литература никогда меня не предаст в отличие от тебя

я отдам тебе всё, что у меня есть. даже после смерти я продам своё тело, чтобы позволить себе тебя.

с ханбином они познакомились на вечеринке. он бы сказал, что эта встреча стала знаменательной и самой отвратительной в его жизни, но он не способен на такого рода откровенные признания. ханбин — смерть. пожалуй, это всё. он стоял на балконе. курил что-то поганое, что-то очень крепкое, и чжинхван по привычке попросил одну из. ханбин (по привычке) дал, вместе с зажигалкой с красивой картинкой: «девяностые» на одной стороне. был тёплый майский вечер. чжинхвану казалось, будто они попали в один из романов фицджеральда. ханбин не был другом ни одному из присутствующих на этой вечеринке. чжинхван вообще не мог перечислить и пяти его друзей. он оправдывал себя тем, что любит больше находиться в одиночестве, чем посещать вечеринки, вроде этой. — что ты тогда здесь делаешь? — слова были мутными и непонятными, но ханбин всё прекрасно понял. — ищу себя. уже тогда чжинхван должен был понимать, что ни к чему хорошему эта их встреча не приведёт. чжинхван никогда не хотел быть одним из главных героев романа. чаще эти романчики ничего из себя не представляли — лишь кучку блёсток, нелепых поучений и огромного куска любви. кусок этот был самой нелюбимой его частью. он говорил: — к чёрту литературу! и верил себе как никогда. ханбин стал его отправной точкой. чёрт возьми, как же он облажался с этим. // он писал какие-то тексты, чаще о любви, зависал с друзьями-музыкантами у себя на студии, пил тоже чаще с ними, чем с кем-то вроде чжинхвана (что немного обидно). ханбин такой себе обыденный главный герой какого-нибудь нашумевшего романа. и не совсем стоит напоминать, куда посылает чжинхван всю эту, знаете, литературу! у ханбина холодные пальцы с торчащими фалангами (и это очень важно). он мерзляк. кутается в эти свои кофты-плащи-одеяла, пока чжинхван ходит босиком по каменной кладке бассейна, гуляет под дождём в чёрт-пойми-сколько-ночи и очень долго сидит под козырьком веранды, курит все свои слабости. ханбин ему никогда не должен был принадлежать. у него на таких отдельный пунктик. а как же тогда так получилось. // кажется, это было в кофейне. куда он обычно никогда не ходит вообще-то. но вот он здесь, разглядывает предложенное меню, оформу старбакса (уютно-милую, приятно пахнущую, чёрт, сошедшую со страниц книжки из девяностых). почему он здесь. зачем он здесь. он берёт себе что-то — забыл название — и садится в самом уголочке, закапывает себя с концами в самом себе, чтобы никто не посмел дотронуться. (ханбин посмел) на какую-нибудь сотую долю становится лучше. будто его отпускают собственные внутренности и собственный вес, придавливающий к земле. и он воспаряет. теряет всё, чем до этого владел. а потом взгляд цепляется за ханбина. и тут же— ночь нежна, разделённая с незнакомцем — меня зовут ким ханбин — с балкона хозяйского дома, который пил в ту ночь только (или исключительно) вино, а курил что-то крепкое и терпкое, безвкусное. они цепляются друг за друга (ханбин даже улыбается, уголком губ) а затем происходит что-то неописуемое и почти восхитительное. но чжинхван теряет после этого взгляда всякий смысл. вроде бы юнхён говорит ему, что от этого порошка можно получить лучший кайф в городе. чжинхван верит, конечно. но не берёт ни грамма. в ту же ночь они с ханбином запираются в хозяйской комнате. никто из них не знает, кому принадлежит дом. всё будто бы из «великого гэтсби», и от этого становится так тошнотворно, что чжинхван хватается обеими руками за ханбинову шею. — ты чего? — странно здесь, не находишь? открытое окно, прохладный