***
Расписание дней, на которые должна выпадать аракчеевская охота, хорошо было известно половине служилого и вельможного Петербурга. Регулярно раз в полгода все чины, имеющие по роду службы хотя бы небольшое касательство к Аракчееву, подбирались и замирали в напряжении, все свои силы отдавая на мольбы к Господу об избежании участи быть замешанными в каких-нибудь эксцессах. Личность временщика, наводящая страх и в обычный период, в такие моменты пугала до икоты — более всего тем, что становилась ещё малопостижимее и непредсказуемее. Бывали случаи, когда юные альфы, с наскока окутанные облаком запаха подлетевшего к ним разъярённого Сиятельства, оказавшегося недовольным каким-то их проступком и свирепо выместившего на них гнев, так и не смогли больше смотреть на омег, от пережитого перенапряжения перестав испытывать к беднягам влечение и даже начав от них шарахаться. Ни о каких средствах для устранения запаха не шло и речи. Иногда Аракчеев миловал нервы своих подчинённых и являлся в должность в форменном сюртуке, чьи плотные полы самую малость сдерживали густой, ударяющий в голову аромат зрелого омеги, но, обозлившись на то, что потворствует себе, граф обычно быстро менял сюртук на открытый военный мундир, показывая, что не счёл бы сколько-нибудь серьёзным препятствием к исполнению служебных обязанностей по всей проформе ни свою или чужую охоту, ни пожар, который разгорался в головах и телах альф при реакции на течку, ни пожар всамделишный, случись ему возникнуть вследствие всего происходящего по чьей-нибудь неосторожности. Когда солдат и офицеров Гренадёрского графа Аракчеева полка известили об участи, так некстати уготованной им в ужасное время аракчеевской охоты, они не смогли удержаться от горестных стенаний. Офицеры, независимо от пола, злились и нервничали; между солдатами шли толки о том, чтобы написать жалобу на имя Государя. Но поделать ничего не смогли: в назначенное время на отведённой площади полк смиренно выстроился на растерзание. Аракчеев не заставил себя долго ждать. Появившись на площади в мундире генерала Гренадёрского полка, пешим, он сумрачно созерцал батальоны. Вся его фигура, облачённая в зелёную форму, вызывала у гренадёров трепет. Они разглядывали ботфорты Аракчеева, его затянутые в лосины бёдра, мундир с красными обшлагами и орденом на груди, белые перчатки, двууголку с высоким плюмажем, и ещё до того, как ветер донёс до них запах, старались дышать ртом, хотя знали, что в строю это не будет им дозволено. — По такому случаю мог и парадную надеть, — мрачно пошутил кто-то вполголоса. Под барабанный бой Алексей подошёл к гренадёрам. Он надеялся, что ему хорошо удаётся скрывать волнение. Оглядев подшефных, он выудил из памяти количество бет, омег и альф в полку — эта информация была отлично ему известна; и сопоставил сведения с моральными и физическими силами, которыми располагал по своим ощущениям. Изначально планировалось, что армия будет комплектоваться бетами не менее чем на две трети. Однако, не подверженные гону и течке беты из крестьянского сословия очень ценились как более исполнительные работники, поэтому среди рекрутов их редко когда насчитывалось больше половины. С офицерами дело обстояло ещё сложнее: все три пола обладали одинаковыми правами во всём, что касалось военной карьеры, из-за чего их соотношение в каждом полку могло оказаться самым неожиданным. Алексей знал, что его расклад по всем параметрам нельзя отнести к утешительным: в Гренадёрском полку из шестисот человек альф было более трёхсот. Передние ряды уже могли во всех подробностях разглядеть лицо Аракчеева и увидеть на нём беспристрастную решительность. Они понимали, что скоро он начнёт расходиться, и тогда решительность станет запальчивой, а после может начать твориться что угодно. Пряный аромат сорокалетнего омеги постепенно