tiny

Большой шумный город – суета сует, решает крошка-Джонхен в шесть лет, когда пытается найти хоть какие-то плюсы в отъезде на лето к бабушке в глушь, подальше от телевизора и игровой приставки. Суета-то сует, но вот туалета в доме, а не на улице, все же, будет реально не хватать. Впрочем, старая бабушка, лишенная современных предрассудков, вообще отправила крошку-Джонга (одного) купаться на озеро в чем мать родила, на робкий смущенный комментарий лишь отмахнувшись, что сильно телепаться у внучка между ног пока и нечему, а вот стирка строго по расписанию, раз в три недели. Мальчик стойко сдерживает слезы, пробежав аж до самой кромки леса голышом, и только там горько разревевшись от старушечьей несправедливости, шлепается на землю. Правда, ненадолго – прошлогодние хвойные иголки и сухие веточки больно колют попу. Джонхенни трет кулачками глазки, размазывая грязь по щекам, и наконец-то идет купаться. В лесу волшебно. Страшно, конечно, очень, но все равно волшебно. Лес пахнет сказками. Прелые листья подло прячут под своими перегнившими телами острые веточки, царапают ножки, но Джонги упрямо шагает вперед. В чаще тихо, от чего становится как-то жутковато холодно в животе, зато как только расступаются деревья и выглядывает озеро, кажется, будто мир переключил режим. Потревоженные рыбками волны мягко хлюпают о песок; невидимые, заикаются лягушки. Прозрачная вода блестит от солнца, будто драгоценная. Маленькое озеро с коротеньким деревянным пирсом с левой стороны цветет желтыми кувшинками. Они такие аккуратные и красивые, бабушке наверняка понравится! Жаль только, бабушка не рассказала малышу Джонхенни, что кувшинки растут там, где глубоко, а дно зыбучее. Джонхен подпрыгивает и ухватывает глоток воздуха, щедро приправленный водой. Вода холодная и чистая, прозрачная, через нее так ослепительно мерцает солнце, подернутое пузырьками последних джонхеновых вздохов. Джонг кашляет так сильно, что очень болит горлышко, из которого почему-то плюется вода. Немного откашлявшись, он с удивлением обнаруживает сбоку сперва какое-то движение, а потом слышит поток ворчания: – Глупый человеческий детеныш, глупый, глупый, какого черта тебя понесло, куда только эти ваши глупые люди смотрят, какая глупость! Хвост теперь на мочалку похож, ну что ты будешь делать. Ушки с кисточками недовольно прижаты к макушке медных волос; Джонг так поражен, что глазеет, не замечая собственного раззявленного рта. Невозможно красивый парень, завернутый в многослойный ханбок (слишком теплый для погоды июня), никак не прекращает ворчать, отряхиваясь от воды: – И какая нелегкая его вообще сюда принесла, в деревне тазы что ли кончились, кто вообще в такой воде купается, посинел вон весь, кошмар! Дышит хоть? Эй, мелочь, ты там дышишь? Ну чего уставился. Парень обращается к Джонхену так неожиданно, что мальчик теряется и выпаливает первое, что пришло в голову: – Вы лисичка, что сбежала из цирка, да? «Лисичка» смотрит с не меньшим изумлением, смешно округлив глаза, затем заливается звонким, немного лающим смехом, спугнувшим с веток птиц. – Нет, малыш, я Кибом, – он треплет черную копну на голове мальчика, язвительно, но приятно улыбаясь. – Но в каком-то смысле да, можно сказать, что я сбежал от цирка. ххх Кибом любит сладкие рисовые лепешки и сидеть у озера на деревяшке, свесив в воду босые ноги. Ещё он любит брусничное вино, но об этом маленькому Джонхенни знать ещё рано. У Кибома низкий и резкий голос, который не должен быть приятным, по идее, но Джонхенни думает что неприятное в Кибоме – только ворчливый характер. У Кибома роскошный пушистый хвост, на который крошка-Джонхен (он еще обязательно вырастет! а пока) помещается полностью, завалившись на пузико и обнимая ручками густой рыжий мех. Кибом рассказывает Джонгу чудные истории, от которых мальчику попервой необъяснимо жутко, но вскоре становится привычно. Безумно интересно. Кибом говорит о лесе и зверях, что живут в чаще (строго-настрого запрещает туда ходить; с долгими уговорами соглашается как-нибудь сам отвести); говорит, о чем поют птицы, которых не видно на верхушках густых деревьев; ворчит на озерных девиц, которых люди зовут русалками. О людях только он никогда не говорит. О них и о шраме, красиво рассекающем бровь. Трех летних месяцев оказывается досадно мало для того, чтоб послушать все истории, попробовать все дикие ягоды (Джонги пытается пробовать даже волчьи, и Кибом едва успевает вынуть их у глупого человеческого детеныша изо рта), и исследовать все интересные места в лесу. Кибом когда не ворчит, то много смеется, глаза у него идут в щелочки, а на щеках ямочки. Джонхен пока мало