Четырнадцать миллионов шестьсот двадцать пять

Что это? Не время, не пространство, не новая галактика и даже не параллельная вселенная. Это нельзя было назвать другим миром, потому что он не входил в привычное понимание Девяти миров. Никто не мог объяснить, где они находятся, но каждый понимал. Камень души не поддается описанию. Их окружает мягкий золотисто-оранжевый свет, напоминающий хорошо знакомые вакандские закаты. Он простирается вдаль, до бесконечности далеко, заполняет собой пространство над головой, заменяя небо и отражаясь в водной глади под ногами. Вокруг лишь высокие белые колонны, рядом с которыми – тяжелые скамьи. Совершенно бессмысленные и не в тему. Они здесь только потому, что ему так захотелось. По крайней мере, он – Баки – так думал. За других не ручался – они вообще могли быть в другом месте и видеть нечто иное. Здесь ни в чем нельзя быть уверенным. Рядом с ним только нейтральный свет и зашедшее солнце Ваканды – ее король, Т'Чалла, сейчас рыдающий, как ребенок, стоя в воде на коленях. Баки сидит на скамье – в военной форме, запачканной грязью и чужой кровью, но ему чудятся традиционные вакандские одежды и отсутствие руки из вибраниума – опирается плечом о колонну и ни о чем не думает. Тихие сдавленные рыдания молодого короля рядом не вызывают ни сочувствия, ни раздражения. Они не вызывают ничего. В водной глади отражается не только золотистый свет, но и то, что происходит сейчас на Земле. Или то, что они представляют. Ведь здесь ни в чем нельзя быть уверенным. Т'Чалла видит Ваканду, свою родную прекрасную Ваканду, которая захлебнулась в дыме, крови и прахе исчезнувших – осталась лишь жалкая горстка великого народа, которому это разгребать. Осталась потерянная Шури, на чьи плечи внезапно свалилось звание новой Черной Пантеры с огромным балластом траура и ответственности. Он переложил на ее плечи обязанность поднять их страну с колен– и она справится. Но какой ценой? Осталась Окойе – осталась, потому что он приказал ей не умирать и рассыпался на ее глазах. Осталась лишь ее внешняя оболочка, потому что внутри Окойе сломлена, и некому ее починить, исцелить заново. Т'Чалла видит все это в водной глади, расходящейся кругами – от слез, мутной пеленой застилающих глаза и горячими каплями срывающихся вниз с подбородка. Он бьет ладонями по воде, смазывая изображение, поднимая волны и брызги, кричит – надрывно и как-то не по-человечески. От этого крика становится физически больно. И лишь затем утыкается лицом в ладони, тихо всхлипывая и не пытаясь успокоить бьющую тело дрожь – тоже сломленный, разочарованный в себе бывший король Ваканды. Большой заплаканный ребенок. Джеймс может понять его. Может попробовать успокоить. Отрезвить. Оставить это между ними. Но он просто сидит и смотрит в одну точку. Ни о чем не думает. Словно не существует. Т'Чалла это видит. Пытается успокоиться сам, но выходит, откровенно говоря, плохо. Охрипшим до неузнаваемости голосом спрашивает: – Белый волк, почему ты не смотришь? Тебе нет дела до тех, кто остался? Баки не смотрит на него. Даже не двигается с места. Чужие слова совсем не задевают. Словно он их даже не слышит. – Мне незачем смотреть. Я и так знаю, что с ним происходит. "Что за чертовщина происходит?" "Кто еще такой, черт возьми, Баки?" "Где чертова драка?" "Стив?.." Он устал ничего не понимать. Он устал быть Зимним солдатом, запрограммированной машиной, наемным убийцей, чье клеймо ему не смыть с себя никогда. Он устал быть Джеймсом Бьюкененом Барнсом, просто именем в музее имени капитана Америки, где он – молодой, красивый, с тем ехидным блеском в глазах, хитрым прищуром и извечной улыбкой краем рта. Молодой, красивый – и мертвый. Он устал быть даже Белым волком – в теплой солнечной прекрасной Ваканде, где он готов был проспать столько, сколько нужно, без руки, без кодов, выжженных на подкорке, без драки и войн. Он был благодарен Т'Чалле за то, что его приняли в семью – но он устал, потому что рано или поздно его снова будут использовать. Он устал быть Баки – для него, для Стива Роджерса, спустя почти сотню лет, он был им для него всегда. Для хилого мальчишки, потерявшего родителей и за пару центов начищавшим его ботинки, для того мальчишки, который пообещал дождаться его со службы – живым и невредимым. Для мужчины – уже взрослого мужчины, которого все боготворят как капитана Америку, а он все еще видит в его голубых щенячьих глазах того маленького упрямого мальчишку из Бруклина, нуждающегося в его защите. Он был им для него всегда – и он устал. Баки потерял слишком много – хотя, кажется, никогда ничего и не имел. Баки просто устал.