окутывал их. Никто не дрогнул. — Здорово, гренадёры! — раздался зычный гнусавый голос. — Здравия желаем Вашему Сиятельству! Аракчеев почувствовал лёгкую дрожь в теле и с досадой отмахнулся от неё. Приняв рапорт майора, Алексей медленно прошёл по фронту, удостоверившись, что роты ранжированы достаточно исправно. Лишь один из унтер-офицеров навлёк на себя неудовольствие генерала едва заметно торчащей ниткой на воротнике, за что был против обыкновения небывало мягко обруган "курицыным сыном", да какой-то рядовой удостоился зуботычины за недостаточно прямую спину. Однако, такое ровное начало не сбавило ничьего напряжения: на свою и начальственную беду, по уставу в передних шеренгах находились наиболее высокие из солдат, а это значило, что большинство альф сосредоточено там же. — Слушай! На караул! — громогласно отчеканил Аракчеев команду. Загремела музыка. Офицеры развернулись к своим батальонам, и, частично выйдя из поля его зрения, немного облегчили положение — к сожалению, лишь на время. Ефрейт-капралы пронесли знамёна. — На плечо! — скомандовал Алексей, всё ещё уверенно управляясь с голосом. Солдаты привели ружья в означенное положение. Барабанный бой прекратился. Офицеры снова повернулись лицом к командиру. Алексею почудилось, будто от них на него повеяло его же собственным запахом, осевшим на них ещё до того, как они оборотились к солдатам, и теперь вновь вернувшимся. «Мерещится уже, тьфу, морока», — с раздражением подумал Аракчеев, злясь на самого себя. — К ноге! — громко отдал он следующую команду. При этом в голове его завихрилось что-то и вовсе необыкновенное: то ли солдаты и офицеры кинулись к его ногам, как собаки, то ли они распластались в них, подобно Клейнмихелю... Команда "к ноге" должна была выполняться в шесть темпов. За это время Аракчеев позволил себе прочистить горло. С испугом он узрел, как его движение вызвало слабое волнение в идеально ровных шеренгах. Алексей мог бы отойти подальше, но решил, что это будет расценено как несдержанность, реакция на которую может оказаться ему неприятна. «Чего я с самого начала так бросился к ним, — свирепел Алексей. — Хотя бы на два шага дальше...» — На плечо! — не теряя присутствия духа, скомандовал он. Аракчееву всегда доставляло удовольствие учить гренадёров, как только-только набранных рекрут в учреждённых им запасных рекрутских депо; но сейчас он не мог любоваться ими с отвлечёнными мыслями об их притягательности и затаённым удовлетворением от того, что стоит перед множеством послушных ему альф: струны всех чувств в его теле были натянуты до предела, и эмоции, приятные и необременительные в обычное время, теперь грозили взорвать всё его существо. — На руку! — Алексей испытал большую радость, подумав о том, что шаржирования, то есть приёмов со стрельбой, сегодняшнее учение не предусматривает. Энергичные и неоднозначные эволюции, которые подразумевало заряжание ружья — с активным использованием пальцев, шомпольной трубки, шомпола, рта — при скусывании патрона — не могли способствовать возрастанию уровня порядка и спокойствия. — На плечо! С плеча! — Аракчеев против своей воли заскользил взглядом по лицам рядовых и офицеров, всматриваясь в каждое ищуще и пристально. Он с трепетом обнаружил, что рты многих из них слегка приоткрыты. Вовремя удержавшись от порыва облизнуть губы, Алексей ощутил, как много влаги уже скопилось между его ягодиц. «Александр...» — пронеслось в его голове жалобно. — Налево кругом! Раз! Два! — теперь уже все гренадёры отвернулись от Алексея, и он смог позволить себе два раза глубоко вобрать в грудь воздух — постаравшись, чтобы это было совершено бесшумно. — Налево во фрунт! Налево кругом! — Алексей провёл пальцами по лбу, проверяя, не выступила ли на нём испарина. Испарины пока не было, хотя Аракчееву показалось, что он уже порядочно вспотел. Его