***
<Две недели назад
— Она целилась вам в голову! — В яблоко, господин Президент. — Безразлично. Они были рядом. — Господин Президент, расслабьтесь. Это заставит остальных трибутов выбрать её своей мишенью. — Или избегать. — Не думаю, что профи не смогут её одолеть. — Я вас прощаю. На этот раз. — Рад служить, – Сенека, церемонно поклонившись, вышел.***
Сейчас он был даже рад, что тогда не приказал её казнить: таких Игр он не видел давно. Он с сатанинской радостью наблюдал за происходящим. Хеймитч, старый лис, молодец. До чего же умно: прислать снотворный сироп, чтобы девочка смогла вырваться за лекарством. С любопытством наблюдал он за их притворством: его-то не обмануть, но вот капитолийцы верили. Неплохой план. Поцелуи, обнимания, «томные» взгляды. Ну, ну… Он сам предложил Сенеке объявить, что могут выжить двое. Президент хотел увидеть, как они собственноручно убьют друг друга, ведь, конечно, в самом конце победитель будет только один. Девочка явно браконьерством занималась. Иначе где ей научиться так стрелять? Впрочем, после игр это будет неважно. Надо перетрясти Миротворцев Двенадцатого: обленились совсем. Президент не простил Сенеке ещё одного промаха. Не должно и не могло быть в Голодных играх двух победителей. Сенеку приговорили к смерти. Стражники подвели Сенеку к чаше, наполненной морником. Тот бросил взгляд в сторону президента, но увидел лишь улыбку маньяка. Надо отдать ему должное, одет он был отменно: дорогая с иголочки одежда, макияж. Он, скорее всего, здорово потратился. Президент издал смешок: франт даже в свой последний день хочет блистать. Сенека загрёб полную ладонь ягод и проглотил её. Сразу же он обмяк. Стражники унесли труп.***
Своим поступком девчонка бросила вызов Капитолию — Президент это понимал. Она уже стала символом восстания, Сойкой-Пересмешницей. И ещё отчётливей понимал, что покарать её не сможет — это даст слишком сильный резонанс. Как же ему хотелось задушить её! Он швырнул позолоченную вазу в стену — полегчало. Он ещё и вынужден был улыбаться, когда надевал корону на её голову. К лысому чёрту всё! Он сменил руководство Миротворцев в Двенадцатом — посмотрим, как теперь девчонка будет охотиться! Тем временем волнения в Дистриктах нарастали: то там бунт, то там выступление. Восьмой было вышел из-под контроля, но туда собрали чуть ли не весь резерв Миротворцев и восстание было подавлено. Паршивка! Этими треклятыми ягодами подняла бунт! Надо отдать ей должное: влюбленную дурочку она играла отменно. Он даже было поверил. И помиловал. Что что, а выкручиваться она умела. Президент чувствовал себя пауком, играющим с мухой, перед тем, как её проглотить. Именно, чтобы поиграться он пришёл к ней перед туром победителей. Он её, конечно, покарает, но позже. Пока пусть… потешится. Девочка… Китнисс была непроста: с одной стороны играла простоту и невинность, с другой — поднимала людей на восстание. И, естественно, желала ему сдохнуть. Что ж, это он переживёт. Она явно была напугана, но держалась уверенно. Играть с ней становилось всё интереснее… И опаснее… Что ж, он привык к опасностям. Но на туре победителей всё пошло не так. Вместо того, чтобы успокоить Дистрикты, она ещё больше разожгла пламя восстания. Волнения были во всех Дистриктах, кроме Второго. Эта девчонка обладает поразительной способностью рушить все его планы: речи написаны на карточках, расписание поминутно. И всё равно она умудрилась сказать отсебятину. Отсебятину, что разожгла огонь ненависти. Любое её слово, любой жест — акт возмездия. На Квартальной бойне всё пошло не так с самого начала: взявшиеся за руки трибуты, холодность капитолийских зрителей, волнение в Дистриктах. Чем дольше он наблюдал за Китнисс, тем больше убеждался, что она — идеальный символ для восстания.***
