Мандарины

      В то утро меня растормошило солнце, оранжевое, круглое, словно мандарин, манящее. Небо было подстать ему — красновато-розовое из-за лёгкой дымки облаков, зависших высоко-высоко над домами. Хотя от девятого этажа до неба ближе, чем от первого, но достать столь притягательный, огненный цитрус всё равно невозможно. Разве что крылья за спину… Мечты…       Город, укрытый белоснежным одеялом, просыпался, будто учуяв запах, так похожий на лето, открывая сотни глаз-окон, раздвигая веки-шторы. Снег блестел, переливался, отражая сонмы солнечных лучей, которые зайчиками прыгали на стены. Один такой кролик запрыгнул ко мне, видимо, с соседней крыши. Такой маленький, приятный: хотелось потрогать. Я протянул руку, но он юрко и незаметно прыгнул мне на ладонь, приятно грея замерзшие за ночь пальцы. Я вернул кролика на стенку, наверное, это трудно совершать такие громадные и легковесные прыжки.       Я оделся быстро, также быстро почистил зубы, все время думая о кроликах, ведь у них такие зубы, интересно было: " Чистят ли кролики зубы?». В животе тягостно и грустно пропел кит. Проголодался с вечера. «Сейчас, сейчас — покормим» — сказал я ему.       Есть очень хотелось… Я побрел в кухню, шаркая ногами, не хотелось их поднимать. На кухне бренчала посуда, что-то пыхтело, кипело, бурлило, оттуда, будто дразня меня, долетали отголоски запахов. Перед дверью в кухню сидел кролик, его хорошо было видно в темноте. «Интересно, как он сюда попал?» Кролик, выжидая, сидел у входа в кухню, и когда я открыл дверь, шустро запрыгнул в кухню, прямо в миску с овощным салатом, который любит мама.       Мама стояла у плиты, весело шипевшей голубыми язычками огня, похожими на дольки порезанного яблока. Она что-то дожаривала. -Доброе утро, мааам. — протянул я, широко зевая. -Сейчас солнце проглотишь, крокодил, — строго улыбаясь, сказала она. — Садись, кушай! Скоро в школу!       Мама положила мне на тарелку яичницу с колбасой и кусочками обжаренной картошки. А себе стала накладывать салат, тут я её радостно ошеломил: «А у тебя зайчатина в салате!» — мама дернулась и косо посмотрела на меня. «Солнечная зайчатина». — Сказал я, широко улыбаясь и указывая вилкой на любителя маминого салата. Мама громко рассмеялась. Она у меня вегетарианка. Мяса почти не ест, только по праздникам, в основном рыбу.       Яичница была произведением искусства.       Желток — солнце, белок — снег. Половинки колбасы напоминали холмы, а картошка дома плотно взгромоздившиеся на них. Было странно ощущать себя поедателем городского утра.       Я быстро покушал и побежал собираться. Минут через двадцать я был уже на улице.       Мандаринового солнца и кораллового неба уже и след простыл. Обычное, синее, заурядное с желтой кляксой, торчащей чуть выше макушки сухого тополя, который облюбовала пара ворон. Они мне что-то каркнули, я громко каркнул в ответ. Снег выпал в ночь и пока ещё не был сильно истоптан. Сначала я аккуратно пытался идти след в след за кем-то невидимым и тихим, но шаги его были чересчур велики. И, немного подумав, я уверенно пошёл сквозь снег, ощущая себя ледоколом, который я видел по телевизору. Огромным, ядерным, масштабным, красивым, современным. Скоро мой ледокол врезался в тёплое течение улицы. «Видимо, эту улицу солнце греет больше, чем мою» — подумал я. «Интересно, как солнце выбирает, кого обогреть?»       