ожидало испытание похуже: с ужасом он обнаружил почти у всей первой шеренги эрекцию. Это ни в коем роде не являлось исключительным событием: скорее всего, она возникла сразу, но ранее он мог ещё сдерживаться от того, чтобы устремлять глаза на пах гренадёр. О своей собственной эрекции Алексей всё ещё старался не думать. Аракчеев знал, что, случись на его месте быть какому угодно другому командиру-омеге в течке, именно с этого момента — когда тот уже не смог бы удержать себя от непристойно направленного взгляда — учение и перешло бы в оргию, которая могла закончиться для командира очень плачевным образом — независимо от его титула, чина, возраста... Впрочем, вернее всего, никакой другой командир не смог бы даже и построить полк. — Налево во фрунт! Направо! — голос Аракчеева зазвучал громче и в нём послышались пугающие свирепо-патетические нотки. Генерал сжал руки в кулаки — тяжесть их удара была известна многим из гренадёр не по наслышке. Половина полка испытывала триединое чувство: желание отпрыгнуть от этого яростного существа подобно напуганным лошадям, соединённое с похотливым желанием очертя голову наброситься на него и нежным желанием упоённо к нему прильнуть. Гренадёры давно находились в своеобразном гипнозе: граф завораживал, почти парализовал на месте, и они могли только жадно пожирать его глазами, горячо мечтая о сцепке. Гренадёрам казалось, что неправильные черты свирепого командирского лица, причудливо и полноправно сочетающие в себе одновременно грубость и мягкость, жёсткость и изящество, взывают к их горячим поцелуям; худое жилистое тело, порывисто жестикулируя, требует не повиновения приказаниям, а жарких прикосновений; и узкие бёдра вместе со смазкой сочатся самой слабостью и уязвимостью. — Налево, болваны! — крикнул генерал для острастки, но совершил промах: солдаты, подумав, что остальные уже начали нерадиво слушаться приказаний, чем и заслужили ругань, нервно зашевелились. Аракчеев получил подспудно долгожданный повод, чтобы обратиться в фурию. — Как стоишь, мерзавец?! — подскочил он к несчастному, забитого вида альфе у правого фланга. — Где позитура? Альфа исторг какой-то сдавленный, затравленный вздох, и тут же получил удар по уху — с полной силой. — Распустил вас Княжнин! Ужо я... — прогремел Аракчеев и сам оборвал себя. Он нашёл следующую жертву. А затем яростно забегал глазами, выискивая ещё и ещё. — Бестолочи! Сукины сыны! Сиволапы! — бесился он, отвешивая звонкие пощёчины, тяжелые затрещины и оплеухи. Несмотря на весь свой запал, Аракчеев предусмотрительно обходил матерную брань, боясь, как бы похабные значения её ругательств не подействовали на полк и на него самого распаляюще. Вместе с вихрем генеральской ярости по полку клубился вихрь благоухания. Многие из гренадёр хотели бы ухватиться за этот стремительно летящий шлейф, будь он материален — вцепиться в него и не выпускать. Но им оставалось лишь беспомощно глотать воздух раскрытыми ртами. Вслед за разносом солдат и низших офицерских чинов Аракчеев ожидаемо уделил особое внимание обер-офицерам, давно уже дрожмя дрожащим и судорожно двигающим кадыками. — Вы избрали себе не ту карьеру, с сим делом вы управиться не можете, — набросился он на майоров и капитанов. — Знайте же твёрдо, подлецы, что доколе вы под моей командой, не будет вам хорошей жизни! — Виноваты, Ваше Сиятельство... — залепетал один из них и немедля был оглоушен пощёчиной. — На колена! — вдруг безо всякой причины взревел Аракчеев, выпучив глаза на другого. — На колена!!! Встать! Бледный штаб-офицер подчинился обеим командам, не успев сообразить, что бы это значило. «Надобно крепиться, — подумал Алексей, отойдя на несколько шагов, — крепиться. Фрунт ровен, все в целом держат выправку; так оно и будет дале. Повода к беспокойству нет. Что же я, уже и естества своего паршивого