Осколки

Она лежала, закинув ноги на ник подлокотник жесткого дивана. Думала ли она о том, насколько же резко этот кусок материи соприкасается с ее чувствительной кожей? Считала ли она такую позу действительно неудобной? Кажется, что нет. Очевидно, ее мысли были обращены к чему-то иному, не связанному с физическим комфортом, потому что спина ее тоже пренеприятно впивалась в почти что полностью сгнившую от времени деревяшку, вполне соответствующую общему убранству комнаты. Убранство, конечно же, это пафосно и напыщенно, и она не переваривает излишней патетики, но, на самом деле, она немного, - как будто бы и нет, - завидует всем этим драматичным, запальчивым и вечно взбудораженным людям. Они же живые, достойные внимания и нравящиеся ему. А в ней, тоже живой, но вовсе не достойной внимания, подъема возбуждения хватает только на то, чтобы дойти до письменного стола, не решившись вернуться обратно. Она никогда не пишет о нем. Можно о море, неопознанных летающих объектах, трудах Шопенгауэра и судебной медицине, но о нем определенно постыдно и в целом нежелательно: какое низкое допущение было бы дозволено ей, если он однажды случайно бы обнаружил сентиментальные истории про них, вышедшие из-под ее пера, потому что любить его она не заслуживает – и уж тем паче любить взаимно. И каждый раз, впрочем, желая ему счастья вслух, она внутренне до дрожи боится, что больше его не увидит. Ей бы хоть мельком, хотя бы два раза в неделю видеть на его каменном лице налет невесомой улыбки, чуть розовеющие щеки и горящие страстным блеском глаза – ей хотелось бы надеяться, что с его стороны та акция была не разовой. Но она все еще любила его любым – и серьезным даже больше. А в те относительно далекие годы, когда все происходящие события выглядят сложнее и трагичнее, чем гласит реальное положение вещей, у нее ведь была фобия так и не полюбить никого искренне и честно, всем своим естеством надломанной воли, что и отныне осталась одним из главных предметов ее пьяных сожалений. О, боги. Теперь ей уже чудилось, что лучше напрочь не иметь возможности чувствовать. Так, возможно, получится избавиться не только от курения сигарет, но и свою смерть пережить без лишних пререканий. Интересно, а скорбил бы он по ней? В последние дни, пожалуй, ей все сильнее хочется смоделировать случай, после которого горечь от утраты стала бы актуальной. А вдруг, вдруг сие действие возымеет положительный результат – и тогда, в общем-то, ей было бы не жаль за свой поступок. Хотя, чего уж там – единственной причиной, когда-то державшей ее на плаву, было честолюбивое стремление добиться величия, славы за свои успехи на интеллектуальном поприще. Конечно, полагать, что она настолько способна для этого, было изначально истинно наивным, но, тем не менее, как только никаких других вариантов окончательно не осталось, ее жалкое существование уже потеряло какой бы то ни было смысл. Но в тот момент, когда в один из зимних вечеров он обвил ее талию своими руками, - да, именно тогда, - она поняла, что жизнь не обязана быть исключительно жестокой и несправедливой по отношению к ней. Пусть и не сразу, но она отплачивает за все мытарства, образованные ею же – и, наверное, суть бытия и заключена в этой отсчитанной сдаче. Жаль, что по итогу она заслужила так мало. Ей бы хотелось верить в то, что аванс здесь не так уж и невозможен. В легкие прорывается табачный дым, отдающий терпким и освежающим ментолом. Она думает, что не сможет бросить курить, потому что одна зависимость хотя бы частично перекрывает другую, - но в то же время отчетливо осознает всю ложность ее надежды. Солнце, такое жизнерадостное и опаляющее жаром, лениво притрагивалось к пыльным предметам мебели, отсвечивая теплым свечением, переносящим нас, уже зрелых и рассудительных, в детский и непосредственный период, где все сказки приобретали магический отблеск. Но она щурилась, она бранила его и хотела утопить себя в ванной – настолько невыносимым для нее было небо, не украшенное стальными тучами. Руки безвольно опускались к паркету, а сигарета только еле-еле удерживалась двумя перекрещенными пальцами. Осталось только ослабить хватку – и доски разразятся огненным потоком, стремительно съедающим все материалы и поверхностности. Она всей душой желала гореть, чтобы освещать людям путь и наставлять их, но в конце-концов из нее выйдет лишь горсть пепла в своей же квартире. Какая тонкая, но все же глупая ирония. Она пристально следила за приставучими лучами, стараясь всячески отгородиться от более горестных для нее мыслей, также достаточно приставучих. Между этих самых лучей калейдоскопом проскакивали они вдвоем, их планы и полуночные беседы о квантовой механике. Еще там были томительные вздохи, властные поцелуи и дерзкие прикосновения, но о них как-то особо сильно хотелось больше не вспоминать. Но имела ли она силу воли, что сумела бы противостоять воспоминаниям, разлымывающим кости напополам, перетирающим их в мелкий порошок? Слезы возвращались к ней каждый раз, когда ночь спускалась на притихший город, и она со всей ясностью сознания видела его, аккуратно складывающего свой махровый халат на стул подле постели. Бывало, что им приходилось бодрствовать до рассвета, в тишине наблюдая за нежнеющим своими пастельными тонами небосклоном. Звезды, таинственно мерцающие на необъятном полотне, неспешно блекли, уступая утру, наполненному предвкушением активной жизни, свою очередь. С ними за компанию уходили и все невысказанные ответы на незаданные вопросы, глубины неисследованного космоса и путешественники во времени. Мирские радости, искушающие своим многообразием, скрывались за легендами, передающимися из поколение в поколение; поверхностная и грубая похоть заменялась единением чистейших потоков сугубо интуитивного свойства; а их образы, вроде весьма ощутимые и земные, становились чем-то большим, чем просто людскими. Им хотелось возвыситься над всем живым, обретя гармонию с Абсолютом, но они не являлись ангелами, и не имели крыльев. Если бы она знала, что он до сих пор хотел бы воплотить их общие мечтания в жизнь, ох, если бы она знала, то в ту же минуту сошла бы с ума окончательно. Но она не знала, ведь никто не мог ее предупредить. А что до слетавшей крыши, так она начала съезжать уже и без этой информации. И вправду, это занятие давало и свои плюсы: ее практика в писательстве значительно продвинулась вперед. С самого начала она совершенствовалась ради него, дабы хоть малость приближаться к его идеалу, заставляя его не сожалеть о своем выборе. Ей жизненно необходимо было быть лучше, чем остальные женщины, на которых он бы мог обратить внимание. И она не знала, получается или нет, но.. Вряд ли бы сейчас он гордился ей, однако, узнав о том, какими методами она развивает свои умения. Но, с другой стороны, она отлично помнила, как он заводился от ее непослушания. Она плохая девочка и ее надо воспитывать. Печально, что он так и не смог завершить свое дело до конца, как он обычно делал. Она разбита вдребезги, ведь ее главный спаситель уже не ее. Как отвратительна подчиненность своим сокровенным желаниям, ибо ежели они сокровенны, то значит, что изначально не рассчитаны на огласку кому-либо... Эти самые желания навсегда будут известны лишь наиболее значимому и родному для нее человеку, который ее покинул. И эти самые желания будут связаны тоже только с этим же человеком. И эти самые желания сейчас ее губят. И эти желания – это и есть она.