ветер. здесь нет балкона, но чжинхван предпочитает думать, что он им и не нужен. ханбин всё-таки отстраняется. отпивает из своего стакана. чжинхван еле заметно от него в стороне дует алкогольные губы. они говорят. очень тихо и интимно. почти шепчут. — ты читал? вот это, подожди, вспомню. там ещё картинка интересная на обложке, яркая. — заводной апельсин? — да, да. как ты узнал? чжинхван пожимает плечами. он ненавидит литературу. — интуиция. ханбин улыбается. в его глазах меркнут ночные огни. он протягивает ему свой стакан. — попробуй, это круто. то есть здесь всё круто. но это как-то по-особенному. чжинхван всё-таки обнимает его за шею снова, и на этот раз ханбин не убирает рук. пьяный слишком, что ли. они лежат вот так очень долго, прямо на хозяйской постели, но ведь они заперли дверь, как приличные подростки с повышенным уровнем гормонов и алкоголя в крови, так что ничто им не может помешать. чжинхван почти уверен, что ничем таким, чем обычно занимаются подростки ночью в чужих квартирах, они заниматься не будут. ханбин дышит ему в шею. ханбин очень много выпил. — ты вкусно пахнешь. — да, я знаю, — всё так говорят. — как страницы чужого дневника. — который нельзя прочесть? ханбин задевает усмешкой участок кожи — чжинхван еле дышит. — я бы прочёл тебя. за этот вечер они больше не разговаривают — больше целуются. потому что чжинхвану надоело слушать ханбина, и он решил найти его губам лучшее применение. // вероятно, он предпочёл бы больше его никогда не видеть. вероятно, это было бы даже хорошим решением. за всю его поганую жизнь. ханбин лежит на его кровати, пытается пускать кольца дыма. ничего у него, конечно, не выходит. чжинхван сидит на полу с ноутбуком на коленях, чжинхван пытается работать, хотя знает, что и у него, конечно, ничего не выйдет. но он может попытаться. у ханбина вся шея в тёмных бордовых отметинах, а над ключицей всё ещё заживает тусклый, но выделяющийся укус. когда чжинхван думает об этом, он улыбается. — а ты читал — как это, я сейчас вспомню — повелителя мух, да. странная книга. чжинхван хмурит брови. — нет. давай не о книгах только. ханбин покорно выпускает дым из лёгких. — тогда давай о тебе. // у чжинхвана очень много родинок на спине. так много, что их можно соединять пальцем и давать названия, словно созвездиям. ханбину вот очень нравится эта игра. — а это будет, — он проводит пальцем вдоль, задевает кожу ногтём (чжинхван шикает), — «кассиопея». мне нравится. очень даже ничего. чжинхван пожимает плечами, отчего рука ханбина съезжает куда-то в бок. — делай, что хочешь. — с тобой? они усмехаются. иногда рэсон говорит ему, чтобы он остановился. они как-нибудь курят холодным утром перед выходом в здание их студии, кутаются в пуховики, и рэсон очень долго ему это говорит. — но ведь я не могу его бросить. рэсон тогда поднимает брови вопросительно. — почему? ты его едва знаешь. ханбин пожимает плечами. почему-то это кажется таким странным: бросить чжинхвана. на это ему обычно нечего ответить, и они возвращаются в студию обмякшими и никакими. ханбин неплохо обосновался в его маленькой квартирке. почти там живёт. иногда чжинхван говорит ему: — эй, имей совесть! но ханбин ничего не отвечает, хотя и мог бы, только усмехается, совсем по-домашнему, по-кошачьему, словно живёт с ним не три недели, а три года. они познают друг друга— широкие мосты с разноцветными надписями по всем сторонам, ветер в пятки, ворохом странных мигающих наркотических воспоминаний в грудь/солнечное сплетение/мозг, проливая яркость на радужку глаз. и, бывает, чжинхван спрашивает у него, почему он его нашёл. почему они вообще нашли друг друга. бывает, лежат на полу, раздробленные