разбирается в том, что такое привлекательность и притягательность, но считает, что смотреть на Кибома лучше, чем на картинки в книжках, такой он красивый. В городе ему потом никто не верит, что где-то в глуши в лесу живет чудесно красивый парень с лисьими ушами и хвостом, рассказывает древние небылицы и шипит на деревенских собак. Смеются, советуют проверить, на месте ли печень. Через несколько месяцев Джонги уже и сам ни в чем не уверен. ххх Эти ваши корейские бабушки такие живучие, – думает Джонхен, возвращаясь в пустой деревенский домик двадцать лет спустя. Город все еще суета сует, и на этот раз мужчина покидает его добровольно. Он сам вызвался организовать похороны, но организовывать как раз ничего и не пришлось, за него все сделали местные (как это обычно и бывает, когда похороны - одно из трех основных событий, после чьих-то свадьбы и рождения). Осень, как может, буфферит наступление зимы, прикладывая все свои силы – разукрашивает ярко умирающие листья, поливает вспаханную землю и подгоняет ветром белок, чтобы скорее делали запасы. На крыльце все еще сушатся яблоки, а во внутреннем дворе в пузатых чанах квасится кимчи. Все на своих местах, нет только бабушки. Джонхен втягивает шею в широкий ворот свитера крупной вязки и идет искать штаны без дырок на коленях. Возвращаться в город не хочется. Он начинает чинить скрипящие двери, выбрасывает остатки лекарств и выветривает перьевые матрасы. Гуляет. Холодный воздух режет легкие, а скрипучий голос соседней старушки бьет по ушам, но ничто из этого не вызывает отторжения. Заводит кошку. На самом деле, Джонг завел бы лучше пса, но кошка приходит сама, не спрашивая; так можно ли сказать, что это она завела себе человека? К озеру добирается лишь спустя месяц. Садится на край пирса и перебирает воду толстой подошвой ботинок. Ему кажется, что с этим местом связано что-то очень важное, а он не помнит, что именно. Возникает мутное ощущение, что за частоколом сосен кто-то есть – кто-то с очень пристальным взглядом. На ладонях, которыми он опирается о старые доски, остается рыжая шерсть. ххх Мужиков в деревне не много, так что спрос на помощь здесь едва не выше, чем на рис. Схема простая: Джонг работает – его кормят. Выкрашенные волосы отросли и их любезно отстригают. Оказывается, иногда начинаешь жить, в попытках отдохнуть от жизни. Джонхен неожиданно для себя самого начинает писать стихи. Стихи, блоки по четыре которых имеют больше смысла, чем двухтомники бестселлеров. Стихи берутся песнями и грустно льются из Джонга наружу. Лед покрывает коркой озеро, как открытую черную рану, медленно, но уверенно подползая к самому его сердцу. Неуловимый пристальный взгляд, легонько покалывающий между лопаток, становится уже настолько привычным, что без него было бы даже пусто. Белка-летяга разворачивается кляксой на фоне серого неба, не планирует, а рушится на тонкий лед, уродливо пачкая его красным. Бельчонок, очевидно, вырвавшийся на лету из когтей сокола, барахтается и жалобно пищит, мокрый и обындевевший. Джонг не отдает себе отчета, просто вскакивает и бежит туда, к центру, всем существом своим стремясь спасти этот дрожащий, еще живой бо́льный комочек. А потому искренне удивляется, когда нога уходит в студеную воду, режется о лед, перестает держать его там, где остается кислород. …Мокрая одежда примерзает к телу на минусовой температуре воздуха – это больно. Резкий голос с потоком ворчания стучит по сознанию, но и заставляет вынуть из легких воду. - ГЛУПЫЙ, ГЛУПЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ДЕТЕНЫШ!!! Черт тебя дери, Джонхен, вообще жизнь ничему не учит? Дурья башка! Джонгу в голову летит твердый башмак. Это и больно, и по-детски досадно. - Последний раз я лезу в это проклятое озеро за тобой, так и знай!! Рыжая шерсть стоит на хвосте дыбом, а у невозможно красивого парня, с которого ручьем течет ледяная вода, гневно горят глаза. Он отворачивается от бестолкового человека и бережно поднимает с грязного снега бельчонка, смотрит на него с бесконечным сожалением, гладит тонкими изящными пальцами полосатую спинку. А потом этими же пальцами с отвратительным хрустом ломает малышу шею. Джонхен вздрагивает, задыхается и все вспоминает. ххх Кибом не позволяет к себе приближаться. Щетинится, шипит и отскакивает, стоит лишь сделать к нему шаг. А Джонхену невыносимо хочется его трогать: погладить пушистый хвост (он помнит, каким тот был мягким), поровнять вздыбившуюся шерстку на ушах, расчесать пальцами медные волосы. А еще – о, еще сжать ладонями узкие бедра, крепко, притянуть к себе, тесно, уткнуться носом в изящную шею и вдохнуть запах кожи, собрать