновь шел на спектакль, а потом провожал Катари на самой шикарной из своих машин, и оставался на бокал вина, и до утра. Это были странные отношения. Его с удовольствием принимали, но легко отпускали. До обидного легко. С сексом все было в ажуре. Катари кончала, крича от удовольствия, и актерскими трюками тут и близко не пахло — Хуан был из тех людей, которых на мякине не проведешь. Однако, ни разу Катари не позвонила ему. Не попросила остаться. Не принимала ничего, кроме цветов в конце концов. То ли брезговала, то ли боялась. Хуан не понимал, но и добра от добра искать не собирался. Дает — и то хлеб, а там видно будет. Четвертый звонок возвестил о том, что счастье близко. Ложа была забронирована на него одного, все шесть мест. Хуан нетерпеливо поерзал в бархатном кресле, пригладил пальцем торчащий лепесток розы — одна неудачная попалась на пятьдесят идеальных, — и уставился на сцену. Все диалоги были знакомы до зевоты. Пьеса молодого драматурга Джастина Придда настолько ввинтилась в память Хуана, что глубже уж некуда. Благо материал талантливый (так писали в газетах). Хуан в этом не разбирался. Он мог оценить что-то другое, например игру актеров, потому что сам был артист хоть куда. В молодости и пел, и плясал, и на гитаре играл. А уж как виртуозно пудрил мозги деловым конкурентам, пока необходимость не отпала в лице этих самых конкурентов... Но вот на сцене появилась Катари, и скука оставила рэя Суавеса, весь — внимание, аж уши заострились. Точеный профиль его любовницы, плавные движения её рук, обворожительный голос — все доставляло наслаждение даже на расстоянии. Но то трепыхания души, а тело сигналило Хуану учащенным пульсом, что в ближнем бою еще лучше — целовать заостренный носик, класть проворные белые пальчики себе на бедра, слушать возбужденный шепот «Ещё, Хуан, глубже, глубже!»... Почувствовав, что возбуждается не к месту, Хуан решил остудить себя проверенным способом и воззрился на Алву — заглавного актера, исполнителя роли Ринальди. Блондинистый парик делал этого звездуна еще противнее, чем в жизни. К тому же играл из рук вон плохо, перетягивая одеяло на себя. Катари никогда не говорила о работе, но для Алвы раз сделала исключение — пожаловалась Хуану, что партнер достал её подначками на тему размера груди. Хуан с ходу высказал предположение, что с оторванными ногами приме-балерине будет не до шуток, но Катари лишь нервно рассмеялась в ответ. — Не надо, Хуан. Не надо, так не надо, — Хуан дал слово ничего не предпринимать без отмашки. Но руки чесались каждый раз, когда видел синеглазую морду — даже на плакатах. Спектакль как всегда был восторженно принят публикой. Едва занавес опустился, как зрители повскакивали с мест, зааплодировали и потащили охапки цветов к сцене. Хуан ревниво следил, какие цветы достаются Катари, и от кого, а потом пошел к её гримерной. Любовница оказалась там раньше. Войдя без стука, рэй притворил за собой дверь и, подойдя, положил цветы к ногам Катарины. Красавица тронула розы кончиком туфли и слабо улыбнулась. — Спасибо. — Очень устала? — Нет, вовсе нет. Это моя страсть, на сцене я заряжаюсь... — еле слышным голосом говорила Катари, почти шептала. И гладила Хуана по волосам. От него она тоже кое-чем заряжалась, и весьма быстро. Вскоре они уже лежали на диване — огромном, купленным в гримерку специально для этой цели. Катари прерывисто стонала, подаваясь навстречу таранным движениям Хуана. Пальчики любовницы были сомкнуты на сосках и нежно ласкали их, а Хуан добавлял ощущений поцелуями — грудь любовницы была его личным сортом сакотты, мог припадать до бесконечности, и все равно не насыщался. — Ещё, ещё! Ещё! Вот Катари в последний раз вскрикнула, отчаянно сжалась внутри, и настал блаженный одновременный оргазм. Осчастливленный и оглушенный по самые яйца, Хуан рухнул рядом с любовницей и на какое-то время выпал из реальности. Вернули его туда нежные прикосновения к спине, к позвонкам — Катари устроилась сверху и, щекоча кожу шелковистыми волосами, целовала там, где татухи поприличнее. Хуан завел руку за спину, поймал изящное запястье и мимоходом заметил, что на нем больше нет браслета, так раздражавшего своей дешевизной. — Может, продолжим у тебя? — привычно спросил он. И ждал привычного согласия. Катари, помолчав, ответила: — Я бы хотела побывать у тебя. Сердце забилось быстрее. Хуан скосил глаза вбок, пытаясь узнать какими глазами на него сейчас смотрят, чего ждут. Но Катари уже упорхнула в сторону туалетного столика и причесывалась, зажав между губ пару заколок. — Твое желание будет исполнено, королева, как и всегда. Но почему сейчас? Что изменилось? — Моё семейное положение, — Катари обернулась и одарила Хуана улыбкой, от которой потеплело на душе. И затвердело в паху. — Я больше не замужем за Олларом. Свобода, ура. — Ура, — согласился Хуан.