***

Стивен Грант Роджерс умер внутри – ровно в тот момент, когда прозвучало последнее надломленное "Стив?.." Он умер ровно в те секунды, когда Баки, делая последние шаги к нему, просто упал на колени, рассыпаясь прахом. Он тогда ничего не понимал. Даже в тот момент, когда, осев на землю, сжимал в пальцах горстку серого песка, просачивающегося сквозь пальцы. Они оба тогда ни черта не понимали. Стив был потерян. Раздавлен. Разбит. Выжжен изнутри. Опустошен. Нет, это было хуже, чем "мертв". Он был просто "уничтожен". Половины Ваканды не стало. Половины Мстителей не стало – и уже не важно, кто был государственным преступником, а кто – нет. Не стало половины Земли, в общем-то. Но это, на самом деле, и не важно, когда не стало половины тебя. Баки был для него всем – банально, но по-другому и не скажешь. Он проснулся в совершенно чужом для себя мире – том, который он так отчаянно пытался спасти ценой собственной жизни и который сейчас совершенно не узнавал. Печально признавать, но Пэгги была права: "Ты спас этот мир, а мы его испоганили". Стиву было здесь не место – он был легендой, а не частью этого времени. А быть живой легендой довольно сложно. Здесь для него не оставалось ничего родного – ни семьи, ни друзей, ни возлюбленной, ни родных улочек Бруклина со знакомой пекарней за поворотом, в который он постоянно да вписывался на своем стареньком велосипеде. Ничего. Между ним и этим миром словно образовалась тонкая, но прочная, как вибраниум, стеклянная стена – смотреть можно, а взаимодействовать не получается. И пробить эту стену ему помог только Баки. Баки-Баки-Баки. Это имя было нужно ему, как воздух. Он был для него всем – сколько бы он его ни терял, эта мысль не менялась. Он был для него прошлым, настоящим и будущим. Он стал для него глотком холодной воды – чем-то отрезвляющим, позволившим открыть, наконец, глаза и по-новому взглянуть на новый мир, потому что, в конце концов, не так уж все и плохо. Ведь вместе освоиться всегда легче. Ведь они вместе до конца. Ведь он обещал. И уже который раз пытается нарушить собственное слово. Стив не помнил, что случилось после щелчка Таноса, после того, как все просто… рассыпались? Он до сих пор не мог осознать, что произошло – они все тогда находились в такой прострации, что просто разбрелись по полю боя, натыкаясь друг на друга, как слепые котята. По полю боя, на котором стало до смертельного холодка под кожей тихо. Стив не помнил, каким образом и куда он добрался, сколько времени прошло, прежде чем очнулся он, очнулся город, очнулись люди. Просто первым, что он помнил, был Тони. Он лишь многим позже узнал, почему тот не позвонил ему, почему оказался на летающем пончике, и что все это время он был на чужой планете с большим фиолетовым титаном, подростком, чародеем и кучкой галактических стражей. А вернулся только он. Первым, что помнил Стив, был привычный потрепанный вид и совершенно неожиданная отрешенность в глазах Старка. Его тогда почему-то напрягло, что Тони постоянно сжимает и потирает одну руку, периодически прижимая ее к губам и что-то шепча. Что-то, очень похожее на: "Прости меня, Питер". Впервые за этот год – больше? – столкнувшись со Старком, Стив понимает, насколько они чертовски похожи, два старых побитых и жутко горделивых пса. Совершенно по-идиотски и беспричинно делили территорию, боролись за лидерство, лаяли друг на друга, срывая голос, в итоге, оба проиграли – и при этом понимали друг друга лучше, чем кто-либо другой. Они остановились на расстоянии пары шагов – Тони криво улыбался краем рта, Стив хмурил брови и крепче сжимал кулаки. Тони первым сделал шаг навстречу. – Что это у тебя на лице, кэп? Смена стиля? Мне нравится, но нет. Я подарю тебе супер-современную электрическую бритву. Идет? Он пытается говорить привычно-дерзко, иронично, насмешливо – но выходит лишь жалкий призрак былой эксцентричности, едва прикрывающий бесконечную усталость и беззащитность. Тони сейчас был уязвим, наверное, сильнее, чем когда-либо. Стив понимал. Он был таким же. – Идет. Простой ответ – это, кажется, последнее, чего ожидал Старк. Он вскидывает брови, оглядывает его с сомнением и бесконечной усталостью. Тяжело вздыхает, не выдерживая все того же предательски-виноватого щенячьего взгляда. Делает пару шагов и подходит вплотную, утыкаясь лбом в его грудь. – Я тебя все еще не простил, – невнятно бормочет он из остатков упрямства и затихает, поджимая губы. Роджерс молча кладет свои большие руки на его спину и притягивает к себе, прижимая крепче. – Я тебя тоже.