Я поднимался по гранитным ступеням крыльца нашей школы. Они были покрыты тонкой корочкой льда и посыпаны песком, словно мороженое шоколадной крошкой. Человеческая река втекала в настежь открытые двери, с шумом и гамом сбрасывая с себя зимние куртки, шерстяные варежки с оленями и без, шапки всех видов и цветов, меняли тёплую обувь на приятно-лёгкую. Разношерстная, разноцветная толпа, превращалась в ровные, скучные, чёрно-белые костяшки домино, отличающиеся лишь количеством точек (в журнале).       Такой обычный, ординарный, протокольно-скучный день, какими были сотни до этого, сегодня преподнёс неожиданный, приятный, рыжевато-жёлтый, южный сюрприз.       День из грёз.       Резко-дребезжащий визг звонка оповестил о начале урока истории… Никто даже не собирался успокаиваться, разве что пара умников в больших толстых очках молча и аккуратно сидели, глядя на учителя, который угрюмо копался в компьютере, готовясь к уроку и заполняя журнал. Историк встал устало и замученно обвёл взглядом класс, все поутихли… «Вторая Мировая Война…» — начал он с темы урока, но никто его не хотел слушать, и поэтому занимались своими делами. Лишь трое или пятеро взялись за ручки, столько же за телефон, кто-то спал, на задней парте. Этого учителя почему-то не очень любили и жаловали, нисколько не уважали — даже другие учителя. Вроде и человек хороший, современный. Всё время старается, чтобы ученикам лучше было: фильмы исторические ищет, презентации готовит.       Но уважения к себе не имел, а ведь в его работе это самое главное: расположить учеников к себе. Простоват он, не было в нём харизмы, магнетизма. Хотя, честно сказать, историю почти никто не любил, так что от учителя мало что зависело. Историк уже хотел начать ругаться, но в дверь постучали, зазывно и громко. Он вышел, так и не успев выдохнуть на нас накопившуюся обиду за себя, за свой предмет, за тех солдат, павших на границе 22 Июня, исчезнувших в болотах Карелии, вдавленных в землю танками под Москвой, погрузившихся под льды Ладоги на Дороге Жизни и отстоявших 872 стылых, блокадных дня, сгинувших в глубинах Атлантики, направивших свои самолёты тараном на колонны врага, растерзанных пытками в концлагерях, искалеченных голодом и огнём, льдом и металлом, за всех погибших, пропавших без вести, прошедших Европу и Ад, за тех кто, страдая в тылу, ковал победу из пота и собственной крови, за женщин, потерявших детей, измученных, изнасилованных, морально убитых и взорванных изнутри болью; и за детей, оставшихся сиротами, сгоревших в фугасном огне, поседевших, повзрослевших слишком рано — за всех кого мы унижаем своей отрешенность, ленью, скукой.       Но в дверь зазывно и громко постучали!       Отчего-то мне и самому было обидно и больно за нас, (ведь сколько ещё таких же классов как наш?), я даже сочувствовал историку. Но больше всего грудь жгло из-за себя самого, из-за собственного эгоизма.       Да! Для нас прошло слишком много времени. Мы стали забывать. Для многих никогда не было… Не было войны, страха, ненависти, боли, потерь, бессонных ночей, пуль, смерти! Но, для тех, кто пал, никогда не будет мира, только холод земли, которой они приняли с честью. Если бы не они, не было бы нас, сейчас гомонящих, непомнящих, эгоистичных, живых!       Дверь хлопнула, вошёл историк, неся большой целлофановый пакет. Шёл и бубнил под нос: «Вот услужил генерал-губернатор! Мандарины Абхазские». — Мандарины?! — класс оживился, подобно рою. — А вы не знаете, что ли? Эта «гуманитарная помощь» нам. — будто плюнул, сказал он — Вы видели эту помощь: гнилые, лежалые, некрасивые… — Аааа… — хором выдохнул класс…       Историк начал урок, а я убрал телефон и достал ручку.       