Fils de soie

И в упоеньи, в неге чувств Заране юноша трепещет, — И светлый взор весельем блещет; И беспритворно, без искусств, Оковы сбросив принужденья, Вкушает сердце наслажденья. Н. В. Гоголь. «Ганц Кюхельгартен»

      Николая Васильевича бьёт мелкой дрожью, он всё ещё не в состоянии удержать в пальцах чашку с чаем, отчего пальто Якова Петровича, коим был укрыт писарь, уже оказалось мокрым. Но юноша не мог вытянуть из себя даже нескольких слов извинения. Он, потупив взгляд к своим ботинкам, кистью руки пытался затереть пятно на шинельной ткани. Только бы не смотреть на мужчину, который сидел подле его ног и ожидал хоть какой-то короткой фразы.       Молодой человек медленно касался своей шеи. Минуту назад на ней была затянута верёвка. Был ли он когда-нибудь так близок к смерти? Кажется, что после встречи с Гуро — нет. Мог ли он обвинять следователя в тех странностях, что преследовали его на каждом шагу в Диканьке? Гоголю хотелось бы верить, что нет. Шаг.       Шаг.       Шаг.       Ботинки Якова Петровича будто отстукивают по полу определённый ритм, а заточенное перо попутно опускается в серебрянную чернильницу. Скрипит бумага, когда мужчина быстро выводит тонкие завитки букв. Всего несколько строчек. На миг писатель желает узнать, что содержит в себе письмо. Так любопытство и семя страха призывают Николая поднять голову, встречаясь взглядами со следователем. Клетка захлопнулась снова. Гоголь буквально ощутил, как тошнота стремительно подступает к горлу, словно Яков Петрович только что погрузил руку в его внутренности и, перевернув в них всё, оставил их открытыми. Смотрите, любуйтесь.  — Право, Николай Васильевич, я уж было начал терять надежду, что Вы станете самим собой. Боюсь, я был виновником Вашей потери сознания. Признаюсь, никогда бы не возжелал-с подобного. Что же Вы снова пытаетесь подняться? Вам не сидится на месте?       Следователь принимает чашку из рук Гоголя, словно чувствуя, что юноша более не в силах держать ту на весу. Все те слова, что Николай желал сказать Якову Петровичу в тот миг, когда их взгляды пересеклись, сейчас исчезли. Только оставили после себя немую холодную пустоту. В голове молодого писаря появились мысли о том, действительно ли он сейчас жив? Не лежит ли за пределами хаты его бездыханное тело. Материален ли человек, стоящий перед ним? Очередная попытка подняться на ноги. Стул громко трещит, Николай упирается ладонью в его спинку и находит в ней опору. А Гуро стоит в нескольких шагах от него, без малейшего желания оказать помощь. Холодные пальцы Николая скользят по сухой ткани белой рубашки. На ней отсутствуют следы схватки, которую он видел. Битвы, в которой так и не смог спасти охваченного огнём Якова Петровича. Следователь не мог выбраться живым. Ему, наверное, снова снится кошмар, и именно поэтому глаза Гуро настолько черны, что трудно различить их оттенок. Николай хмурит брови, поднимает руки к лицу дознавателя, касается его висков, убирая с них тёмные волосы. Всё так же не различает температуры чужого тела. Лишь ощущает холод на спине, когда чужие пальцы смыкаются на его запястьях, не давая прикоснуться к следователю в очередной раз.  — Николай Васильевич, Вас лихорадит-с, а лекарь уж не подумал бы, что вы мертвы. Вы в этом мастер, не правда ли? «Я без тебя грущу, томлюсь. И позабыть тебя нет силы. И пробуждаюсь ли, ложусь, Всё о тебе, молюсь, молюсь, Всё о тебе, мой ангел милый». Усмешка, впервые за эти минуты она украшает лицо Гуро, пока он с наслаждением цитирует строки провалившейся поэмы Николая, которую он так упорно сжигал за ночь до их первой встречи.  — Вы бредите стихами, ma lumière, не Пушкиным ли вы больны? Полно, Гоголь, там-с Вам не место. Бокал крепкого вина вернёт Вас в этот мир. Николай взмахивает головой так, будто пытается прогнать от себя назойливых насекомых, пытающихся пробраться под его черепную коробку. В ней до сих пор не укладывалась мысль о том, что Яков Петрович всё это время был где-то поблизости. Будучи живым, он наблюдал за ними, позволял совершать ошибки и дал казакам опустить писателя в гроб. Такая идея не могла прийти в голову Гоголя, хоть он и страдал больным воображением. Выбраться, выбраться из этого затянувшегося кошмара как можно скорее! За окном ударил яркий разряд молнии, сопровождающийся громом. Порыв ветра захлопнул ставни хаты и затушил слабый огонёк свечи. Помещение погрузилось в абсолютную темноту, дающую писателю возможность выбраться на улицу. Гоголь был уверен, что в этот момент его видение прервётся. Однако, позади вновь загорается свеча и освещает своим огнём спину Николая Васильевича, который уже открывал засов деревянной двери.  — Советую Вам убрать руки и вернуться на место, дабы я не решил, в самом деле, что это Вы сообщник Всадника. Вы же не хотите лишить нас удовольствия и дальше читать Ваши произведения?       Слышно, как пробка со скрипом вытаскивается из бутылки. Глубокий бокал сразу же наполняется алой жидкостью. Гоголь не решается сделать и шагу обратно, лишь упирается лопатками в дверь. Кончиками пальцев он пытается нащупать место, где открывается затвор. Но, когда Гуро поднимает взгляд на литератора, Николай словно пригвождается к полу. Яков Петрович на вытянутую руку протягивает писателю стеклянный сосуд, позволяя самостоятельно принять его. Сомнения в голове Николая Васильевича метались в броуновском движении. Они сталкивались друг с другом и не желали собраться в единую материальную точку. Но если бы они, наконец, объединились, то юноша смог бы понять: наблюдает ли он сейчас за видением или просто не хочет верить в жестокую реальность. Яков Петрович смотрел на него, как на загнанного в угол зверька, которого отпустят, возможно, лишь из чувства жалости. А следователь ведь был опытным охотником, который не нанесёт увечий своей жертве. — Признаться, Николай Васильевич, один раз Вам почти удалось поймать меня. Вы находились настолько близко, что я уже было подумал, будто бы вы обо всём догадались. Однако, по моим наблюдениям, Ваше расследование зашло в тупик. Быть может, соизволите поведать мне все подробности Ваших похождений, господин писатель? Литератор неуверенно обхватывает пальцами бокал и, уже не раздумывая, опустошает его содержимое. Вино горьким осадком расплескивается внутри него. Будто бы оно может помочь снять лихорадку, коей било Николая! Жар, казалось, стал лишь сильнее. Яков Петрович отводил Гоголя от двери безо всякого сопротивления с его стороны. Он говорил так, как будто и не надеялся услышать ответа. Сглаживал все острые углы, лишая юного писателя бдительности, усыпляя последние её остатки своими длинными речами. Звуки дождя за пределами хаты нарастали, словно непредвиденный шторм за долгое время штиля. Так было и с Гуро. Он второй раз врывался в его жизнь, устанавливая в укладе Николая свои порядки, разрушая выстроенные стены, исчезая и появляясь вновь.  — Яков Петрович, Вы не могли остаться живым в том пожаре. Это не Вы. Голос у Николая низкий, охрипший от громкого крика. Неуверенный, будто женский, заставляющий дознавателя в очередной раз обратить всё своё внимание на юношу, более не предпринимающего попытки сбежать. Писатель остановился перед Гуро и смотрел словно через него. Как если бы тот стал очередным видением Гоголя.  — Я уже думал, что Вы потеряли дар речи, mon cher. Николай Васильевич упускает тот момент, когда дознаватель оказывается на близком расстоянии от него. Гоголь приходит в себя лишь от ощущения постороннего дыхания у своего виска. Молодой человек буквально чувствует, как сердце через один пропускает удары. Дилемма всё острее давит на него изнутри, пока он не решается резко дёрнуться назад. Удар затылком о низко прибитую к стене полку приносит лёгкую боль, которая молниеносно прошивает писателя от макушки до позвоночника. Но она заглушается, когда молодой писатель ощущает прикосновения чужих губ к горячей коже на своей шее. Его горло в миг будто перетягивает тугой верёвкой, препятствующей совершить вдох. Дающей лишь, как рыбе на суше, биться, жаждая вернуться в живительную влагу. Губы Якова Петровича