***

– Эй, ребят, кто, черт вас дери, спиздил мое пиво? – Это все Бартон! – Нат, так нечестно, это его бутылка в твоих руках! – Не выражаться! – строго, скорее по привычке, прикрикивает Роджерс, и Джеймс, смеясь, обнимает его за шею, целуя в губы под дружный гул друзей. Их компания к такому уже привыкла, но дружный гул каждый раз, когда Стив и Баки начинают нежиться, создавать было жизненно необходимо. Такую уж команду собрали. – Не выражайся, чтобы я не выражался, Стиви, – шепчет тот в его губы, отстраняясь, и Стив пытается сохранять невозмутимое выражение уже отчаянно краснеющего лица, которое ясно говорило о том, что старый армейский в его шкафу очень соскучился по чьей-то шкодливой заднице. Баки похож на кота – немного ленивого, довольного, большого и пушистого котяру, которого, сколько ни ругай, он шкодить не перестанет, зато за эти глаза ему все прощается. Баки за глаза действительно прощалось все. И за губы. За самые пошлые губы в универе. Их компания считалась самой невозможной, потому что была слишком разношерстной – роковая леди Романофф; второгодник и юный бандит по совместительству Клинт Бартон; заучка и интеллигентный зануда Вижен; маленькая ведьмочка Ванда с иногда забегающим близнецом Пьетро; и порой заглядывающий старый-добрый Скотти. И ее основатели – слишком правильный капитан Очевидность Стивен Роджерс и самый обаятельный прогульщик Джеймс Барнс. Однажды, увидев их общую фотографию, Сара Роджерс всплеснула руками, вытирая ладони о кухонный передничек, и спросила: – Сынок, ты связался с плохой компанией? На что ее прилежный сын с невозмутимым лицом ответил: – Нет, мам, я ее основал. А еще встречаюсь со своим лучшим другом, которого ты знаешь с пеленок. И периодически трахаюсь с ним. И регулярно воспитываю отцовским ремнем. Ему нравится. А еще умею пить, курить и материться, ночами раскатываю на байке по пустынным магистралям, взбираюсь на чужие крыши и творю все, что вздумается. Но за порядком тоже слежу, ты не волнуйся. Ох, если этот мысленный монолог однажды вырвется наружу, его матушка этого не переживает. Стив был простым и наивным, как полевой цветочек, с постоянным щенячьим взглядом прозрачно-чистых голубых глаз. Вытянувшийся к солнышку, сильный, с виду – суровый, на деле – большой плюшевый мишка. Баки был обаятельным – просто чертовски, незаконно вообще быть таким. Он постоянно зачесывал густые темные волосы назад, прикусывал свои невозможно пошлые тонкие губы по привычке, приподнимал брови вкупе с робким взглядом глубоких глаз. На голову ниже Стива, с тоннелем в ухе, левой рукой, полностью забитой татуировками, к которым Стив сам рисовал эскизы, зная значение каждой черточки на его коже. Они были не совместимы – как и вся компания, которую они основали. Но чертовски подходили друг другу, дополняя, как кусочки пресловутого паззла. Их компания собирается после универа, обычно в одной из забегаловок, где все до единого косятся на них неодобрительно, потому что большие шумные компании не любит никто, кроме самих больших шумных компаний. Хотя они и не были относительно большими, но шумели человек за двадцать точно, и никакие замечания Роджерса не помогали. Да что там, после второй бутылки пива тот как-то плавно переводил всем мешающий шум в режим фона и сам вливался в него, переговариваясь предпочтительно с Барнсом или Виженом. Когда их, наконец, с огромным облегчением выгоняли – либо за несколько замечаний, либо за истекшее после заказа время, весь город оказывался в их власти. Они всегда умудрялись найти себе занятие по душе – от старого детского парка с жутко скрипучими качелями до граффити в полночь на главной площади города, а порой и посиделок у костра, когда под рукой оказывалась машина, гитара и парочка откровенных историй. Еще, конечно, пожалуй, пиво и печенья с маршмеллоу – вещи, конечно, не сочетаемые – но как повезет. После шуток, смеха и взаимных подколов начиналось то короткое и бесценное время, когда Клинт укрывал Нат своей курткой и грел уже огрубевшие от работы ладони у огня; Ванда прижималась к плечу Пьетро, начиная потихоньку дремать; Вижен надолго зависал, глядя на огонь; а Скотти откладывал, наконец, свой телефон, переставая хоть на пару минут писать младшей