До утра

Я иногда прошу её посмотреть на небо, за движением облаков, и чувствую, как от каждой такой просьбы сжимается в груди сердце. Маленькое хрупкое человеческое дитя, сосредоточие всего чистого и невинного, что ещё оставалось во мне. Её хочется защитить и уберечь от того дерьма, что у меня в жизни и на душе, от той боли, которая разбирает меня по частям каждый грёбаный день. Но мы части одного целого, и от этого особо никуда не сбежишь. Хотя она любит притворяться, что меня нет. С преувеличенным усердием жечь взглядом учебник физики, в десятый раз читая один и тот же параграф. Но если смотреть на вещи отстранённо, в полном смысле этого слова я действительно не здесь. Бестелесный призрак, да ещё к тому же и вынужденно немой со всеми, кроме себя самой – не особенно считается. Иногда я прихожу посмотреть на него, пока девочка спит в соседней комнате. Сажусь в кресло, поджав под себя одну ногу, откидываюсь на угол между спинкой и подлокотником. Физически я не здесь. Но я в этом воздухе. В каждом вдохе и выдохе. В сколе на этой кофейной чашке. Он об этом знает. Я часто рассказываю весёлые истории, шучу дурацкие шутки, жалуюсь на жизнь и на то, что он нечеловечески много задаёт по истории. Знаю, что он не слышит меня, но нам обоим легче от того, что я болтаю, не затыкаясь. Не остаётся места для всяких мыслей. Но сегодня мне не везёт. Князь стоит у окна своего кабинета, опустив голову, а на столе у него – бумажка. Простая бумажка, простые числа. Недавно битва была, и это про тех, кто ушёл. Там погибшие стоят за каждой бездушной цифрой. И я могу представить, каково это быть запертым в кабинете наедине вот с такой бумажкой, но лучше бы не могла. Было бы легче, если бы всё вот так не наслаивалось, добивая. Он бы выдержал, если бы не я. Даже самая титаническая невозмутимость сдаётся, трескается, чтобы уступить место боли, настоящей, ломающей кости. Мы такую не знали ещё до этого. Как мне хочется унять этот ураган у него в груди, и как я не могу сделать ничего. Ничего, понимая новые смыслы этого слова. Если ты будешь остервенело биться об стену, то просто разобьёшься в конце концов. А стена от этого не сдвинется даже на сантиметр. Но природный мазохизм очень прочно зашит в подкорку, и я всё равно бьюсь, хотя давно уже слезла кожа. – Посмотри на меня? – прошу с такой мольбой, от которой до костей пробирает даже там, где всё уже давно выжжено и умерло. Он вскидывает голову и на секунду мне кажется, что мелькает какой-то проблеск, но его взгляд тут же угасает, становится ещё тяжелее. Из закоулков ближе подступает тьма. Он не видит меня и, может, почувствовал-то всего на секунду, но он говорит. Произносит каждое из этих слов с такой горечью, что хочется сплюнуть или повеситься. – Как я тебя ненавижу, если бы ты знала, как. Я закрываю глаза. Надо же было так желать защитить его, гладить его руки, оградить от боли, чтобы он вообще больше никогда не вспоминал о ней. Стать её причиной. – Прости. Меня немного мутит, и мне сейчас нужно будет возвращаться в другую комнату и ещё раз говорить «прости». За то что маленькой теперь тоже больно. Она подтягивает колени к животу и бормочет в сторону: – Не извиняйся. *** Я пью кофе, мешая с колой, бью тарелки, потому что не держат руки, не сплю ночами, играя в телефон, потому что когда сплю, то снится всякая лютая дрянь и после пробуждения кажется, что по тебе трактор случайно проехался. У меня в груди живёт постоянная боль. Я уже давно перестала отделять свою от не-своей, а потом и вовсе верить в эту разницу. – Хэй, Сиера… Я поворачиваясь на бок, обнимая соседнюю подушку, и прижимаюсь к ней щекой. Так странно произносить это имя. – Ну? Теперь я вижу её даже. Она проявляется будто из лёгкой дымки и садится на пол рядом с кроватью. – Ты часто здесь бываешь? – Ты прекрасно знаешь это и сама. Когда я здесь бываю. И мне неудобно, когда со стороны наблюдает кто-то, от кого так просто не уйдёшь в другую комнату, но я начала чувствовать странное беспокойство, когда её рядом нет. Будто чего-то не хватает. Чего-то важного. Хочется всё время хлопать себя по карманам, хвататься за