сдержать не смогу?» Внезапно Аракчеев вообразил, как трое штаб-офицеров разом берут его, а затем их сменяют ещё трое. Он представил, как лежит распластанный под телами своих солдат, а те его безостановочно сношают — кто с грубостью, а кто с лаской. Поочерёдно или сразу сцепляются и расцепляются с ним. А он всё не может и не может насытиться. Алексей почувствовал, что смазка уже стекает по его ногам. Она морщит тесные лосины, обнаруживая своё присутствие тёмными мокрыми следами. Аракчеев знал, сколь многим сейчас это прекрасно видно, и сколь многие, не видя, это домысливают. Следующая из множества возникших некстати мыслей Аракчеева была о том, что зелёный цвет его формы — в ипостаси и светлых, и тёмных, проявляющихся в настоящем времени, оттенков — является любимым цветом его Государя. Алексей окинул измученным взглядом гренадёр и нашёл в глазах многих из них среди прочих эмоций сочувствие. Он не мог бы себе поклясться, что не искал его. «Что же, за сие придётся мне и себя, и их порядочно погонять», — с мрачной обречённостью помыслил он. — Стройся! — провозгласил Алексей после очередной совокупности множества изнуряющих эволюций. — МАРШ! Окутанный клубами пьянящего аромата полк тяжело двинулся в указанном направлении.***
— Имел сейчас быть при строевых Аракчеева учениях, из своего любопытства, — вкрадчиво сообщил Сперанский, раскладывая бумаги на зелёном сукне стола Александра в рабочем кабинете. — Он учит людей как новых рекрут и обще диковато. Несколько часов кряду он марширует по плацу. Иногда сменяет портупей-прапорщика и марширует сам спереди иной роты. Обращаюсь к Вашему Величеству единственно дабы прояснить некое затруднение, с коим сталкивается мысль при данном зрелище: находите ли Вы сие достаточно гуманным? Александр улыбнулся краем губ. Он понял, что в этот раз Михаил, против своего обыкновения, говоря ему о гуманности желает сделать акцент не на вверенных Алексею людях, а на самом Аракчееве. — Вы знаете, Ваше Величество, глядя на него я оказался уверен, что, скажи Аракчеев всему полку совокупно тотчас строиться за собою и идти маршем с площади по проспекту к его новгородскому имению и обратно, полк послушно пойдёт за ним. «Сии воины пойдут за Аракчеевым и вовсе куда угодно, словно крысы за Гамельнским дудочником, — не стал озвучивать второй части своих измышлений Сперанский — части, которая порождала в нём дрожь мистического страха. — Экая же прорва!» — Ты не понимаешь, — отвечал Александр с мягкой улыбкой, — он сплачивает солдат. Немного порассуждав с Александром о грядущих проектах, Сперанский удалился — тактично, своевременно, аккуратно. Александр подумал, что Михайло никогда не сможет сочетать официальное с личным так, как это удавалось Алексею — он способен только уважать чужое личное, но зато неизменно в этом деликатен. Александр мысленно поблагодарил его — за то, что, принадлежа к полу бет, тем не менее проницательно предугадал сцену, которая должна воспоследовать за мучениями Аракчеева на плацу, и не стал настаивать на продолжении занятий, даже не имея в дальнейшем времени обсудить множества спорных моментов и рискуя навсегда утерять заинтересованность Государя. Через несколько минут сквозные дворцовые залы наводнились долгожданным ароматом. Вслед за тем до слуха Александра донёсся тяжёлый топот, сердитые сиплые оклики, обращённые к каким-то лицам, и их ответные обескураженные восклицания. Император, блаженно прищурив глаза, представлял, как его фаворит, гремя и метая, собрав все оставшиеся усилия, поднимается по чугунной лестнице, оглушает своим неожиданным появлением и запахом лакеев, с отчаянием усталости останавливается у перил, затем пробегает гостиную, спальню, камердинерскую... Алексей с шумом ввалился в кабинет. Издав какой-то мученически-болезненный, почти агонический шумный выдох, он