ежедневной будничностью на сотни маленьких частиц, а чжинхван спрашивает у него, был ли прав стивен хокинг и вообще, в чём суть всего. а ханбин немного под каким-то странным опьянением, то ли от того, что ключицы чжинхвана слишком близко к губам, то ли от такой приятной тёплой ночи, но он так и не смог ему ответить. каждый раз, когда рэсон шикает на него и говорит его бросить, льёт дождь. ханбин думает, что это как-то должно быть связано. рэсон сидит в своём потёртом кожаном кресле, выключает аудиодорожку, выключает кофе, выключает жизненные процессоры. и тут же включается дождь, включается проливной и мягкий. и что-то щёлкает внутри него, пространство наполняется дождевой водой, всё теряет смысл, но не это. он подходит к ханбину и говорит: — тебя всё устраивает? а ханбин не находит ответа, потому что никогда над этим не задумывался. но рэсону кажется, что он просто сомневается. — так почему ты ничего не изменишь? «потому что я не хочу» выключенная аудиодорожка. это ведь так просто. — тебе надо сказать ему. что между вами ничего нет. между ханбином и чжинхваном совершенно ничего нет. потому что чаще всего они находятся слишком близко друг другу, чтобы между ними было что-то, кроме воздуха и их смятого дыхания. но когда-нибудь ханбин скажет ему. // в руках — тепло. солнцем опалённое. на руках — литература (чжинхван швыряет её в окно). — посмотри на меня. — а если не хочу? (хочу целоваться, хочу целоваться, хочу целоваться). — неужели так сложно? чжинхван не знает, но, на самом деле, ханбину слишком многое сложно. спинами друг к другу. затылок к затылку. ханбин не хочет на него смотреть. ханбин хочет целоваться. кожа мягкая и порочная. чжинхван ходит по вечеринкам и собирает с людей подать. собирает с них мелкую пыль, крупинку за крупинкой, пьёт за их здоровье, отнимая своё — дарит им себя. дарит, раздаривает, попусту. ханбин закрывает глаза. — да как же ты не поймёшь. чжинхван ходит по вечеринкам. чжинхван общается со всякими людьми, которых ханбин никогда бы в жизни к себе не пригласил. как же его звали? — посмотри на меня. опускает голову. чжинхван не понимает. он ходит по вечеринкам и раздаривает себя людям, крупинку за крупинкой. его звали юнхён? мягкое имя. мягкий нрав. жестокость. у юнхёна был белый порошочек. порошочек, который мог доставить человека в любую точку земли. порошочек, который мог дать человеку то, о чём он так долго мечтал; то, о чём сам человек даже не догадывался. порошочек позволяет человеку летать в космос. порошочек купил чжинхван. — да как же ты не поймёшь! в руках — тепло. солнечное, по линиям, растекается жарким и слепящим. на руках — литература (чжинхван швыряет её в ханбина). они так и не поговорили друг с другом. квартирка у чжинхвана маленькая, едва вмещается две комнаты, едва они пытаются уйти друг от друга. ханбин, может, и мог бы спрятаться, но чжинхван всегда находит его по сигаретным окуркам. игра в одного: поймай меня, если сможешь. однажды они всё-таки не выдерживают. вернее, не выдерживает чжинхван. — хватит прятаться. «хватит употреблять» меня. «хватит употреблять меня». ханбин проводит прокуренной ладонью по влажным волосам (и чжинхван увернулся бы, если хотел). он улыбается очень вяло и не по-своему, чжинхвана ведь не обманешь. поэтому всё становится каким-то ненастоящим и тошным. — давай просто… справляться со всем. как обычные люди. только вот мы не обычные, ну да чёрт с ним. чжинхван целует, думает, что этим он всё-всё-всё искупит, только вот ханбину совсем не это нужно. но всё равно. — спасибо. и они идут справляться. поначалу даже неплохо всё складывается: ханбин на нервах, чжинхван — на таблетках, других