Президент не знал, когда его отношение к Китнисс изменилось: то ли когда он увидел её спасающей того парня из Двенадцатого, то ли тогда там, на пляже, она объясняла всё про часы. Непривычное нежное чувство начало зарождаться в груди. Он стискивал зубы от злости, когда наблюдал за их отношениями. Чёртов наглец! Повезло ему с девушкой. Президент окончательно запутался и оттого злился ещё больше. На Играх Китнисс была самой непосредственностью, лишенной позёрства и тщеславия. Она была такой… настоящей, не то, что эти шлюхи из Капитолия. Сойки-пересмешницы. Их крики словно гипнотизировали трибутов, и те летели напролом. Президент смеялся, когда видел, как Китнисс бежала на голос своей сестры (где-то в глубине души его кольнула… ревность. Да, нет. Глупости. Не может Президент ревновать Китнисс). Дико хохотал, когда Финник бежал на голос Анны. Неужели трибут думал, что никто не знает о выборе его сердца? Капитолий всё знает. Кончилось всё совсем не так, как планировалось: трибуты сломали силовое поле, и их увёз Тринадцатый. Президент тогда был на совещании и, смотря всё это уже в записи, рвал и метал. Хорошо хоть того мальчишку из Двенадцатого и ещё нескольких трибутов отбили. Позже Сноу обязательно придумает, что с ним сделать. А сейчас… Не хотелось ему отдавать этот приказ, но девчонка не оставила выбора. Слишком опасно оставлять в живых мятежный дистрикт. Жалко, конечно, но, что поделаешь. Жизнь… — Уничтожьте Двенадцатый, — голос его был стальным. — Но, господин Президент, уголь… — Что уголь? Без Тринадцатого как-то обошлись и без Двенадцатого обойдемся, — он испепелял взглядом советников. — Есть, сэр. Тот мальчишка из Двенадцатого… Если убить его, много толку не будет. Можно, конечно, шантажировать Китнисс… Но едва ли ей позволят выполнить условия Капитолия. А если сделать его рабом, преданным слугой Капитолия… Китнисс можно будет убедить отказаться от роли Сойки-Пересмешницы, что уже немало. Теперь как это сделать? В здравом уме мальчишка бы от неё не отрекся. А если сломить его, заставить поверить, что Китнисс — причина его бед? Яд ос-убийц. Точно. Мальчишка лежал на грязной кушетке, бледный. Всё тело его было в кровоподтеках. Двое амбалов стояли с различными орудиями пыток. Шприцы с ядом лежали тут же. Психолог мерным успокаивающим голосом, каким говорят с несмышленным ребёнком, убеждал узника, что все его страдания — из-за Китнисс и только прекращение огня может это остановить. На лице пленного застыло выражение неверия. Несколько ударов и укол — узник стал безвольной игрушкой. «Психолог знает свое дело». Президенту никогда не доставляли удовольствия страдания других. Он прибегал к жестокости лишь в крайнем случае, когда иные меры были бессильны. Переговоры с Китнисс доставляли Сноу несказанное удовольствие: он почти чувствовал её страх, её желание спасти «любимого». Из мальчика вышло отличное оружие. «А из неё бы вышел неплохой президент… Жаль, что мы по разные стороны», — размышлял Президент. Китнисс выполняла свою роль безупречно: она, точно дьявол, носилась по полю битвы, разя своими стрелами. Точно Валькирия. Безусловно, она — лишь пешка, но с ней было приятно играть. И не только… Он был бы очень даже не против, окажись она в его постели… Только ведь не окажется же. Наверное, её следовало бы убить, но сейчас уже было поздно. Тем временем повстанцы всё ближе подбирались к Капитолию. Стало ясно: Капитолию не выиграть эту войну. Восстали уже все дистрикты кроме, разумеется, Второго. Президент ещё сопротивлялся.***
Президент приказал как можно скорее заставить пленника поверить, что Китнисс — причина всех его бед. Одна мысль о том, что они с Китнисс целовались, приводила его в ярость. Президенту отнюдь не доставляли удовольствия страдания других людей, потому он не бывал в пыточной. Он отнюдь не хотел его убить, нет, парень нужен был ему живым. Сопротивлялся пленник не дольше прочих: вскоре в нём уже заговорил капитолиец. «Нет, что-то не то. Неужели ты хочешь заставить Китнисс страдать?» — неожиданно подала голос Совесть. «Что за глупости! Она его и не любила никогда!» «Ты в этом уверен? Разве пошла бы она тогда на свой страх и риск за лекарством?» «Это было нужно для роли». «Плакать у него на плече и бежать спасать — тоже?» «Они же союзники! И потом, это во благо