Акона, ночь

Морозные узоры на оконном стекле напоминают Валентину кружево, и мысли постепенно соскальзывают с тонких льдистых паутинок на теплые и мягкие тропы — те, что ведут к детству, к дому. Будучи совсем несмышленышем он находил странное успокоение в том, чтобы разглядывать бальные платья матушки вблизи, а чуть позже и играть с ними. Конечно, он еще не понимал, отчего так сладко перебирать пальцами причудливые конструкции из кружев и рюш, и отчего так странно щемит в груди, стоит зарыться в них лицом и утонуть, словно в море. Отгадка была проста — платья хранили запах матери: её кожи, притираний, пудры, и ярких пушистых хризантем из малого будуара. Однажды маленький Вальхен придумал такую игру — великолепную, как ему казалось!— он подносил к губам ленты лебяжьего пуха и дул на тонюсенькие белоснежные стебельки, воображая себя Анэмом, устроившим бурю в лесу. Пушистый край шали, свернутый в клубок, был похож и на зимний лес и на хризантему. Довольный силой своего воображения, как никогда, Валентин зажал шаль в кулак и любовался ею, любовался, любовался... Замечтавшееся дитя было настолько беспечно, что нянька без труда застала его врасплох. Обычно этой растяпе в криво повязанном чепце не удавалось даже напасть на след Валентина, если он желал скрыться, но вот не повезло, и его впервые наказали за проказу «по-взрослому» — оставили без обеда. Таким образом частенько карали Юстиниана, и Валентин был ни капли не расстроен — напротив, гордился, что идёт по стопам старшего брата. Никто тогда, в счастливую беззаботную пору не знал, что старшему не суждено сделать и сотую долю того, к чему он, казалось, был предназначен самой судьбой. Вот сколь о многом может напомнить морозный узор на окошке. Валентин отворачивается от окна, мысленно приказав мрачным воспоминаниям остаться за спиною. Они всегда при нём — назойливые и жалкие, как уличные псы. Правда, с годами псы стали ручными, послушными. И на том спасибо. — Ты не спишь? Я тоже! — Арно распахивает глаза, улыбка расцветает на губах, и в сумрачной горнице становится светлее, словно невидимая рука разожгла камин. Красивая, сильная рука... Валентин завладевает кистью любовника, подносит к губам и, не сводя глаз с заинтригованного Арно, начинает покрывать поцелуями обветренные слегка загрубевшие костяшки. Один, два... Пять прикосновений. Провести кончиком языка вдоль мизинца, улыбнуться лукаво и многообещающе... Тут Арно, конечно, не выдерживает — лезет целоваться. Отвечая на поцелуй как должно, Валентин мысленно смеется. Арно так мило смущается некоторых ласк, что это могло бы стать анекдотом. Но, к счастью, не станет. — Люблю твою кожу, — говорит он, когда их губы наконец-то отдельно. — Люблю прикасаться к ней, и не только руками. Но если ты... — Если не я! То есть, я не если... Тьфу! — Арно смешно жмурится и мотает головой. Он всё ещё немного пьян, пожалуй. — Я хочу сказать, что трогай! — и неожиданно тихим голоском добавляет. — Мне нравится. — Может, ты даже созреешь однажды для ответной услуги?.. — Не знаю, — Арно снова легкомыслен и насмешлив. Создатель, до чего ж легко его швыряет из крайности в крайность, то смущен, как невеста на брачном ложе, то даст фору брату-кавалеристу. — Мы с тобой слишком разные, ты же знаешь. Ты ценишь все эти... детали, нюансы. Ты! Да ты можешь подробно описать, какого цвета моя кожа. — А какая у меня? — Ну... Бледная. — Как поганка? — Сам ты поганка. То есть, тьфу, нет то хотел сказать! Ты как... как фарфор. У матушки на камине дриксенские статуэточки — дама и служанка, сдается мне, слеплены из того же теста, что и Придды. — Двусмысленность о Дриксен я не замечу, пожалуй. — О, Леворукий. Так и знал, что скажу что-то не то! Это было грубо, Вальхен, прости! — Не стоит беспокойства. И всё же, как я люблю твою кожу. Её необычный цвет... Задери сорочку, вот так. Изумительный оттенок, словно десять крупинок шадди растворили в чашке сливок. Не сочти за оскорбление, но ты — живое подтверждение тому, что дамы рода Савиньяк грешили с кэналлийцами. Чаще, чем принято думать... — Тоже мне оскорбление, — фыркает Арно. — Дамы на то и дамы, чтобы любить кэналлийцев. Ну а ты? — Что я? — Грешил с ними? — С кэналлийцами? — Раз уж ты столь опытен, должен был тренироваться с кем-то, да-да, господин полковник, я тоже умею идти по следу и докапываться до правды. Признавайся! Улыбка Арно искрится озорством, а пальцы ловко щекочут шею и подмышкой. Как странно, — думает Валентин. Как это странно. За окном зима, а в душе столько весны. Теперь и в моей душе... Словом, под напором Савиньяков сдавались и не такие крепости. — Однажды, да. — Чтооо? — Ты не ослышался, впрочем, — быстрая и, он смел надеяться, непринужденная улыбка, была призвана скрыть сомнения Валентина. — «Грехом» я это не считаю. Зато отец бы счел. И... Юстиниан. И Алва, несомненно. Ха-ха. — Ты так улыбаешься этому своему «не греху», как будто он самый настоящий грех, и даже запретный плод. Очень сладкий притом. — Не слаще, чем... «... чем наш с тобой союз» — повисает на кончике языка. Но проницательность подчиненного должна быть как-то отмечена, и полковник Придд награждает любимого капитана поцелуем в губы, а потом в щеку, и в мочку уха. — Извольте узнать, как однажды в Олларии один молодой человек, недавно покинувший «загон»... Лаская любовника руками, он без малейшего стыда и купюр нашептывает ему, как впервые узнал о гайифском грехе, и этот рассказ не столько смешит, сколь возбуждает. Однако, надо же было... С управляющим Алвы... Нарочно не придумаешь. *** Морозные узоры на стекле больше не напоминают ни о чем. Валентин сидит возле стола и, положив голову на кулак, созерцает последние ночные тени. Обреченные тонки и зыбки, вот-вот растают в предрассветной мгле. Тени ночи — это чепуха, вот тени прошлого — это, господа, не шутки. Но даже им, как ни странно, приходит конец, — думает Валентин и покачивает бокал, заставляя остаток вина кататься от стенки к стенке, пока первый солнечный луч не превращает багрянец в искрящееся золото. В дверь тихо, но настойчиво, стучится денщик Арно.