Самый важный урок

      То, что дворовой шпане не нужен повод для избиения, Хисока выясняет на собственном опыте. Пыль забивается в зубы, с носа льет кровь, тело выкручивает просто от того, что приходится дышать — встать он и не пытается. Людей ходит много, но на него никто не смотрит; впрочем, Хисока этому не удивлен. Валяясь среди дороги, не способный пошевелиться, он думает только о том, что видимо все же умрет. Это обидно.       Цирк подбирает Хисоку — избитого, грязного — когда он уже ни на что не надеется. Особенной благодарности он, правда, не испытывает — но наивные люди, спасшие его, приходятся по душе. Прижиться здесь будет проще простого: Моритонио, главе цирка, Хисока очевидно нравится.       Все, что нужно — только удивить. Тогда его оставят.       Колода в руках шуршит до боли привычно. Он выучил много разных фокусов и демонстрирует их мастерски, почти не задумываясь. Ни одного прокола, ни одного неудавшегося расклада — Хисока знает, что обращается с картами лучше кого бы то ни было.       — Кто научил тебя этому? — спрашивает Моритонио. Губы сами тянутся в улыбке.       — Моя мать была женщиной многих талантов, — отвечает он, и даже не врет. Мать действительно научила его многому.       Первый и главный урок, преподанный матерью, был прост — делай то, что приятно. Он помнил людей, чужой смех, духоту и облако сигаретного дыма под потолком. Помнил вечный полумрак, блестящие горлышки бутылок и прыгающие по стене красные тени от уличного фонаря. Помнил хлам, заваливший все проходы, все пустоты, и единственное чистое, самое важное место в доме — кровать.       В центре всего этого всегда была мать — развязная, веселая, окруженная мужчинами. Живущая в свое удовольствие.       Их комнатушка никогда не бывала пустой. Хисока засыпал под стоны, шум и звон бокалов, а утром, когда просыпался, не менялось ничего. Лишь его угол, самый дальний, самый темный, не попадал в этот праздничный водоворот.       Следующий урок был о бесполезности любого смущения. Смущение мешало тому, что приятно, поэтому мать, пьющая бутылками и беспрерывно курящая, никогда не прятала своих привычек; отказ от них, хоть и временный, был ей не по душе. Для женщины ее профессии отсутствие стеснительности было чрезвычайно полезным качеством — целовалась, раздевалась и трахалась она тоже где хотела. Если Хисока в это время оказывался вдруг дома, уйти он уже не мог: когда ей с очередным поклонником мешали, она злилась. Злость ее бывала очень болезненной — а вот смотрел кто-то или нет, ей было все равно, и Хисока оставался. Все слышал. Все видел.       Что такое "стыд" он в итоге не просто забыл — даже не знал такого слова.       Третий урок — о соперничестве — нравился Хисоке больше всего. Мать, достаточно умная и весьма обаятельная, умела приманивать мужчин. К этому прибавлялась невероятная, неземная почти, красота. Клиенты лились рекой; в их доме, в отличие от остальных в квартале, деньги были всегда. Но нравились Хисоке не заигрывания или деньги: первое он видел каждый день, а последнего не видел вовсе.       Нравилось, когда мать начинала действовать всерьез.       Если она соблазняла — по-настоящему, а не балуясь флиртом — то менялась до неузнаваемости. В те редкие моменты Хисока ею по-настоящему любовался. Ему нравился животный магнетизм и то, как темнел янтарь ее глаз; она становилась хищницей, ловившей жертву невероятно быстро и уже не отпускавшей.       Больше всего мать любила отнимать добычу у других, демонстрируя свое превосходство. Хисока смотрел на нее — темную, опасную, снова победившую — и это... будоражило. Она давала фору всем женщинам в округе, была лучшей; кроме нее, никто так не умел. Единственное, о чем Хисока в эти минуты жалел, так это о том, что свой редкий и опасный талант она растрачивает на обычных дядек с кошельками.       Еще мать научила его платить по счетам и ждать. Она тратила деньги не глядя, куда хотела, на что хотела, и не смотрела за ними ни капли, однако кто и сколько ей должен, следила до ужаса тщательно. Стрясти с клиента все, что он не отдал, было не только делом принципа, но и способом проверить свою силу, способом подчинить кого-то — снова.       Мать никогда не заставляла и не требовала: окутывала собой, как дымкой, играла, хитрила, не давала покоя и терпеливо выжидала, когда сломается тот, вокруг кого она кружит. Лишь изредка ей приходилось угрожать, но даже угрозы выглядели томно, изящно — и потому на самом деле опасно.       Она сама ничего не была должна. Никогда и никому.       Потом был урок о покере, оказавшийся самым полезным. Мать страстно любила его и часто играла с клиентами, но совсем не ради процесса. Причина столь страстной любви была в другом: ее изворотливость помогала не только соблазнять, но и постоянно выигрывать — а значит, снова быть первой.       В одну из игр, пьяная до помутнения рассудка, она вспомнила, что у нее есть сын. Хисока даже не знал тогда, что такое карты, и противником был слабым — обыграть его было легко. Все смеялись, какой он глупый ребенок, и с тех пор постоянно звали за стол. Иногда по доброте душевной кто-нибудь показывал Хисоке фокусы; если не получалось повторить, над ним смеялись снова.       Он начал учиться сам, и вскоре случилось то, к чему все шло: Хисока всех обыграл, а мать страшно разозлилась.       Отделять важное от неважного мать научила его тоже. Она любила хороший секс, вино, свое превосходство, клиентов, покер и веселье. Все это было ей важно, и доставалось любой ценой, любым способом. Определяло всю ее жизнь.       То, что важным не считалось, отметалось тут же. На первом месте в числе этих вещей была уборка в доме, размышления о морали и сын.       Смотря на Хисоку, она видела пустоту. Он был ее единственным просчетом, единственной ошибкой, не давал жить, как хочется — и проще было отмахнуться, как от надоевшей мухи. Вспоминала мать о нем лишь в двух случаях: он мешал ее работе или был в чем-то хуже нее — и Хисока считал, что это даже правильно.       Неважные вещи используют по необходимости. Потом от них можно избавляться.       И все же самым ценным умением, приобретенным от матери, он считал одно-единственное: она научила его убивать.       Хисока зарезал ее в то редкое утро, когда она не кутила, а спала. Его не пугал ни нож в собственной руке, ни разрез на чужом горле, ни то, что он делает. Стоя возле кровати и смотря, как расползается кровь по всегда чистой простыне, Хисока знал: так и должно быть.       Уходя, он взял с собой лишь колоду карт — ее карт. Больше ему ничего не было нужно.       Полная тьмы, умевшая ждать, не способная терпеть, когда к ней относятся как к пустому месту, мать любила повторять, что побеждает сильнейший — и в самом деле была сильна. Того, что ее сын такой же, — нет, лучше — она не заметила.       И Хисока ее переиграл.       Колода в руках шуршит до боли привычно. Он выучил много разных фокусов и демонстрирует их мастерски, почти не задумываясь. Ни одного прокола, ни одного неудавшегося расклада — Хисока знает, что обращается с картами лучше кого бы то ни было.       — Кто научил тебя этому? — спрашивает Моритонио. Губы сами тянутся в улыбке.       — Моя мать была женщиной многих талантов, — отвечает он, и даже не врет. Мать действительно научила его многому.       Но это уже не важно.