таблетках, которые хорошие (ханбин улыбается, протягивая ладонь и стакан воды). но всё уже сделано, всё забито ненужностями и всякими там «хён, давай сюда, тут весело» или «у нас белый порошочек». ханбин выкидывается в окно. собирается по частям. чжинхван уходит, хлопнув дверью. ничего не решается. он даже имеет совесть позвонить ему в три часа ночи (ханбин не спал, он волновался, но чжинхвану этого совершенно не нужно знать), промямлить что-то вроде «забери меня». где-то теряется очередной кусочек чувств. он, наверное, стоит сейчас, держится одной рукой за неровную поверхность стены и совершенно не знает, что ему делать. у него только ханбин, у ханбина — две причины чжинхвана ненавидеть. одной из них он закидывается по дороге домой в такси. ханбин говорит ему: — ты охуел? а у чжинхвана столько поломанных звёзд в глазах. ханбин больше ничего не говорит. только укладывает его голову себе на плечо, смотрит в окно и думает. рэсон не знает об этом, но каким-то образом понимает или угадывает. наверное, по ханбину всё-таки видно. он делает предположение и собирает себя по частям, надеется, что выглядит чуточку лучше, чем в отражении зеркала. рэсон всё равно щурит глаза и тяжело опускает руку ему на плечо. — ещё не передумал? ханбин молчит. он комкает тишину руками и надеется, что рэсон ничего не заметит (а рэсон всё равно замечает). — тебя всё устраивает? «меня не устраивает ни-че-го. я заебался и мне нужен отдых», хочет сказать ханбин. но не говорит ни-че-го. ханбин млеет. он не может понять, как его чжинхван — мягкий и тёплый чжинхван, который так потрясающе изгибается под его руками и реагирует на каждое долбанное прикосновение — может так херово его подставить. но пока они здесь. на кровати. лежат, дымят и не знают, куда девать свои души. (очевидно, друг другу) чжинхван льнет, покрывается мурашками, когда ханбин касается его там, где можно только ему. моё-моё-моё. заклеймено. чжинхвану некуда деваться, он сжимает дрожащими пальцами простынь, пока ханбин доводит его, доводит. мокрые пятна на окнах — осень. мягкость и нежность на грани безумия, дико и тесно, душно и грязно. возьми меня. ханбин берёт. как-то по-своему, как-то неописуемо классно до поджатых пальцев ног и учащенного дыхания. берёт так, что чжинхван забывает свое имя. зачем они. почему они. зачем ханбину какой-то белый порошок, когда есть чжинхван, который так потрясающе дышит ему в висок, шепчет: «ещё, ещё, вот так, боже». где боже? какой боже? есть только ханбин. плавными толчками, сердце — к-и-м х-а-н-б-и-н. после этого так сложно поверить, что они не созданы друг для друга. мокрые пятна на ладонях — любовь. кажется, чжинхван может дотронуться до звезд. этими маленькими испачканными пальцами. испачканный чжинхван. как же он может так предавать ханбина. к черту бога, литературу и кокаин. они никогда не будут настолько сильно нуждаться в ком-то ещё. он не имеет совести и звонит ему в три часа ночи, опираясь спиной о стену какого-то клуба (юнхён у дороги ловит такси чжинхвану — заботливый — чтобы отправить его домой). только вот ханбин не приезжает. и в третий раз — тоже. чжинхван закидывается таблетками. (дома) холодно и пахнет пустотой. он щёлкает выключателем у входной двери, а квартира встречает его ничьим теплом. поначалу ему даже страшно. поначалу он мечется от одной комнаты к другой, чтобы найти что-то — кого-то — найти и уткнуться в спину, попросить прощения и больше никогда-никогда не. поначалу он хватается за волосы, впадает в панику и задыхается, теряет рассудок. ханбина нет, ханбина нет, ханбина нет. он не придёт. ему больше не нужно это. не нужна эта квартира, эта жизнь и — этот чжинхван. на вторую