Натсукаши

Меня подарили на день рожденья. Хотя не факт, да и не важно, потому что меня вручили за неделю до смерти — чёрный кожаный браслет с шестью застёжками в ряд. Серебряные, заправленные в ремешки, замки цеплялись за полынь, за терновник и прочий бурьян, когда тот, кто носит меня, едва стоя на ногах, принёс надранную в дороге мальву к штампованному кресту с именем того, кто меня подарил. Было темно и сыро, тропинки развезло в грязь; земля была везде, жидкое месиво забивалось во все зазоры, так что иногда кажется, что до сих пор скрипят песчинки на серебряных шарнирах — и никого не было рядом. Как никого нет рядом и теперь. Кроме меня. Мы расстаёмся ненадолго в аэропортах, где хозяин выкладывает меня на бездушную серую стойку, чтобы пройти металлодетектор. Матерится, застёгивая после одной рукой — оттого, что неудобно, и оттого, что опять забыл снять заранее… но как же снимешь вторую кожу. Его часто берут за руки. Их улыбки тонут в Его ладонях. И, хоть я и изделие, вышкуренное и выделанное, я помню прежнюю жизнь. Настоящую, где подо мной текли реки, несущие, куда зовёт… запах? Да, его руки пахнут так, что кровь течет быстрее. Их волосы цепляются за серебро. А Он вдруг вспоминает кладбищенский бурьян и холод от каменного памятника, что пробирает до костей — я чувствую по тому, как моментально после этой нечаянной мысли оказываюсь за чьей-то спиной. Его рука помогает, укладывает, успокаивает — сегодня всё будет хорошо, всем, и даже мне — вокруг обвиваются горячие, нежные и не очень, пальцы, сжимаются нетерпеливо и требовательно. После он оставляет меня, только чтобы не намочить под душем, а затем застёгивает — снова один. Снова шепчет что-то нецензурное. А, оказавшись дома, стягивает все одеяла в ванную комнату и засыпает прямо там, глядя, как крутится бельё в стиральной машинке. Иногда в моей застёжке застревает провод от наушника, уходящий в капюшон халата. За этими ночами, как привязанные, идут другие — в осыпающихся кирпичных коробках: недострой или разруха, лишь бы не быть там, где с укоризной ждёт холодная постель. Мы приходим только вдвоём, когда темнеет. Там — опасность, там — запахи, тени и звуки, но больше всего там непроницаемой тьмы, а в ней может оказаться что угодно — наброситься и растерзать, или затянуть неотвратимо и медленно; но когда наступает рассвет… с рассветом всё становится ясным, как будто мир рождается заново. И нас снова только двое, и поросль, что растёт из-под полы — это просто поросль, а мы — это просто мы. Были когда-то и когда-то закончимся. Точно и не было никогда того, кто подарил меня. Но к восьми утра мы поедем на работу. Там всегда как после рассвета — всё ясно: стойка, банки, ложки и прочая мелочь, кофемашина, как и я, натёрта до зеркального блеска, из угла негромко мурчит телевизор. Несколько прядей, возможно, скользнут по моей поверхности, пока Он собирает волосы в хвост. В воздушном метро по пути туда ещё раннее утро, и нет ни души, и можно сесть в углу и проспать пару станций. Но с неделю назад, очнувшись как раз вовремя, чтобы пройти через хлопающую пасть дверей вагона и вскоре заскочить в свой обычный рабочий день, мой носитель проснулся на плече какого-то проходимца, тоже спящего с утра пораньше по дороге куда-то. Пока хозяин дремал, я молился, чтобы не дотронуться вскользь до этого индивида — весь в дешёвой синтетике… а когда мой господин открыл глаза, тот и вовсе повалился к Нему на колени головой, так и не проснувшись. На руке у субъекта есть тонкий, отвратительно розовый браслет — знак принадлежности к какому-то сообществу. Мой хозяин удостоил его вниманием, провёл по нему большим пальцем, видимо, ища хоть какую-то надпись. И вообще очень многое позволил этому «пролежню» — закинул его ноги на сидение, когда место рядом освободилось; расстегнул его куртку и пригладил вихры на затылке, влажные от духоты… ладно, волосы у этого «попутчика» были и правда хороши — густые и мягкие, и приятно кололись по линии среза. Пальцы хозяина надолго затерялись в них, выводили округлые узоры, так что в конце концов я опустился на шею проходимца всеми шестью застёжками — но тот не заметил и этого. Перед последней станцией на ветке мой носитель вынужден был его разбудить — погладил по щекам, подёргал за футболку. Даже смял