замер перед Александром, с небывалым отчаянием и острой мольбой в выпученных глазах воззрившись на него. Расхристанный, раскрасневшийся, насквозь пропотевший — Государь даже вздрогнул; никогда не видел он любимца в таком неопрятном виде — Алексей жалобно глядел на Александра, как на своё единственное спасение и надежду, как на Бога, ловя раскрытым ртом воздух. Грудь Алексея судорожно и часто вздымалась. Лосины были насквозь мокры от смазки. Александр понял, что она даже хлюпает у Алексея в сапогах. Пошатнувшись, Аракчеев медленно осел на пол, сползая по косяку, не в силах опереться на безвольно хватающуюся за дверь руку. Дверные лакеи нервно дёрнулись, и Александр сразу их отослал. — Алёша-Алёша... До чего же ты доводишь себя, Алёша... — любовно проговорил Александр, подоспевая к преданному фавориту и обнимая его. Тот судорожно обхватил своего Государя, крепко-накрепко прижавшись к нему с отчаянным тонким вскриком. Император начал успокаивающе гладить Алексея по голове. Его сбивающее с ног благоухание действовало на Александра более чем опьяняюще, но сейчас над страстью превалировала жалость; в любом случае, он не даст своему возлюбленному изнурить себя сегодня ещё больше, нет, нет, такая бесчеловечность совершенно немыслима. — Государь... Любовь моя... — в жутком плену изнеможения, смешанного с новым приливом бодрости, зашептал Аракчеев, будто безумный. — Пожалуйста... Александр, Сашенька... — Нельзя сейчас, Алёша, нельзя, — мягко убеждая, проговорил Александр, любуясь лицом своего омеги, его влажными губами и лихорадочно сияющими глазами под томными веками. Тот лишь завороженно глядел на Государя, будто не понимая, что он ему говорит. — Александр, ладный мой, любимый, молю, молю тебя, заклинаю, возьми меня, возьми своего Аракчеева, овладей ещё больше... — стонал он как в бреду и нежно и робко поглаживал Александра по груди, щекам, плечам, рукам, будто бы стараясь нежностью и скромностью своих ласковых прикосновений загладить некую вину. Сердце растроганного Александра обливалось кровью. — Не нужно теперь, Алёша, обождём, ты изнурён, ты загнал себя, тебе нонеча только сон надобен, обождём до утра, Алёша, нельзя тебе... — Неугоден мой поступок Вам, Государь, Вы сердитесь, сердитесь, Вы наказываете меня, Вы уготовили мне тяжкое возмездие, — сбивчиво и обеспокоенно зачастил Алексей, вперив в Александра застывший испуганный взгляд, — претерплю для Вас, даже то, что оставляете меня, претерплю; то, что отворачиваетесь в гневе от подлеца, не желаете его тела и души, не коснётесь его, покуда всю тяжесть вины своей охальной не проникнет... — Алёша! — с сердцем воскликнул Александр. — Что же ты говоришь такое? Вовсе, вовсе я не сержусь на тебя! Уберечь тебя хочу: знаю, что истомился ты, да ведь измаялся тоже, не достанет твоего здоровья ещё и на сии экзерциции. — Мой добрый, мой добрый, благой мой Государь, — залепетал Алексей, покрывая горячими поцелуями шею императора, — не обременюсь твоею ласкою, не в тягость мне... — Ты стойко провёл учения, — произнёс Александр задумчиво, хотя бы этой похвалой желая немного удовлетворить своего омегу. Белая мягкая рука, умиротворяюще поглаживающая Аракчеева по волосам и загривку, теперь нежно провела по его щеке. Алексей поймал эту небольшую руку и благодарно поцеловал ладонь. Он даже счастливо усмехнулся, завороженно рыская взглядом по любимому лицу. — Прошу тебя, Алёша, пойдём, я уложу тебя спать. Завтра ты проснёшься бодр, и более ничего не составит препятствия к немедленному утешению наших страстей. Краем сознания Алексей понял, что начинает утомлять своего милостивого императора. Аракчеев сделал движение, чтобы подняться, и Александр, к великому стыду графа, обходительно помог ему. Когда Александр привёл его в спальню, Аракчеев почувствовал, что вся скопившаяся за день усталость разом