неделю чжинхвана тоже нет. есть — лежащий на полу холодный клубок из нервов, слёз и кокаина. // рэсон больше не подходит к ханбину, а ханбин больше не говорит с ним. дождь продолжает лить. // без ханбина — кутаться в вязкость одиночества и переплетать пальцы обеих рук. без ханбина — лить кофе мимо дрожащих губ и не замечать кипятка на помятых коленях. без ханбина — херово, на самом деле. у чжинхвана рассыпанная белая пудра (яд) под носом: пытается восполнить, избавиться от вакуума, но уже— юнхён говорит ему, чтобы он завязывал (как иронично). чжинхван уже не может, у него уже нет сил завязывать, нет ханбина завязывать, у чжинхвана нет ничего. юнхён приходит к нему вечерами, гладит по голове, закидываясь экстези, и шепчет какой-нибудь бред. но чжинхван никогда под него не засыпает. ему нельзя завязывать. без этого он будет хотя бы кем-то, без этого он исчезнет. только вот- кайф без кайфа — не кайф. он приходит к выводу, что ханбин его кайф. юнхён закидывается экстази посреди его кухни, пьёт чай из ханбиновой большой кружки и говорит какой-то бред. с чжинхвановых плеч сползает растянутая футболка, оголяет острые ключицы; он поднимает колени и упирается о них подбородком. — совсем исхудал, — юнхён закидывается завтраком. чжинхван молчит. и в этой звенящей тишине юнхёну становится до поджатых губ неловко. — совсем... у чжинхвана белый яд под носом и забытая под кроватью жизнь. смотря на него, юнхён понимает, что сломал не просто чью-то дорогую вазу на пати. сломал. чжинхван — сломленный. погубленный самим собой. но не безнадёжный. — я всё исправлю, — шмыгает носом. дёргается, тянется к острым чжинхвановым плечам, чтобы обнять-прижать-исцелить, но он уже давно ничего не чувствует. — обещаю, я всё исправлю. совсем. совсем обезханбинился. // рэсону совсем чуточку жаль. этого хватает, чтобы не дёргать ханбина по пустякам и дать ему отпустить. только вот не отпускается. не хочется не можется не нужется? (кажется, это называется зависимостью) он смеётся, так, чтобы рэсон не заметил, смеётся так глупо, отчаянно и глухо. ведь если ханбин избавится от своей зависимости, то чжинхван никогда не сможет. а наоборот? а сможет ли ханбин? ему кажется, что нет. ханбин ночует в студии, и это, знаете, ну так себе. чтобы привести себя в мне-не-нужна-помощь порядок у него есть одна кружка кофе с утра, две сигареты и один недоделанный трек. до прихода рэсона - и того меньше. ханбин (живёт) в студии. ханбин (не живёт). только в это время он понимает, насколько тепло было утыкаться носом в чжинхвановы ключицы, пока собираешь себя по частям, а душ лучше всего принимать вдвоём, ещё лучше, когда чжинхван принимает тебя в себе. рэсон молчит, и ханбин ему за это чертовски благодарен. даже когда работа не идёт, рэсон молчит. даже когда ханбин роняет тяжёлую, но пустую голову на руки, рэсон молчит. и это самое лучшее, что он может для него сделать. а больше у ханбина никого нет (на квартире на окраине города есть ещё маленький свернувшийся комочек, но ханбин упорно от него убегает). наркотический чжинхван — то ли от количества употреблённых наркотических средств, то ли от своего наркотического на ханбина воздействия. (и то и другое верно). но ханбин держится гораздо лучше. ханбину лучше, чем чжинхвану. намного. чертовски лучше. невыносимо. //                                    однажды ханбину звонит юнхён. говорит что-то почти истерически, выдавливает из себя слова, ещё что-то (вроде слезы). — успокойся. давай ещё раз, я ничего не понял. ханбин всё понял. потому что чжинхван не мог продержаться без него так долго. — он не отвечает мне. и не открывает дверь. он может... мне так страшно. он может... ханбин