Панема», — звучал он жалко. К тому же, был не из тех, кто ложится на амбразуру. Президент скрежетал зубами. Он не верил сам себе. Но было поздно что-то менять. Наверное, впервые чувствовал омерзение к самому себе. Информационная война шла полным ходом. Сойка-Пересмешница призывала людей на бунт, её бывший жених убеждал прекратить огонь. При одном взгляде на Китнисс у Президента начинала бурлить кровь. Он чувствовал уважение, ненависть, влюбленность, любовь? Трудно сказать. Да он и сам не знал. Одно можно сказать с уверенностью — причинить ей боль он не хотел. Грёбанный Тринадцатый! В порошок его бы стереть. Точно. Бомбы. Уничтожить что-то вряд ли удастся, но люди так или иначе пострадают. И на том спасибо. Возможно, хоть это заставит Тринадцатый быть более сговорчивым. Китнисс уведут в числе первых: им не на руку терять такой козырь. Надо оставить послание Китнисс, для чего он самолично выбрал розы, которые должны быть сброшены после бомбёжки. Но всё пошло не так: мальчишка чёрт знает каким образом прознал об этом и рассказал всему Панему. Президент сжал кулаки от ярости так, что ногти впились в ладонь. К черту всё! А когда того освободили, Президент рвал и метал. Грёбаные повстанцы! Такой козырь упустили. С другой стороны пара из Двенадцатого будет снова вместе и ему следовало бы радоваться. Но он не мог. Спустя пару дней скоропостижно скончались при невыясненных обстоятельствах главный тюремщик, психолог и начальник охраны.***
Они с Китнисс сидели на одном диване. Немолодой президент буквально пожирал взглядом девушку. Она явно чувствовала себя неловко: её движения были угловаты; исподлобья разглядывала Президента. Ее взгляд был такой… тёплый. Он ободряюще улыбнулся и внезапно почувствовал себя, словно юнец, впервые разговаривающий с девушкой. Он положил руку ей на плечо. Она прижалась к нему. Президент почувствовал тепло Китнисс и с болью осознал, до чего же она юна. Ей бы в школе учиться, а не воевать. Жаль, война не жалеет ни женщин, ни детей. Влюбленные прижались друг к другу ещё сильнее, словно стали единым целым. Слова были излишни. Потом он осторожно убрал руку и повернулся. Теперь они были всего в нескольких сантиметрах. Сноу чувствовал возбужденное дыхание девушки. Её лицо было таким одухотворённым, как тогда, когда она спасала Пита. Президент запретил себе думать обо всём кроме этого вечера. Он впервые за много десятков лет искренне улыбался. Она была так хороша: упругая грудь, гибкий стан, а главное — глаза. Они словно светились изнутри. Президент вдруг засмеялся. По-настоящему. Китнисс тоже засмеялась. Они смеялись, потому что были счастливы, потому что сейчас они были вместе. Потом они поцеловались. Это было… неописуемо, не сравнить с теми поцелуями, которыми его осыпали многочисленнные любовницы. Он был на верху блаженства. Абсолютно счастлив, впервые за много лет. — Кориолан, — она словно пробовала его имя на вкус. — Китнисс…***
Проснувшись, Президент осознал: ему осталось недолго. Почему-то эта мысль не напугала и даже не смутила. Это был факт, и Президент ничего не смог с ним поделать. Даже он смертен. Время. Нужно время. Спешно он написал завещание и спрятал его в ящике стола. Затем он наблюдал. Наблюдал, как Коин создала заслон из детей, чтобы очернить его. Наблюдал, как мятежники смели Миротворцев, как ворвались в Капитолий, как схватили его. Очнулся он только тогда, когда стоял лицом к лицу с Китнисс. Она смотрела на него с ненавистью. Сноу усмехнулся: ей было за что его ненавидеть. И ему стало вдруг мерзко. Он стыдился самого себя. А ведь они могли бы быть вместе… Он бы её сделал своей преемницей… Сердце рвалось на куски от смеси чувств. Он хотел защитить её, обнять, поцеловать… Слишком поздно. «У судьбы отличное чувство юмора: свести вместе меня и Китнисс, при том, слишком поздно, чтобы что-то исправить. Пожалуй, даже я так не смог бы пошутить», — это была последняя мысль Президента. Коин пронзила стрела. Стрела Сойки-Пересмешницы. Президент засмеялся, потом закашлялся и упал. Капитолий пал.