губами ее вкус, заставить дышать тяжелее. Джонг, конечно же, знает все эти легенды про соблазняющих злобных кумихо, но Кибом (к сожалению) вовсе не пытается его соблазнить – скорее, наоборот. Это ведь он наблюдал за Джонгом из чащи леса своими сверкающими глазами, ни разу не показавшись. И, наверное, так бы и не вышел, не пойди Джонхен под лед (о чем последний теперь не так уж и жалеет). Дело вовсе не в его мистической природе. Джонгхена просто влечет к нему со страшной силой – и так было еще тогда, в детстве, теперь он понимает это. Кибом любит валяться в снегу, но не любит этого показывать. Правда, отвязаться от Джонхена теперь не представляется возможным – один черт знает, как он находит лису в лесу, но неизменно находит, это факт. А еще Кибом слишком любит сидеть на печке и пить горячее вино со специями – теперь-то уж Джонг об этом знает, а потому раз за разом умудряется заманить лиса к себе. ххх Март встречает деревню журчащими ручьями тающего снега, черными кривыми пальцами деревьев и промозглой влажностью. На улице нынче еще гаже, чем зимой, а потому Кибом дальше внутреннего дворика никуда и не выходит. Уж девятый март как. Джонхен в это время обычно уезжает в город на закупки для всей деревни, а потому появляется слишком много времени для раздумий. Следующей весной, если так все и пойдет, он лишится своего роскошного хвоста и симпатичных ушек, а вместе с ними, согласно легендам, и вечной жизни, приобретя взамен ворох болезней и медленное увядание. Он думает об этом уже не первую весну, пытаясь взвесить все за и против, и в такие моменты его начинает бить мелкий озноб, липким потом размазывающийся по хребту (и фантомно саднит бровь). А затем приходит Джонхен, холодный и пахнущий влагой, выпутывает Кибома из кокона пледов и одеял, чтобы прижаться к коже телом – сильным, горячим. Он мурлычет о том, как соскучился, параллельно вынимая Кибома из одежды, ведет ладонями по бокам, перебирая ребра, и совсем уж неразборчиво что-то воркует в шею, вытянувшуюся, когда Кибом откидывает назад голову. Кошка окидывает их осуждающим взглядом и уходит из комнаты. На ключицах остается влажный след, когда Джонг спускается ниже по торсу, но как и каждый раз, Кибом мерзнет и тянет его обратно, заставляя накрыть собой. Обхватывает ладонями красивое лицо, притягивает, и все еще будто опасливо цепляет Джонгу на губы поцелуй, прихватывая по очереди сперва верхнюю, затем нижнюю, слегка мажет по коже языком. Тот улыбается и углубляет, целует глубоко и чувственно, разминая сильными ладонями бледные бедра, заставляя расслабиться. Кибом все еще каждый раз бесконтрольно дрожит, ощущая Джога в себе до упора, выгибается дугой, широко расставляя колени в стороны, хватает ртом воздух и мнет простынь. Джонхен терпеливо ждет, пока он обмякнет и уляжется, раскроется , и лишь затем начинает ритмично двигаться, скользя всем своим телом по кибомову. Бом перебирает его волосы, жесткие от влажного воздуха, второй рукой цепляясь за широкие плечи. На смуглой коже бусинами собирается пот и мажется на пальцах – Джонг пахнет крепко и пряно, как кибомово любимое вино. Он тяжело и шумно дышит, обжигая горячим воздухом грудь, а еще он слишком тяжелый, что мешает дышать самому Кибому, но это неважно. Джонг все еще не удовлетворил свое неуемное желание Кибома трогать – может, это уже просто привычка, сотканная из десятков повторяющихся прикосновений, но они никогда, никогда не надоедают, и всегда хочется еще. Джонхен трогает кончик рыжего ушка, заставляя его дергаться, обводит слева пальцами контур красивого лица, кладет ладонь на шею и раскрытую ее ведет вниз, по груди и подрагивающему животу, пытаясь захватить как можно больше. Кожа на бедрах неизменно мягкая, остро торчат тазовые косточки, которые Джонг любит сглаживать губами. Когда он касается совсем уж откровенно в особенно чувствительных местах, Кибом резко тянет ртом воздух и прячет рукой лицо, начиная жевать губы, а Джонхен большим пальцем их разглаживает, не позволяя – нельзя их так терзать, ведь губы у Кибома такие нежные и чувственные. Джонги уже давно не ребенок, но все еще любуется Кибомом, как красивейшей из картинок. Бом обхватывает худыми ногами чужие бедра, вжимая еще теснее в себя, берет Джонга словно в тиски и не пускает до самого момента, пока не спадает жар и тело не охватывает ленивая нега. Он кутается обратно в ворох одеял, но на этот раз затягивая Джонди с собой, щекочет пушистым хвостом голые ноги. По старой привычке рассказывает чудесные истории. И совсем не хочет отсюда выбираться. Ни до следующей весны, ни… А историй, пожалуй, ему еще на пару десятков лет хватит.