знает, что он может. ханбин всё прекрасно знает, и от этого не легче. — я скоро приеду. рэсон ничего не спрашивает. за окном льет дождь. ханбин приходит мокрый до нитки, обнимает кинувшегося к нему юнхена, всего в слезах (и ему кажется, что он всё-таки что-то принял). он говорит: — дальше я сам. и тратит ещё три минуты на то, чтобы отправить юнхёна домой. он переживает, правда. по нему видно. (зачем тогда он бросил чжинхвана в это дерьмо?) бывали дни, когда ханбин называл его нани. — хэй, нани, — носом вдоль линии ключиц, губами в подбородок. чжинхван щурился от теплоты и зарывался пальцами ему в волосы. иногда он называл его слишком откровенно (в такие же откровенные моменты). — иди ко мне. — хён, ты такой глупый. — малыш, ногу выше, вот так, — чтобы было легче смотреть на его подрагивающие ресницы. — хён… но чаще он звал его чжинани. за дверью ничего не слышно. ханбин надеется, что он не успел сделать ничего такого, что нельзя исправить терапией. ханбин ведь прекрасно знает, что чжинхван может— ключ подходит. ханбин делает шаг. а здесь так холодно, как никогда не было. и если провести линию сравнения, то ханбин покроется мурашками. лёд. вгрызаясь в радужку глаз. холодный и истощённый чжинхван на полу с несколькими белыми полосками на ламинате, сжатым в руках телефоном и фотографией. маленький романтичный чжинхван. маленький запутавшийся чжинхван, не сумевший противостоять самому себе. когда ханбин поднимает его с пола, аккуратно вытащив телефон из хватки холодных пальцев, то замечает, как он похудел. чжинхвановы рёбра впиваются ему в живот, бледные руки слабо обнимают за шею. ханбина не держат ноги. но ханбин обязан держать чжинхвана. — это… сон… (это не сон) во сне ханбин пахнет солнцем и свежсваренным кофе, стоит перед ним в домашней одежде, уютно-мягкий, влекуще-тёплый. как было до. сейчас ханбин шмыгает носом и прижимает к себе так, будто совсем недавно чуть не потерял. опускает на кровать и ложится рядом. как было до. как будет после. ханбин не надеется, ханбин знает. чжинхван — зависимость. и если ханбин не избавится от своей, то чжинхван может вполне. они. смогут вполне. потому что когда слабое неровное дыхание касается его подбородка, гораздо легче верить, что зависимость не сможет его погубить. чжинхван разлепляет глаза. сон, мерцание, солнце. а он забыл, что оно существует. его солнце — перекинутая через живот рука, зажимающие одеяло пальцы, губы — совсем-совсем близко от чжинхвановой щеки — ханбин в целом. врёт. он никогда его не забудет. ханбин ёрзает и падает чжинхвану на плечо, больно ударяется о выпирающую кость. — ешь больше, хорошо? я хочу обнимать тебя. а чжинхвану даже сказать на это нечего, чжинхван почти не замечает, как ханбин огрубевшими пальцами стирает со щеки влагу и касается губами лба. он не верит: такое не может происходить вот так сразу. — я сварю кофе, — ханбин не успевает поднять одеяло, чтобы вылезти из постели. — нет. — чжинхван останавливает его за руку. солнце упрямо светит им в глаза. — никуда ты не пойдёшь. ханбин улыбается. сон, мерцание, яркости утра. они остаются в постели ещё на час. пока чжинхван согревается в руках ханбина и пока ханбин зацеловывает его синяки на руках. но ничего об этом не говорит. — помнишь, ты спрашивал меня, почему я нашёл тебя? — не помню. разлитый на полу свет, обрывки литературы (чжинхван забыл, что он её ненавидит), звёзды на потолке и невероятно тёплая ладонь ханбина. — но я отвечу тебе сейчас, — чжинхван поднимает голову и кладёт ему на грудь. — чтобы спасать тебя. чжинхван морщится, пробирается руками к спине. ханбин закрывает глаза. он — смерть. и вообще-то к чёрту эту всю литературу.