упёртую в спинку сидения ягодицу — это не помогло. Хозяин был вынужден поцеловать лежащего у него на коленях. Я был рядом, на руке, придерживающей лицо неизвестного — на серебре отразился поцелуй — лёгкий, но долгий и даже нежный, наверное. При мне Он раньше так не делал. Возможно, так как ни с кем не просыпался. Потом этот неблагодарный подскочил, махал руками и орал, а мой хозяин долго смеялся, повалившись на сидения. В последний момент проходимец выскочил в закрывающуюся дверь, а мы уехали в депо. Когда наш вагон погрузился в тёмный тоннель, хозяин быстро провёл приоткрытыми губами по моим застёжкам, ещё не до конца утратившим тепло нашего случайного попутчика — дыхание моего господина проникло между швов на грубой поверхности, и целое мгновение мне казалось, что я — не безделушка, а музыкальный инструмент, призванный сложить в аккорд две надежды… эта гармония была лучшим, что подарила мне судьба. Так, я, короче, хочу сразу сказать — меня отлили на заводе пластмасс. Пластмасс, блеать, моя мама — азотная кислота, а папа — растворитель, и на этом всё! Мой носитель получил меня от начальника смены, от Георгича! Не от Михалыча, от Георгича, прошу заметить — большая разница! Да, я розовенький. Но не весь, местами!!! На мне белая надпись diesel (была когда-то), и если бы этот умник, которому меня выдали, поменьше мылся, всем бы до сих пор было ясно, что он натурал. А так — хуй пойми чо. Вообще не понимаю, как меня не разорвало, пока этот крендель меня натягивал. Лапка у него широкая, крепкая, как будто его в детстве уронили в чан с ластами и чугуном. А я бы вот, может, предпочёл быть натянутым на левую руку, а то ведь он правша, ну вы понимаете… и на меня иногда попадают подозрительные субстанции. Хотя вот я люблю трахаться. Ну, в смысле когда мой натягивальщик трахается. Становится тепло, потом жарко, и с каждым градусом я ближе к вожделенному жидкому состоянию, и вот почти стекаю розовой лужицей в его ладонь, просачиваюсь между пальцев… только он ведь дохрена стеснительный. Его девы похотливые приглашают починить что-нибудь, а он приходит и реально, блять, чинит!!! Так они после второго раза уже ломать задалбываются. А он, как до разговорчиков и заигрываний дело доходит, только краснеет и меня теребит. Так что, если даму не достаточно умиляет его застенчивость, чтобы тут же опрокинуть его на пол и выебать без права на помилование, то мне ничего не обламывается. Вот и получается, что чаще, чем нежной кожи девичьей, касаюсь я фильтров промасленных да котов ссаных. И после всех мучений меня снова моют. Со своей стороны, я мщу немного: вошёл в сговор с халатом и теперь он вечно цепляется за дверные ручки поясом или вообще рукавом. А недавно в метро едем. Сударь мой уснул на плече какого-то металлюги, я ещё заметил на этом волосатом браслет кожаный. Я его сначала цепануть хотел за блестючую пряжку, но тот всё увиливал, грёбаный пёс цепной. А вот хозяину его я приглянулся, он меня, как проснулся, погладил — ну неплохо, неплохо, мне аж потеплее стало. И с тех пор мне становится теплее, как только рядом со мной возле поручня в метро появляется эта побрякушка с шестью застёжками под серебро. А я смотрю на ситуацию сверху вниз, и, будь моя воля, фейспалмил бы каждую секунду. Красавчик мой краснеет, а волосатик смотрит на него из-за плеча и лыбу давит. Специально ведь всегда позади встаёт, чтобы к жопе моего скромняги поближе быть. А может даже лапает свободной рукой, я вот видел как-то раз, как чернявый моего носителя за бочок придержал, когда поезд дёрнулся. И мой вроде и недоволен, а с другой стороны и реально иначе повалился бы прямо в проход. А если бы повалился, то металлюга сверху б сел, я вот уверен. И в итоге приходит господарь мой на работу злой и лютый, и первым делом идёт зло и люто дрочить в туалет. Я вообще против подобного поворота событий, но так хоть что-то греет. И вот недавно представился нам шанс офигенный — мне — поплавиться, а ему — осознать. Приезжаем мы на вызов — холодильник сломался, фреон потёк. Встречает нас хозяин и сразу понятно — сладкий он, как тот чупа-чупс, ну прям соска. Ну мой всё чинит — два часа провозился! А хозяин его так ловко за руку берёт и чай пить усаживает. Тут мой спрашивает: а как тебя зовут, диво дивное? А тот отвечает — Игорь. Сударь мой — «В заказе опечатка, наверное, там написано «Угорь», а тот говорит «так это фамилия.» Игорь Угорь. Родители этого парня явно внуков не хотели — да ну и пофиг, тебе какая разница? А мой только краснеет, сволочь, сдерживается, как может, чтобы не заржать. Тот ему так невзначай территорию показывает — типа тут ванная, душ вот так вот включается, а тут кроватка — а мой смотрит в сервант, а там фотка из Хельсинки. «К родственникам ездил?» - «А как ты угадал?»