голову. Всё ли на месте? Ключи, пачка сигарет. Купила её просто так, повинуясь внезапному порыву. Наверное, чтобы позлить историка, когда он её наконец найдёт. Она долго смеялась, когда я делала криминальную покупку, но предупредила, что когда обнаружат, смешно не будет. – А когда я тебя не чувствую, ты где? – Сплю. Или там. Она никогда не называет это тюрьмой Междомирья. Всегда говорит «там». И от любого упоминания раздражается, мрачнеет, обнимает себя руками. Поэтому, лучше, конечно, не спрашивать, но я же без головы, я давно с мозгами не в ладах, поэтому… – Что за место такое? – Тебе не надо знать. Это можно назвать заботой, наверное. Все те воспоминания, которые открылись мне, приходили во снах, и это, ну… это такие кошмары, после которых просыпаешься немного контуженный, иногда в слезах. Не она мне их показывала, они открывались сами, и вообще, против её воли. В те ночи, когда Князя не было рядом, она приходила после таких снов. Всегда. Всегда. Ничего не говорила, молча гладила по голове, пока снова не усну. О том, что я вижу только кошмары, потому что она не вылезает из депрессии, и о том, что однажды мне придётся увидеть их все, мы не говорим. – Хочешь к нему? Господи! Да какой вопрос мне надо задать, чтобы он не отзывался этой жгучей болью в груди. Она не прекращается, иногда только немного утихает, притупляется ненадолго, я с ней постоянно, и я уже выучила её характер, знаю, что она пахнет горелым, что похожа на распускающиеся бутоны роз, особенно тогда, когда идёт вспышками, как сейчас. Доходит до смешного уже. Меня пытают калёным железом, а я принимаю это не то, что бы равнодушно… Я просто принимаю это. – Не стоит отвлекать его от дел. Он сейчас на нашей старой кухне. В военной форме, с выпущенным хвостом, и он считает, сколько легионов понадобиться, чтобы защитить в Чистилище пятый сектор, долину слева от Стикса. Или что-то вроде того. Думает, что я сплю. Всё-таки, второй час ночи. – Нет, я просто… Вижу, как ты страдаешь, как разбиваешься, как… – Мне пришло на ум, если хочешь… я могу уступить тебе, и… чтобы ты… Чёрт, да что я вообще собиралась сказать, чтобы это звучало хотя бы нормально? Шансов с самого начала не было. – Сколько времени? – она резко поднимается и разворачивается ко мне, так что мы вдруг оказываемся лицом к лицу. – Сколько тебе потребуется, – я сначала говорю это, но потом вспоминаю, что она всё-таки пугает меня, и поправляю, потупившись. – До утра. Отпускаю все свои желания, отступаю назад, отдаваясь сумеречной дымке, и на моё место приходит она. *** – Ты вечность тут собираешься стоять? Так нельзя! Я притаилась в коридоре, как шпион советской разведки, и всё никак не могла совладать со своими коленями. Дрожали очень. В рваной майке, в дурацких шортах с пандами. И мне раньше как-то не доставало такого бойкого внутреннего голоса без всяких принципов. – Я сейчас заберу контроль над телом, – мрачно и даже где-то язвительно пообещала вторая я, бескомпромиссно надавливая на самое больное. Ну, он был там, в кухне. Стоял, опершись рукой на сломанную стиралку, поглощённый своими дьявольскими бумажками. Я боялась, что войду, и всё будет как прежде. Та же глухая бетонная стена, о которую сколько не бейся, а только кости себе сломаешь. – Ну ладно-ладно, – вынужденно сдалась напору, заводя глаза к потолку. – Нашла, чем шантажировать. Из скользкой коридорной тьмы, продуваемой сквозняками, тихо выхожу на свет, ступая босыми ногами на холодную плитку. Становлюсь перед ним. – Завтра опять на занятиях будешь варёная, – Дьявол отрывает взгляд от бумаг и тотчас строго переводит его на меня. – Почему не спишь? – Постель без тебя холодная. Я сначала прикусываю язык, думая, что, наверное, она бы так не ответила. Но потом понимаю, что она бы ответила именно так. Князь со вздохом принимает меня в объятия, нюхает волосы, трётся о макушку носом, смыкая руки на пояснице. – Горе луковое. Я поднимаю голову, тянусь к его губам и замираю в сантиметре. Я боюсь. Боюсь так их и не почувствовать. Боюсь, что всё это сон и издевательсво, и что оно исчезнет или исчезну я. Чудовищно ухает сердце, часто