контрастно холодные, забирающие лихорадящий жар, разгоревшийся в теле Николая. Сам же писатель измученно извивается, то и дело пытаясь снять с себя руки дознавателя. Надрывно дышит в чужое плечо, а из уст звучит лишь подобие хрипа. Литератор ощущает на чувствительной коже укусы, будто Гуро наизусть знает все его слабые места. И медленно играет на них, как на клавишах фортепиано. Он сочиняет свою собственную мелодию. Страх. Он сковал писателя тяжёлыми цепями и грузом тянет на глубину, не давая ни малейшей возможности спастись. — Скучали по мне, Николай Васильевич? Насмехается над ним. Гоголь упрямо упирается дрожащими руками в плечи Якова Петровича. Сжимает на них пальцы, отстраняя от себя, дабы не дать приблизиться к себе в очередной раз. Холодные поцелуи словно каждым своим касанием оставляли на коже Николая огненное клеймо, его порочную метку.       Губы литератора на вкус приторные, словно отравленное пралине, кое-дознаватель согласился бы вкусить даже под страхом собственной смерти. Горячие, податливые, желанные, противоречивые. Гоголь словно недоверчивая нимфоманка, жаждущая ласки и отторгающая её в тот же момент. Его руки скользят по плечам следователя, ощупывая почву, дабы ступать с осторожностью. Очередной удар. В этот раз лопатками о деревянную стену. Гроза заглушает болезненный беспомощный вскрик. Яков Петрович преградил все пути к отступлению.  — Вы так нравитесь мне молчаливым, Гоголь. Гуро ловким движением пальцев стягивает со своей шеи атласный галстук. Обернув его вокруг собственной кисти, он закрывает им рот Николая. А заодно стирает с края губ литератора выступившую слюну. Взглянув в глаза Гоголя, Яков Петрович замечает в них калейдоскопом проскальзывающие эмоции: от страха до вожделения. Дознаватель посеребренным набалдашником трости поднимает вверх подол белой сорочки писателя, слыша, как на пол падает одна из пуговиц. Грудная клетка юноши напряжённо поднимается, словно он задерживает дыхание в ожидании чего-то. Яков Петрович медлит лишь секунду. Он рывком стягивает рубаху Николая к запястьям молодого человека, перетягивая их тканью за спиной писателя. Теперь трость с силой упирается между рёбрами юноши, оставляя на них царапины. А Гуро медленно расстёгивает свою рубашку, пуговицу за пуговицей, оставляя её надетой. Лишь крепче прижимает Гоголя к стене, дабы не дать ему вырваться. Яков Петрович роняет на пол трость, отталкивает ту кончиком ботинка в сторону. Затем он складывает ладони одна на другую и отбивает ими быстрый ритм, постепенно сокращая и без того маленькое расстояние между собой и Николаем.  — Таким темпом сейчас бьётся Ваше сердце, Николай Васильевич. Будь Вы обыкновенным смертным, давно бы пали в мир иной.       Литератор не выглядел так, будто был готов ответить сию минуту на колкую шутку. Он пытался освободить свои руки от тугого узла, сотворенного из его рубашки. В какой-то момент затрещала ткань. Яков Петрович с силой развернул юношу к себе спиной, заставляя того упереться грудью в жесткую стену. Лёгкие, манящие поцелуи стали одаривать позвоночник. Ладони же начали оглаживать стройный торс писателя. В какой-то момент Гуро отчётливо ощутил, что Гоголь сам повёл бёдрами навстречу прикосновениям. Это вынудило старшего следователя схватить Николая за тёмные волосы. Длинные пальцы мужчины погружаются в спутанные локоны писателя, сжимая их у корней и притягивая к себе. Толчком Яков Петрович соприкасается своим пахом с ягодицами Гоголя, выбивая из того сдавленный стон, снова и снова. Повторяя импульс, предоставляя юноше возможность почувствовать возбуждение дознавателя.  — Вы глубоко симпатичны мне, Гоголь. Об этом Ваши видения Вам говорили-с?       