Однажды вечером

Всю последнюю неделю пребываю в удивительно странном спокойствии. И я ума не приложу, что может нарушить мое внутреннее равновесие. Даже сука из Айконик Оптикс почти не бесит, хотя звонит ежедневно практически с одним и тем же вопросом: — Мистер, Кинни, как продвигается работа над «Радостью для глаз»? Хочется бросить «охуительно», но отвечаю сдержанно-вежливо: — Все прекрасно, выбранный вами цвет макетов, действительно, удачен… — Надеюсь, Брайан, в свете новой рекламной кампании «Радость для глаз» побьёт все рекорды продаж… Бла-бла-бла, завтра будет та же муть, если не хуже. Быстро сворачиваю надоевший разговор об этой гребаной «Радости». Тем более, что всю последнюю неделю у меня своя радость для глаз — задница Тэйлора вкупе с эмалевыми наглыми зенками, блядским ртом и белобрысой копной. Касаясь языком нижней губы, ощущаю слегка металлический привкус — маленькая трещинка немного саднит. И мне это нравится. Охуенно нравится след его вчерашнего поцелуя. Резкого, неожиданного, дико возбуждающего. И когда утром Синтия сообщает, что «стажер Тэйлор хочет встретиться с мистером Кинни по личному вопросу», жаркая волна прокатывается через все тело, надолго зависая в области паха. Благо, пиджак от Прада надежно скрывает от окружающих мою реакцию.

***

В офисе никого — Синтия отпущена раньше. Вернее, изгнана за совершенно бабский совет «не мучить мальчика». Вот ее забыл спросить! Да мальчик сам кого хочешь… Вон сидит напротив, наглец. Выложил ноги на стол. Усиленно изображает раскаяние. Просит взять... Обратно. Уверяет, что согласен на все условия. Что впредь больше никогда… И что если я этого не сделаю, то совершу самую большую ошибку в жизни. Знал бы он, что я допустил ее еще там, под фонарем. Так за каким хуем теперь выебываться? Поздно. Увяз по самые яйца. И все, что остается — выдвигать требования. А у меня их немного — никакой скрипичной музыки в моем присутствии и «полная отдача работе в любое время суток». Так что если согласен, то может приступать сейчас же. Намек понимает правильно. Медленно, покачивая бедрами, идет закрывать входную дверь. Так же медленно возвращается. Жду терпеливо — что такое какие-то секунды, по сравнению с шестью месяцами. Приближается, смотрит в глаза, и наконец делает то, чего я хотел все эти полгода плюс срок его стажировки — целует, плавно проникая языком в рот… Все так, как я помню. Те же нежные губы, мягкий язык. Тот же, ни с чем несравнимый, вкус. Тот же, рвущий мозг, запах. Этого мало и я резко срываю с него свитер. Быстро избавляю себя от пиджака, рубашки, галстука. Хочется больше тела, больше прикосновений. Все действия перемежаю поцелуями — насытиться им невозможно. Не расстегивая, снимаю с него штаны. Вместе с боксерами. Он обнажен. На мне же по-прежнему полностью застегнутые брюки. Заводит адски. Резким движением смахиваю со стола бумаги, органайзеры, прочую канцелярскую лабуду. В последний момент он спасает лампу, аккуратно ставит ее на пол. Подхватываю его под бедра, усаживаю на лакированную поверхность — наконец мы с ним одного роста. Целую мягкий рот, вновь завоевывая некогда потерянные территории. Тихо стонет, чем заводит меня еще сильнее. Мокро целую шею, плечи. Всасываю попеременно маленькие, сморщенные розовые соски. Заставляю лечь спиной на стол. Пробегаю поцелуями по вздрагивающему животу, вдоль кромки светлых волос. У него стоит так, что головка из розовой стала багровой, яички вспухли. Но здесь пока не трогаю. Фиксирую его ступни на поверхности стола, удерживая за щиколотки. Опускаюсь на колени (нахуй Прада) и только тогда медленно прикасаюсь языком к мошонке… — Брайан…душ…только утром… Оставь, слышишь… Не слушаю его. Он прекрасно знает, моя брезгливость на него не распространяется. Мне нравится целовать его везде, как бы от него не пахло. Тем более сейчас, когда я дико соскучился… Мягким языком оглаживаю увитый венами, перевозбужденный член. Слизываю тягучие капли. Он глухо стонет. О, я помню, что это значит — всего несколько движений губами и он заполняет мой рот густотой. Сладко. Всегда сладко. Вечные кола и шоколад, а не специальная диета, которой я себя извожу. Сглатываю и снова вбираю слегка обмякший член. Легонько языком пробегаю по головке, и ему становится тесно у меня во рту. Ах, пизденыш, отзывчив, как всегда. Гладкая мошонка удобно ложится в ладонь. Яички крупные, увесистые. Нежно играю ими, пока язык увлажняет жаркий пульсирующий вход. Мелкий стонет все громче. От вновь накатившего возбуждения он весь горит. Мне самому невмоготу терпеть. Поднимаюсь наконец с колен. Дрожащей рукой нащупываю в кармане упаковку. Надрываю зубами край. Но брюки наглухо застегнуты. С бряцаньем расстегиваю ремень. Освобождаю из петли пуговицу. Член в предвкушении норовит прорвать подкладку левого кармана, но коварная молния не поддается. Дергаю бегунок — нихуя, блядь. От злости и возбуждения рву по-живому. Резинка с трудом надета, и затаив дыхание медленно толкаюсь в Тэйлора. Резко подается навстречу, мягко впуская, и я, кажется, улетаю… Всего три движения внутрь-наружу и все, взрываюсь с громким криком. Чуть придя в себя вспоминаю о пизденыше — ему много не надо, и моя рука быстро приводит к финишу… Ложусь прямо на его мокрый липкий живот. Мне так хорошо, что на глаза наворачиваются слезы. Поднимаюсь, чтобы поцеловать. Чувствую, как по щеке скатывается капля. — Брайан, ты что? — Пальцем смахивает слезу. Едва касаясь, гладит по щекам, шее, плечам. От накрывшей нежности трудно дышать, и я выдаю совершенную хрень: — Штанам пиздец… Это Прада… Все из-за тебя… Тихо смеётся — ничем его не проймешь, засранца. — Ну приплюсуешь к моему долгу. Подумаешь, тысяча туда, тысяча сюда. А вообще, можешь делать со мной все, что захочешь. Теперь я у тебя в пожизненном рабстве! И улыбается, сволочь, так, что я понимаю: на самом деле между нами все с точностью до наоборот.