Дребезжащий, нервный голос звонка попросил нас на перемену. Доминошки выходили из кабинета в коридор, громко обсуждая что-то свое, совсем забыв и об истории, и о мандаринах. Всех волновали лишь нависшие, как грифы в пустыне, несданные стихи по литературе.       Навстречу мне из учительской, подобно императору, которого боятся и уважают и на милость которого надеются, шагал солидный, улыбчивый мужчина с сеточкой морщинок на лице и рыжими чуть ударившими в проседь волосами. Это был наш классный руководитель, он отправил меня куда-то за чем-то — «Принеси».       Я неторопливо двигался, будто электрон по проводу, натыкаясь на прочие, хаотично движущиеся, электроны, испытывал сопротивление открытых дверей. Я открыл дверь лаборантской и онемел. Черные ящики золотых мандаринов. Наверное, в одном из таких ящиков мог родиться Чебурашка. — О, привет, бери вот этот. — Учительница химии указала на доверху заполненный ящик.       Мандарины приятно оттягивали руки (200 или 300 штук), такой ценный, приятный груз. Наверное, также приятно грабителям выносить золотые слитки из банка. Запах мандаринов щекотал ноздри, даже пьянил немного. «Сколько же мандаринов?!» — радостно летало в голове. Все доминошки смотрели на меня с завистью что ли. Это казалось странным, ведь эти приятные, оранжевокожие шарики с сочной, кисло-сладкой мякотью достанутся каждому. Я внёс их в кабинет и поставил на парту. — Налетайте! Кому мандаринов? — довольно крикнул я. — Мандарииииины! Берите!       Заскрипели стулья об пол, раздались шаги, все загомонили, предвкушая. Толпа, ощетинив лапы, будто вошь, тянула руки к ящику. — Пока берите по девять, а потом, сколько останется разделим. — Спокойно проговорил классный.       Руки, руки, руки! Гребущие, жадные, закладывали мандарины в карманы, прятали в глубину ладоней. От чего-то мне было противно, но я тоже тянул руки как все к золотым мандаринам. — А чего они все такие помятые? — А почему не как магазинные? — А они странно пахнут. — Фу-у, они мягкие! — Фу-у…       И только что жадно набранные мандарины вытекали обратно в коробку, подобно гною из ран. Толпа рассыпалась, как карточный домик на ветру, в стороны.       Осталась лишь пара человек, вместе со мной, которые взяли себе по девять мандаринок, и тихо убрали их в сумки. Коробка стояла, будто прокажённый на площади, в гордом одиночестве.       Но золото мандаринов влекло к себе жадных. Они подходили, брали, рвали кожуру, подражая диким зверям, вгрызались в мякоть, точно в плоть, брызгали слюной и соком и, утолив пошлый голод, насытившись, бросали и кожуру, и недоеденный плод, в урну и мимо.       Но не все видели в этом усладу пищи, некоторые видели в них потеху для эгоизма и скудности. Они бросали их, будто баскетбольные мячи в урны и в ящик, жонглировали, роняли, снова бросали, давили, а, назабавившись, забывали, будто их память кто-то стёр.       Учителя смотрели на это сквозь пальцы. Но сквозь щели была видна неприкрытая грусть (или мне только хотелось её видеть). — Надо раздать все, чтобы ящик был пуст. — Спокойно сказал, уходя, наш руководитель.       Я подошёл к мандаринам без пренебрежения и просто стал выбирать по два, по три красивых и предлагать каждому… Я чувствовал себя торгашом на рынке: «Возьмите!», «Хорошие!», «Сам выбрал!» — но никто не брал, не протягивал руку. Все, будто обезьяны в клетке зоопарка, уже заевшиеся, зажравшиеся за день, сладостями и булками добрых посетителей, отказывались. Мол: «Да зачем мне эта пакость, я сам могу себе купить получше» или " Да ну битые. А на одном я плесень видел». Гордость, порочная гордость не давала им вытянуть руки и принять дар. А брезгливость, воспитанная хорошей жизнью, не давала видеть глубже кожуры, глубже обертки и фантика.        