на него обрушилась. Пытаясь слабо сопротивляться, он всё же дал себя раздеть и уложить на пышную постель под невесомо-шелковистое одеяло. Сначала Алексей упрашивал Александра посидеть близ него и, борясь со смежающимися веками, пытался удержать в фокусе зрения его лицо, а в своих ласковых пальцах — его руку, но вскоре окончательно провалился в сон. Александр закрыл обе двери, ведущие в спальню, на ключ — одну изнутри, другую снаружи. Он решил ещё немного поработать с бумагами. Затем, расположившись на походной кровати, которая когда-то давно предназначалась Аракчееву, он и сам не замедлил заснуть.***
Проснулся Александр всё от того же запаха. Благоухание Алексея, слабо просачивающееся через дверь, дразнило ноздри монарха, оно будто бы колыхалось вокруг прозрачными волнами, двигалось. «Наверно, уже пробудился», — подсказало Александру какое-то инстинктивное чутьё. Не замедлив отпереть спальню, он встретился лицом к лицу со своим генералом: тот жался к двери, желая прильнуть к возлюбленному Государю в максимальной возможной степени. Аракчеев уже был при полной форме — обязательно хранил в спальне сменный комплект. — Доброго утра Вам, мой Государь, — сглотнув, робко проговорил Алексей. — Вы из-за меня в библиотеке спать изволили... — горько посетовал он. Было видно, что эта мысль его сильно терзала. — Довольно выспался? — спросил Александр, с улыбкой приобнимая своего омегу за талию. — Благодарю... Не в силах терпеть, Александр с жаром впился в губы Аракчеева, исторгнув исполненный восторга и благодарности стон. Ворвавшись в рот любовника языком, император собственнически толкал его глубже и глубже, не давая вздохнуть, опомниться. Он то изощрённо-сладко вылизывал рот Алексея, то одарял его хищными укусами, то проникал резкими и долгими поступательными движениями, будто бы сношая языком. Алексей плавился от блаженства и благодарности. Оглашая спальню стенаниями, он пассивно подставлял Александру свой рот, лишь по желанию Государя приподнимая язык, чтобы дать доступ к пространству под ним, или отводя его вбок; да выражая всю полноту своей благодарности мягкими кроткими движениями губ. Дрожащими руками он ласкал и обнимал Александра, ластясь к нему всем телом, демонстрируя ему всю слабость и уязвимость, что ощущал в себе благодаря своей природе: не мог не ощущать, никогда, даже в отсутствие течки. Александр гладил Аракчеева по эполетам, зная, как чувствительно реагирует Алексей на прикосновения к ним, как часто сам прослеживает пальцем линии вышитой на них первой буквы имени Государя — и, по совпадению, буквы его пола; ласкал пальцами свой собственный портрет на шее Алексея, чем вгонял в неистовство блаженства, игриво касался орденской звезды. Покрывая жаркими поцелуями зрелую, неупругую кожу шеи возлюбленного, Александр, вдоволь упившись столь сладостными для обоих любовников ласками через одежду, расстегнул мундир Алексея и проник жадными пальцами под его рубашку, почувствовав горячую кожу редковолосой груди. Проследив пальцами рёбра и вырвав этим у Алексея очередное полужалобное стенание, Александр припал к его вздымающейся груди хищным влажным поцелуем. В близости Алексей никогда не позволял себе раздевать Государя прежде, чем тот проделает это с ним, да и после того, как Государь давал себе доступ к его телу, предпочитал немного выждать, чтобы не показаться неуважительным. Впрочем, «раздевание» часто оказывалось лишь номинальным: форма заводила Александра больше, чем голое тело — ему было достаточно расстёгнутого мундира. Для удобства он часто говорил Алексею снимать лосины, но после сего приказывал снова надеть ботфорты, — а Аракчеев, в отношении прочих альф разделяя данное предпочтение своего Государя, приходил от него самого в равное по степени возбуждение, будь он в одежде или без неё. Оторвавшись от груди