… Этот Игорь Угорь ещё и фино-угор… вроде мой покраснел ещё сильнее, но как-то это пережил. И вот доходит до сути, и Угорь хватается за член и облизывается прельстиво, а у моего везунчика телефон зазвонил; и звонит диспетчер, и поскольку она — овца, стоит на неё рингтон «финская полька». Но тут бы и святой не выдержал — хозяин дома смотрит на моего в непонятках, а тот, похватав вещи, ржот и убегает с криками «Я тебе позвоню!» На что ты ему позвонишь, на сотовые пельмени? В заказе номер телефона не указан. Так что пришлось нам проржаться и в одиночестве пить весь вечер за любовь, как завещал Угорь Николаев. И вот сейчас мы снова вышли из метро. Ну как вышли, выбежали. Стоит мой носитель, за поручень держится. Заходит наш волосатик — ну всё как обычно. Что-то рыжему моему на ушко шепнул, а тот нервный в последнее время, нетраханный… как развернётся да как пихнёт воздыхателя своего в грудь обеими руками, а чернявый как раз к правой сиське какой-то адский фраппе прижимал. И потекли сливки взбитые вперемешку с мороженым — и по майке злоумышленника, и по мне. А я жесть, как холод не люблю, болтаюсь такой и думаю — да трахнитесь вы уже! Перестаньте кошмарить общественные туалеты, портить муниципальную собственность и меня морозить!!! И тут вокруг завозили салфеткой влажной. Мой скромняга на меня глядит, руки оттирает, а зазноба его рядом встал, держит пачку салфеток и стоически обтекает мороженым. Мой на него глаз не поднимает, только порозовел опять до ушей. И вот следующая станция уже видна, и сейчас волосатику выходить… а он моего проштрафившегося за руку берёт — да практически за меня! И я такой — ХУЯСЕ ПОВОРОТ!!! Чернявый меня всё ближе к улыбке своей хитрючей подносит, на носителя моего косится и целует его прямо в только что отмытую ладонь. Да ещё смачно так, от души! И пока мой к полу примёрз, быстренько за дверями скрылся. Так что мы снова несёмся в кабинку, пока ладошка у моего недавалки ещё влажная… здравствуй, член, здравствуйте, яйца, давно, блеать, не виделись! Ещё немного, и я вам имена дам… Куда же ты, родненький, вторую руку повёл… ну ладно хоть не правую (((и дышал бы ты потише, а то твой сменщик в соседней кабинке тебе скорую вызовет с подозрением на приступ астмы! Доброго дня, дамы и господа! Позвольте представиться — я телевизор «Заря» с ламповым экраном. Я имею честь быть бессменным созерцателем каждодневной жизни и создателем атмосферы в кофейне, любимой многими жителями ближних и дальних окрестностей. Я люблю работать, как и все здесь — оба джентльмена, стоящие поочерёдно за стойкой, прекрасно выполняют свою миссию. Но один из них, что появляется реже, иногда забывает включить меня и никогда не протирает: я не чувствую тяжести пыли на крышке, но внимание и заботу я ощущаю всеми своими электродами. Молодой человек, что меня опекает, вглядывается, сосредоточенно сведя брови — не осталось ли разводов на экране? А я вглядываюсь в него мириадами лиц ныне живущих и уже покинувших этот мир, чей образ хранят телехроники. Считайте меня безнадёжно устаревшим, но я обожаю смотреть на него глазами золотого фонда французского кинематографа. Он очень любит момент в «На ярком солнце», где Ален Делон целует своё отражение в зеркале: он даже отвлёкся от работы, чтобы не пропустить, и улыбался мне, как с афиши фильма со счастливой концовкой. Но сегодня программа у нас ничуть не хуже, и я транслирую в мини-мир моего друга «Формулу любви». «…― О, чёрт вас всех побрайт, Здрав-стфуй-те!..» Сменщика моего друга здесь недолюбливают: в его дни ломается аппаратура, со своих мест пропадают банки и сиропы, рожок от кофе-машины постоянно убегает потрещать к чистым ложкам. Когда же в дверь входит мой благодетель, все замирают. Они хотят быть к нему ближе. Всё оттого, что Он очень одинок, а