и тяжело, будто я только что с марафона. И уже не кажутся такими туманными перспективы словить какой-нибудь приступ. Я всё-таки целую его, мягко и осторожно. Сначала чмокаю верхнюю губу, потом нижнюю, но когда он начинает отвечать, всё перестаёт выглядеть так… нормально. Меня неожиданно и резко втягивают в какое-то бескомпромиссное безумие, которое зажигает в тебе всё, что может ещё гореть, топят в нём, и я беспомощно поскуливаю, запуская пальцы Князю в волосы, и ничего не могу с собой поделать. Боже, храни его умение целоваться. Когда мы слегка отстраняемся, напоённые сладкой густой, как карамель, бредовостью, он мои лицо в свои руки берёт и… – Ты думала, я тебя не узнаю. Чёрт возьми. – Хе-хе, – доверительно бодаю его в грудь. Хотел ещё что-то сказать, но задохнулся. Ты сейчас привык видеть немного другую меня, и это, честно говоря, жутко волнительно. Я уже не та девочка, которой была в начале, чистая, почти без шрамов. Теперь на мне не осталось живого места. И ещё… Сжимаюсь и чувствую холод даже в его руках. «Как я тебя ненавижу, если бы ты…». – Знаешь, когда ты говоришь такие вещи, мне не хочется возвращаться. Вообще, – признаюсь тихо, голосом с хрипотцой, потому что, наверное, сквозняки взяли наконец своё, и мне правда стоило бы заклеить окна. – Замолчи, – говорит Князь, и это странно, потому что в его голосе нет приказных и командных ноток, а доверия вдруг столько, что с непривычки страшно им захлебнуться. – Неправильно ведь, что я столько боли тебе причиняю, – продолжаю бормотать ему куда-то в район ключицы. – Может, это и не стоит того? – Я прошу тебя. – Почему? Почему? Я наконец поднимаю лицо, чтобы заглянуть ему в глаза. И это не такой уж сложный вопрос. Потому что… «Я люблю тебя, сколько бы боли ты мне не причинила». Но на кухне хрущёвки, это, наверное, так смешно звучало бы. Он не говорит. Ни у одной меня есть слова, которые страшно произносить. Но я знаю, что он имеет это в виду, когда целует в висок, подхватывает на руки, несёт в спальню. И, в общем, всё правильно. – И ты больше никогда меня не оставишь, – вот. Теперь нотки командные. Он нависает надо мной и кажется особенно большим, когда ты заперт в человеческом теле. – Я оставлю тебя утром, – смеюсь. – У меня такой договор с собой. И это не так плохо. До утра можно много чего успеть. Занятья любовью, потом лежать, обнявшись и смотреть друг другу в глаза. Под утро гладить его лицо, когда он задремлет. С этим планом Князь согласен и целовать начинает первым, переплетая свои пальцы с моими под аккомпанемент из аритмии. Я растрёпанная, пьяная и дурная, даже не сразу подключаюсь к процессу, сначала наблюдая и подчиняясь ему с искренним ошалением, чувствуя, как прочно и наглухо сносит крышу. Сейчас я очень люблю его трепещущие ресницы, губы со такой горчинкой, что к ним хочется припадать снова и снова. Внутреннее я протестует против такого разврата с требованием убрать руки оттуда, где им быть не следует, и мне от таких возмущений только страшно и весело становится, но совсем не стыдно. Я ближе жмусь, закусывая губу, восторженно всхлипывая и выгибаясь от тех вещей, что он творит со мной. И больше вообще ни о чём не думаю. Мы, может, вообще видим друг друга в последний раз вот так. Никто же не дал гарантии, что всё получится. Никто же не обещал нам счастья. Мы сами его возьмём. Будет у нас маленькое и тёплое на двоих, прямо как вот это безумие. Я всё это рассказываю ему, а потом мы лежим обнявшись, молча. – Кстати… – Дьявол вдруг приоткрывает один глаз и немного щурится. *** – Кстати, я тут кое-что нашёл в твоей куртке. Потрудись объяснить, что в её кармане делают красные «Мальборо». – Это же не честно! Это же ни разу не честно! – внутренне я ору прямо благим матом. И если бы додумалась вот так заорать в голос – неминуемо перебудила бы соседей, кроме дяди Паши с его бессонницей. – Почему как миловаться с ним, так ты первая, а как разбираться с куревом, так моя очередь?! – А как ты хотела? – Сиера невозмутимо разводит руками. – Я ведь предупреждала, что смешно не будет. Но это она лукавит. Судя по голосу, ей сейчас очень-очень смешно.