Когда кто-то отказывался брать их, я клал один к себе в сумку, нет от жадности злой и портящей, но от грустного желания не дать пропасть, таким вкусным и спелым фруктам. Скоро у меня был полный рюкзак мандаринов.       Дёрганый, заикающийся звонок напомнил о начале урока. Учительница наша, которую все боялись шутливо и уважали, за какую-то строгую, неподкупную стойкость, усмирявшую армии домино, говорила о том, как важно оставаться человеком. О трудностях жизни, которые встречаются на нашем пути. О том как важно сохранить, сберечь человека в себе! Она говорила, почти 45 минут… А я думал, о чем-то своём, но почему таком близком к её словам… Я видел горы оранжевых шкурок на столах… «Почему они кидают мандарины в урны, а шкурки на стол?» — думал, но не мог понять.       Урок кончился быстро.       Со звонком, уже поднадоевшим, я вышел из кабинета, вместе с полегчавшим, но не пустым ящиком. С тридцаток ещё катались по дну. В друг какая-то растрепанная, глуповатая доминошина, сунула руку в ящик, схватила один и убежала, радостно скалясь, к своим, которые поддержали её радостным криком и улюлюканьем. Я был поражён, расстрелян в упор… «Зачем он так, ведь всем же достанется?»       Однако это были первые, но не последние немытые руки, которые тянулись к скромным, и все ещё манящим плодам. Больше я никому не дал украсть, успевал отогнать, припугнуть… Наверное, так мог бы чувствовать себя дом, в котором только что перевернули всю мебель, сорвали шторы и часть обоев, разбили посуду, окна и цветочные горшки, воткнули в портрет на стене вилку, а одежду черную, белую, цветную собрали и положили в стиральную машинку, выставив максимальную температуру.       

Лишь один вопрос — Зачем?       Я спрашивал себя, одноклассников, знакомых, друзей много раз, одно и то же…       Зачем воровать? Попросили бы… так у меня целый портфель! Думаете мне жалко? Да я бы отдал не задумываясь?!       Но никто не мог мне ответить.

      Я уходил из школы поздно… И проходя по пустым коридорам, видел груды оставленных корок, уже подсохших и невзрачных. Кое-где были видны желтоватые, липкие пятна сока. А на одной из стен, в небольшое углубление в ней, был насмерть вдавлен мандарин, похожий на большую кнопку. Я знал, кто это сделал, и от этого становилось тоскливо и тошно… Что за дети вырастут, если вандализм кажется шуткой, а воровство предметом похвальбы? (А что за дети уже выросли?!)       Было грустно смотреть на все это. Ещё тяжелее было видеть грустную, одинокую, уставшую уборщицу, выметавшую за нами весь сор, стиравшую пятна со стен и подоконников, прятавшую в черный пакет нашу низость и дикость. — Здравствуйте, — тихо сказал я, — и… Извините.       Я быстро, не оборачиваясь ушёл.       Весь день, будто в лихорадке, я бился в поисках ответа, но не находил. Даже с высоты девяти этажей его не было видно. Лишь снег, испачканный подошвами сапог, но всё еще искрящийся под лучами красного, как арбуз, заходящего солнца, да крыши других домов, с лесом антенн и труб на них. Вдруг с одной из них мне на плечо прыгнул зайчик маленький, красноватый, закатный, тёплый. Видимо он хотел успокоить меня, взбодрить, согреть. «Посмотри, солнце заходит… Но стоит подождать, и оно взойдет вновь! И одарит всех желанным теплом. Зима скоро закончится и наступит весна души». Он плавно спрыгнул на пол, безмолвно и аккуратно нырнул под кровать, где и растворился.       А я ещё долго сидел и смотрел, как закат превращается в ночь. Кажется, ночь подмигнула мне одной из своих звёзд и подарила прекрасный сон.