сестренке, от которой был без ума. Баки сидел на чем придется и играл на родной потрепанной, исписанной перманентным маркером и обклеенной уже наполовину содравшимися наклейками гитаре, а Стив сидел рядом и каждый раз готов был плакать от чистоты звука струн и его голоса, потому что Джеймс всегда пел искренне. Словно за него пела его душа. Эти моменты были бесценны. Такие не запечатлишь на полароиде и не запостишь в блог, чтобы другие пролайкали. Такие хранятся только под сердцем и всплывают на поверхность только в случае острой необходимости. Их компания начинает расходиться после первого-второго часа ночи: Пьетро увозит Ванду домой, как самый младший из их компании, подхватывая на машине большую часть оставшихся, а Баки и Стив могут провести так хоть всю ночь. Если только Стивен не замерзнет без своей кожанки, которую накинул на плечи Джеймса, а у Баки не сядет голос и не замазолятся пальцы. Обычно после этого они ложатся на землю и подолгу смотрят на звезды, обсуждая их названия, происхождение, изменения и значения, хотя ни один из них даже близко не был к астрологии. Они так же встречали рассвет – держась за руки и целуясь. Джеймсу было очень удобно сидеть на коленях Стива, а Роджерсу – натягивать отросшие волосы Барнса, слыша тихие рваные вздохи. Его каждый раз буквально вело от осознания того, что это слышит только он. Они – это прикосновения. Тактильная близость, тесное взаимодействие, плотное переплетение тел. Они всегда находились настолько близко, насколько это возможно. Их сумасшедше тянуло друг к другу каждую гребанную секунду, и это уже стало настолько привычным, что это перестали замечать сначала они, а затем – и их друзья. Остальные сказать, конечно, ничего не решались, но мысли по типу: "Чего вы липнете друг к другу?" немым вопросом читались в глазах – зачастую с удивлением или неодобрением. А они и не липли. Для Баки просто стало нормальным залезать руками под рубашку Стива, когда и где бы они ни были, потому что у него всегда были холодные пальцы, а Стив всегда был горячим. Для него совершенно адекватным было лечь головой на его колени, и Стив – читал он или разговаривал с кем-то – не отвлекаясь, на автомате клал ладонь ему на голову, зарываясь в темные, нагретые солнцем волосы. Стив всегда мог спокойно подойти к нему со спины, обнимая за пояс и собственнически прижимая всем телом к себе, упираясь подбородком в его макушку – и Баки ни слова не скажет, проводя кончиками пальцев по сильным рукам. Дома было еще хуже – они могли подолгу валяться на диване в обнимку, совершенно невозможно переплетая руки, ноги, лежа друг на друге и при этом занимаясь своими делами. Они всегда были вместе, рядом – даже до неприличия рядом. Но передоза не было. Это было просто естественно. Они знали друг друга как самих себя – и воспринимали так же. Они были как единое целое. Даже понимали друг друга без слов. Они – это уют. Это семья-друзья, что-то среднее, но более близкое. Это доверие. Простота. Искренность. Преданность. Они – это мягкие взаимные подстебы. Без них никак. Потому что Стив – дико правильный, строгий, следующий правилам, такой чистый, красивый, улыбающийся одними глазами – именно этот слишком правильный Стив заставлял его скуляще стонать по ночам, закидывать голову назад и, хныча, просить еще, просить больше и сильнее, рвано дыша, как зажатый зверь. Вернее, прижатый – к кровати, сильным телом, почти обездвиженный, плавящийся под жаром чужой кожи. Самое забавное, что именно Стив, а не он, Баки, у которого на следующий день ломило все тело, стыдливо краснел при малейшей шутке на эту тему. Они знали друг друга наизусть, снимая однушку на двоих, знали вплоть до того, кто сколько растворимого кофе кладет в кружку по утрам, и кто не ест оливки, а кто – маслины. Они часто дурачились, устраивая ожесточенные бои подушками по выходным, заканчивающиеся не менее ожесточенным сексом. Принимали душ вместе, чтобы не перерасходовать горячую воду – правда, экономии не получалось, потому что вместе они принимали его чертовски долго, с мокрыми поцелуями. Они были счастливы вместе – вместе до конца. Это был один из четырех миллионов шестисот двадцати пяти вариантов альтернативных Вселенных, который они заслужили.