фаворита, выкрикивающего и стонущего имя своего Государя в самых нежных вариациях, Александр снова прильнул к его губам, уже не терзая укусами и напором, а изводя томной лаской. Алексей понял приглашение и сам стал с услужливым пылом ласкать рот Государя языком, подавшись на Александра и взяв его лицо в свои ладони. Почувствовав руки Александра на своих бёдрах, Алексей оторвался от его губ, не в силах вытерпеть блаженства, и уткнулся лицом ему в плечо с тонким вскриком. Александр понял, что Алексей испытал оргазм, и усомнился лишь, первый ли это был пик удовольствия за нынешнюю близость. Он решил поторопиться. За руку рванув любовника на кровать, Александр, сжимая и поглаживая пленительные узкие бёдра Аракчеева через тонкую ткань лосин, затем лёг на Алексея сверху, прижав к кровати своим горячим телом. Он почувствовал эрекцию любовника и потёрся об неё собственным налившимся членом. Приподнявшись над Алексеем и крепко сжав его бёдра своими коленями, Александр сам быстро расстегнул свой мундир, после чего с помощью Аракчеева управился со своими лосинами и сапогами: в эти несколько дней обоим любовникам предстояло множество энергичных движений, и их тела не могли оставаться чем-либо скованными. Разоблачив в том же порядке нижнюю половину тела Алексея, Государь, утопая в его аромате, прильнул страстными поцелуями к его безвольным худым бёдрам, чем исторг множество сладострастных стонов. Александр обожал эти бёдра: он мог бы долго ещё целовать и покусывать их — то мягко и нежно, то весьма болезненно, но сейчас растягивать это удовольствие не стоило. Оторвавшись от притягательных узких чресел, взяв Алексея за подбородок и впившись в его губы очередным влажным поцелуем, Александр встретил взгляд Аракчеева плывущим, застланным желанием взором, молчаливо сообщая, что намерен сейчас, наконец-то, сполна овладеть им. Алексей судорожно сглотнул. Ловя губами дёргающийся кадык любовника, Государь мягко провёл пальцами между ягодиц Алексея и нащупал влажное пульсирующее отверстие — оно было удивительно широко раскрыто, оно манило и звало. Александр медленно проник в горячую ароматную влагу двумя пальцами и услышал крик наслаждения. Император почувствовал, что уже стоит на краю оргазма. Разместившись между распростёртых ног Алексея, Государь вошёл в своего генерала, погрузившись в тесную жару его тела. После нескольких умопомрачительных фрикций, Аракчеев, обняв Александра ногами за талию и руками за плечи, отчаянно проскулил его имя, вздрагивая в очередном оргазме, и, вслед за тем, сжав член Александра внутри себя, заставил наконец-то бурно излиться и его. Узел императора тут же сильно набух, обеспечив сцепку. Александр гладил Алексея по лицу, успокаивая и помогая справиться с нахлынувшими ощущениями. Глубоко вдохнув, граф надолго замер, будто забыв, как дышать: это несколько испугало Александра и он нежными умиротворяющими поцелуями и поглаживаниями постарался вывести любовника из сладостного шока. Наконец дыхание Алексея нормализовалось, и он благодарно прильнул к губам Александра своими. За безопасность интимной близости в том смысле, в каком привычно её понимать, Александр не беспокоился: он знал, что Алексей давно пользуется самым древним и самым популярным способом предохранения — внутриматочным. Когда узел Александра уменьшился и они смогли разъединиться, Государь направил Алексея в коленно-локтевую позу, которую полный предвкушения граф немедленно поспешил принять. Он обернулся на своего повелителя с невероятно трогательным выражением благодарности и восхищения на лице: всё происходящее было для него слишком упоительным, почти непосильным счастьем. Покрыв россыпью поцелуев напряжённую спину любовника и надавив на неё, побуждая прогнуться, Александр решил теперь действовать более жёстко: он мощно стиснул узкие бёдра своего омеги и с