когда кто-то одинок, вещи начинают думать, что не только они принадлежат ему, но и он принадлежит вещам… и это очень эгоистично с их стороны. Я нахожусь почти под потолком и вижу, как Он, приходя, убирает телефон в ящик, потому что ему некому звонить; он не приносит с собой еду в лоточках из дома, не сообщает никому, что доехал до работы благополучно — а я остаюсь, где и был и стараюсь не забывать своё место. Нельзя влюбляться в своего хозяина. Пусть лучше влюбится он — в кого-то, кто сможет ответить на его поцелуй. «…― Знаю, о ком ты грезишь! Срам! Перед людьми стыдно! ― Это Вы о ком? ― О ком! О бабе каменной, вот о ком! Вся дворня уже смеётся! ― О Боже, за мной шпионят! Какая низость…» Сегодня поутру не было ни одного посетителя — сломалась кофе-машина. Мой благодетель, как пришёл, приложил к уху телефон и не расставался с ним целых три рекламных блока. В кафе заглядывали посетители, мой бариста улыбался им и что-то объяснял. А после их ухода снова чертил воображаемые треугольнички на барной стойке под музыку Верди, доносившуюся из трубки, изредка прерываемую записью с автоответчика. Ах, если бы я умел ходить… я никого бы не заставлял ждать так долго, ведь это такой восторг — перемещаться не в картонной коробке. Так, видимо, думал и молодой человек в форменной куртке ремонтника — он вбежал в двери, но потом застыл на пороге, как будто ровно здесь у него закончился шнур питания, и, если сделает ещё шаг, он выдернется из розетки. Когда же мой хозяин молча указал ему на пациента, требующего починки, парень чуть не выдернул с корнем входную дверь — за ручку зацепился его розовый пластиковый браслет. «…― Материализация! Это называется «материализация чувственных идей». Я читал об этих таинствах!..» Нашему гостю вообще как-то не везло: за барной стойкой будто было мало места для двоих: устроившись у кофе-машины, мастер задел локтем свой чемоданчик — на пол посыпались детали и инструменты, разбежались по разным углам. Баристу, который хотел помочь и нырнул было под стойку, этот молодой человек остановил очень категорично — тот забрался на стул и ноги подобрал. «…― Силь ву пле, дорогие гости, силь ву пле… Же ву при, авек плезир… Господи прости, от страха все слова повыскакивали…» Потом наш гость очень долго перемещал всё, что находилось в этом закутке: банки с зефиром и печеньем недовольно грохотали друг о друга, кофе-машина не давала откинуть крышку — упиралась в стенку; даже на вентилятор под потолком молодой человек косился недовольно — его щёки покраснели так, что это было бы заметно даже на чёрно-белой плёнке. Но больше всего ремонту мешал хозяин — в конце концов он примостился на стойке и только сочувственно наблюдал за мучениями гостя. Гость же как мог старался не глядеть на него в ответ, от усердия прикусил нижнюю губу и брови нахмурил. В очередной раз, когда мастер не удержался, хозяин не сдержался тоже и сверкнул голливудской улыбкой, в то же время провёл ладонью чуть ниже пряжки ремня. «…― Дядь Степан, ихний кучер на меня в лорнет посмотрел, чего это он, а? ― Чего-чего… Зрение слабое. ― Бедненький…» Мастер застыл, и именно в этот момент ремонтируемый агрегат решил сплюнуть остатки воды, что копил в себе до этого. Поскольку поддона под шлангом не было, наш гость вздрогнул от того, что майка его существенно намокла и прилипла к животу. «…― Степан! Степан, у гостя карета сломалась. ― Вижу, барин. Ось полетела. И спицы менять надо… ― За сколько сделаешь? ― За день сделаю. ― А за два? ― Ну… Сделаем и за два. ― А за пять дней? ― Ежели постараться… можно и за пять. ― А за десять? ― Ну, барин, ты задачи ставишь… За десять дней одному не справиться. Помощник нужен. Хомо сапиенс!..» Мастер, было, взялся за края мокрой одежды, чтобы снять, потом вдруг передумал: резко одёрнул вниз, чуть не прослезился от смущения и практически обнял проклятую кофе-машину, отвернувшись к стене. «…-В конце-концов, вы собираетесь быть принцем? ― Ес, ит из!..» Вздохнув, мой хозяин спрыгнул с барной стойки. Пристально взглянул на гостя — и хоть тот и отвернулся, что-то в них начало жить в унисон, и тишина больше не была неловкой; и само пространство между ними казалось густым, как марево, и лишним. Мой друг размеренно зашагал ко входной двери. Переменил табличку «open» на «closed».