Слова дознавателя на ухо, словно патока, разливались по крови Николая. Писатель связанными руками предпринимал попытки коснуться тела Якова Петровича. Пуговицы на штанах молодого человека уже были расстёгнуты. Казалось, если следователь продолжит это мучение, то литератор не в состоянии будет устоять на ногах. Содрогание в теле всё увеличивалось, окончательно сбивая дыхание Гоголя, побуждая его неосознанно льнуть к мужчине. За их спинами погасла свеча, опуская комнатушку в ночной мрак. В ставни хаты кто-то с уверенностью стучался, предпринимая шанс отворить их. Но те были плотно захлопнуты воющим послегрозовым ветром. С минуты на минуту их, должно быть, разыщет Александр Христофорович. Яков Петрович одним скользящим движением стягивает вниз брюки Николая. За ними следует нательное бельё. Он губами прикасается к бедру юноши, ласкающе поднимается поцелуями к пояснице, улавливая, как с лёгким хрустом писатель выгибает спину. Дознаватель кончиками пальцев скользит меж ягодиц юноши. Свободной рукой он поддерживает писателя под рёбрами, медленно и настойчиво расширяя его сфинктер. С силой он проникает пальцами в Гоголя, ощущая, как тот скованно хватается связанными руками за край рубахи следователя. Николай пытается сам насадиться на пальцы. Резкими движениями головы он хочет убрать от своего рта галстук, из-за которого с трудом можно прикрыть рот. Боль. Чистое, ни с чем не сравнимое чувство, наступающее и утихающее настолько резко. Всё лишь потому, что Яков Петрович замер, войдя в него всего наполовину. Словно давая привыкнуть. Видимо, следователь намеревается не приносить больше новой волны боли Николаю. Гуро чувствовал, как мышцы сфинктера плотно сжались, сковывая собою член. Но не потворствуя очередному толчку. Писатель томно стонет, перед его глазами всё кружится. Но лучше ему не становится даже тогда, когда он закрывает их. Было ли это от боли, наслаждения или неожиданной встряски? Гоголь не мог сказать, что стало причиной. Но последующий рывок повлёк за собой заглушенный галстуком вскрик. Шатен чувствует, как саднит сжатые мышцы, Яков Петрович больше не замедляется. Его проникновения становятся глубокими, больными и слишком быстрыми. Мужчина без жалости совершает толчок за толчком, крепко сжимая в своих руках разгорячённое тело Гоголя. Старший следователь пропускает через себя все моменты, когда литератора пробивает дрожь. Каждый раз, когда головка члена дознавателя вскользь ударяется о напряжённую простату юноши, она пробуждает в том новую бурю эмоций. Юноша давится ими. Николаю казалось, что Гуро заполняет его полностью, оттого в лёгких не хватает воздуха на ещё один вдох. Сердце, словно канарейка в клетке, ударяется о рёбра с новой силой. Кажется, что оно вот-вот покинет его тело. Яков Петрович выбивает из него стон, когда останавливается. Самым кончиком головки скользит по хаотично сжимающимся мышцам сфинктера и окончательным толчком заставляет Гоголя излиться. Писатель чувствует, как его тело напрягается до последней мышцы, сжимая в себе возбуждённую плоть дознавателя. Позволяя тому кончить внутрь. Юноша ощущает, как в полости разливается тепло. Мужчина же, ухватившись за бёдра Николая, повторяет ещё несколько грубых толчков. Он хрипло постанывает от болезненной узкости Гоголя, а после окончательно выходит из него.  — Яков Петрович. — молодой человек может произнести лишь это. Когда дознаватель освобождает его от связанных рук и галстука, он молча стирает с губ собственную слюну. На щеках остались красные следы от впившейся в кожу ткани, в горле пересохло от шумного дыхания. А мужина лишь самодовольно усмехался, застёгивая ремень на своих брюках и заправляя за пояс подол рубашки.  — Яков Петрович. Очередной полувздох от Николая сопровождается касанием влажных горячих губ к шее Гуро, запечатлевая на ней короткую дорожку поцелуев от мочки уха до открытой части ключицы. Ладонями он оглаживает тёмные локоны волос Якова Петровича, который за эту минуту не двинулся с места. Внезапный горячий поцелуй в полураскрытые губы писателя, выбивает кислород из лёгких юноши. Поэтому он обвивает тонкими руками шею мужчины, утопая пальцами в его волосах, задыхаясь знакомым запахом.  — Вы-таки скучали-с, Николай Васильевич. Громкий стук в дверь хаты не даёт молодому писарю сказать даже слова. Ибо следом за фразой следователя, последовал крик полицмейстера Бинха:  — Яков Петрович, открывайте!