силой вогнал в него член, сразу же начав вбиваться резко и с максимальной возможной амплитудой. В порыве вожделения он то больно кусал Алексея за плечо, то хватал за горло, а тот корчился под ним в терпко-сладостной муке, и восклицал, восклицал, восклицал пылкие слова благодарности и признания в любви... Александр брал Аракчеева попеременно бережно и нещадно; нежно — так, что, казалось, сама нежность обратилась во фрикции, и грубо — так, что, казалось, он вытрясет из Алексея душу. Он брал его лицом к лицу, закинув его ноги себе на плечи или давая им сжать его талию; приваливаясь сзади; стоя; лёжа под ним и насаживая его на себя. Он кончал в Алексея — глубоко или на полпути, кончал на него — на его отверстие, ягодицы, бёдра, спину, лицо. В стонах, протяжных или отрывистых, голос Аракчеева становился высоким и тонким, и он совсем не стеснялся этого, что распалило бы Александра до предела, если бы он давно его не достиг. Но Алексей больше кричал, чем стонал — кричал в голос, часто срываясь на хрип. Алексей заливался слезами благодарности, восторга и наслаждения, и Александр собирал эти слёзы губами, пил их и не мог ими насытиться. Подчас Алексей был близок к потере сознания: Государь знал, что при сношениях во время охоты с графом нередко приключаются обмороки, а в отдельных случаях это бывает и вне периода течки, но Александр давно проконсультировался с придворным медиком по поводу такой потрясающей особенности и остался утешен заверениями в её безвредности для Алексея. Он также знал, что у Аракчеева будет возможность сполна продемонстрировать её если не сегодня, то в последующие дни.***
Александр возлежал на пышной штофной кровати и умиротворённо гладил своего преданного фаворита по шее. Голова того покоилась на обнажённой груди Государя. Он завороженно перебирал её мягкие золотистые волосы бережными пальцами. — Ты вроде бы не испытываешь желания к узакониванию нашей связи, Алёша, — неожиданно проговорил Александр своим мелодичным, певучим голосом — по надобности способным то распалять, то успокаивать Алексея, и всегда одинаково любимым. Алексей чуть слышно вздохнул. Он бы очень хотел стать законным супругом своего возлюбленного Государя, но в то же время и страшился такой колоссальной чести. Больше всего Алексея смущала прерогатива рождения наследника: это казалось ему слишком ответственным делом. С удовольствием принимая самое деятельное участие в нежном пестовании сначала самого Александра в период его юности, а затем его братьев Николая и Михаила, Алексей считал совершенной наглостью своё возможное вмешательство в святая святых — родословную российских императоров. Пусть уж Александр отведёт для этой святой обязанности кого-нибудь другого — благо, Алексей не является единственной его нежной душевной привязанностью. — Я не помышляю о такой высокой чести, Государь. Я знаю лишь, что Вас люблю всем моим верным сердцем, да что Вы изволите дарить своему неотёсанному дураку небывалое счастие ответною любовию. Александр задумался и решил покуда не развивать эту тему. — Ну что же, ты и дале желаешь учить полки в охоте? — спросил он вместо того, лукаво усмехнувшись. — Я не примечал, чтобы Вы отказали мне в сём, Государь. — Ну, не норовись, не отказываю, — Александр поцеловал посерьезневшего генерала в висок. — Быть может, тебе всё же пользовать себя средствами для утишения охоты? Сборами трав... А иные утверждают, будто бы здесь вернейшим средством являются заговоры — якобы, охота сродни чертовскому наваждению, оттого и отгоняема должна быть подобным образом. Охота-охота, перейди на Федота... — Государь... Александр игриво поцеловал своего омегу в существенно припухшие за пережитые несколько дней губы. Алексей вновь залюбовался его лицом — таким белым и румяным, таким мягким и ясным, таким официальным и родным — совершенным.