«…― Я вернусь к тебе. Я обязательно вернусь к тебе. Только другим. Правда-правда. Вот те крест. Совсем другим.» Я — кофемашина Бош, мне четыреста пятнадцать дней в сборе, из них двести восемнадцать по гарантии, и я сломался. Во мне прекратился нормальный обмен жидкостей, где-то в районе пятого спая образовался зазор из-за нерегулярных профилактических работ: один из операторов, обслуживающих меня, не проводил прочистку после конца смены. Насколько я могу понять, остальные механизмы, и даже простая малоценка, его тоже недолюбливают. Поэтому ко мне сегодня был отправлен оператор более высокого уровня. По постановке его пальцев на стыках поверхностей я сразу определил, что пришелец, оператор1, обладает достаточным опытом и квалификацией, и регулярно обслуживающий меня персонал достоин разве что ему ассистировать. Но что-то с ним было не так. Оператор1 не замечал очевидных вещей, не имеющих отношения к механике и электронике: расположения предметов в пространстве, неверно оценивал гравитацию. Я понял: он, как и я, был в ненадлежащем техническом состоянии и нуждался в починке. Но если мне для диагностики потребовалось меньше минуты, оператор2 обнаружил неполадку механика только когда ценные полчаса были потрачены впустую. Всё, конечно, оттого, что механик уклонялся от мануального осмотра, и оператору2 пришлось полагаться только на зрение. Со своей стороны, я пытался настоять на тщательном исследовании и, как минимум, ускорить распаковку оператора1. Когда во мне давление до зазора превысило давление вне его, то удалось напором высвободить скопившуюся во мне жидкость. Мастер попытался продолжить ремонт в неисправном состоянии, но оператор2 распознал некондицию его датчиков, что не позволяет полагаться на их показания при планировании дальнейших действий. Спустя ещё полторы минуты, оператор2 всё-таки взял ситуацию в свои руки: прикоснулся к моему мастеру. Тот вздрогнул, когда был блокирован обхватом со спины. Но его ассистент был крайне внимателен, терпелив, обращался с объектом бережно — в таком нестабильном состоянии «пациент» был очень хрупок и мог легко сломаться совсем. Но так же, как в действиях механика со мной, в движениях оператора2 угадывался достаточный опыт. Когда оператор1 был полностью проверен мануально, оператор2 привёл его в горизонтальное положение, расположив сверху на сорванной с них упаковке. И тут я забеспокоился, сколько же понадобится времени, чтобы настроить на рабочий лад человеческий организм? Ведь единственное, зачем обе биологических единицы собрались здесь — это я, и пока я неисправен, мир вокруг не имеет смысла. Но они будто забыли обо мне. Все системы оператора1 испытали пиковые нагрузки, когда из мануального тестирование перешло в оральное. Этой технологией оператор2 владел, видимо, неплохо, да и не удивительно: если руки способны не просто на сборку, но и на определение температуры и прочих особенностей среды, то как совершенен должен быть язык; если бы так работали со мной - неторопливо и вдумчиво обводили сверхточным влажным детектором самые важные сборные элементы - я бы никогда не ломался! Оператор2 как раз склонился между колен оператора1 в момент, когда я решил напомнить о себе: скопив на капучинаторе полкапли молочной пенки, сбросил её вниз. Но её никто не заметил. Скатившись по обнаженному бедру оператора1, она закончилась, не добежав до места основных событий, куда стремилась изначально. Моё послание исчезло, оставив едва различимый блестящий след. Операторы так и остались заняты только друг другом, их переплетенные тела сияли вследствие непосредственного взаимодействия. Восстанавливаясь после первого совместного опыта, поменяли своё положение, оказавшись лицом к лицу. Оператор2 демонтировал последний съёмный покровный элемент со своего правого запястья — кожаный наручень. И тут же застегнул его на левом запястье оператора1. Где-то под ним затерялся розовый пластиковый обод отличительного элемента формы мастера. И лучшее, что могу я сделать в данной ситуации — уйти в спящий режим. Сберечь хоть немного энергии — надеюсь, она мне ещё пригодится.