Незримые нити

Девочке снятся сны. Они странные и даже страшные. Из темноты смотрят на нее желтые глаза с вертикальными зрачками, и другие — бледно-голубые, жестокие, и еще испытующие карие… Она не знает тех, кто смотрит на нее. Она кричит. *** — Да замолчи ты, Ардат, — недовольный голос с кровати справа. — Сегодня я Ардат, — это с той кровати, что в ногах. — Отлично. Замолчи, Доротея, и ты, Ардат, тоже. — «Сегодня» уже закончилось, — а это с другой стороны комнаты, от окна. — Так что Ардат — я. И Вера, перестань нудеть. — Я вообще молчала. — Простите меня и спокойной всем ночи, — подрагивающим голосом говорит девочка. *** Правда в том, что Ардат давно нет в живых. Это единственное, что близняшки Сенджак знают точно. С тех пор, как Ардат не стало, у них пять имен на четырех сестер, и никто давно не помнит, как на самом деле зовут каждую из них. Мать спит, отец почти не различает дочерей, прислуга тоже, а посторонние и подавно. Девочки меняются именами. Имя Ардат они носят по очереди. Сначала — чтобы не забывать, так придумала Вера. Или Сайлит? Теперь и не скажешь. (Наверное) Вере в тот день заплели косу венцом вокруг головы, и она воткнула в волосы лиловый цветок, а тот завял и свисал нелепо и жалко. Девочка помнит это, и ещё как Вера сказала: давайте будем Ардат по очереди. Ты первая, Илена.  И показала на девочку. А девочка тогда ещё точно помнила, как ее зовут, и это не было именем Илена, но она кивнула и ответила: да, я Ардат. Потому что Ардат погибла из-за нее, хоть она и не была в этом виновата. Им было по пять лет. *** Девочка помнит желтое платье Ардат в скалах под стеной.  Им говорили не бегать по замковой стене, если утро выдавалось туманным. Камни тогда становились мокрыми и скользкими, а мох в щелях противно чавкал под ногами. Им говорили, замку Сенджак восемьсот лет. Говорили — эти стены устали, они могут предать. Девочка побежала, потому что могла. Она всегда знала, что может — по льду, по истертым ступеням, по шатким мосткам или мокрой мостовой. Она бегала как летела и ни разу в жизни не поскользнулась. А Ардат побежала следом. И не сумела удержаться на ногах. Сайлит (а может, Илена) потом повторяла на все лады, что это девочка столкнула сестру со стены. Хотя ее там даже не было, откуда ей знать?! Им не показали тела. И похороны были тихими, без гостей в красивых красных плащах, какие надевают по печальным поводам. Кому интересно, что у мелкого барона погибла одна из пяти дочерей? Кто вообще помнит, сколько там этих дочерей. Но девочка всегда помнит желтое платьице среди серых валунов, у зарослей колючки, над пенистым потоком. Она приходила поплакать у постели мамы. Мама спала, но — девочка была уверена — знала обо всем. Рядом с мамой становилось легче. Немножко. Пока девочка была маленькой. Потом перестало помогать. И жаловаться маме на страшные сны она уже не приходила. *** Даже дворяне должны кланяться при встрече с рыцарями теллекурре. Учителя рассказывали, что теллекурре — не совсем люди. Или совсем нет. Очень похожи, но другие. Теллекурре мало — по крайней мере, в окрестностях замка Сенджак их можно не встретить десятилетиями, ни на дорогах, ни в городках. Девочке однажды случилось издалека поглазеть на отряд ючителле — про тех говорили, что это полукровки теллекурре с людьми. Всего-то и было видно, что яркие узкие флаги, похожие на ленты, да громадные черные кони, да еще слепящий блеск доспехов — алмазная насечка.  Как отличить теллекурре от ючителле? — по пышности нарядов. У теллекурре все еще богаче. Больше блеска, больше роскоши. Непредставимо. Барышни Сенджак не могут выйти к гостям все вместе: у них три красивых платья на четверых. Баронство почти не приносит дохода. Говорят, они — теллекурре — вымирают. Они живут долго, женятся на родных сестрах, детей у них рождается мало, законы суровы и присуждают смертную казнь за чересчур многое, а еще они приносят богам кровавые жертвы. Учителям запрещено было рассказывать подробности, и в книгах тоже говорилось только — кровавые жертвы, а как? что? почему это связано с вымиранием? Но девочкам исполняется двенадцать — теперь их можно сватать, и для каждой из них готовят отдельные покои в замке, разрешают личных служанок (которые все равно путаются, кто из барышень чья хозяйка), а еще отец везет их на первый бал. Город Вояж — большой город, там несколько дворцов знати, широкие мощеные улицы, храмы, ярмарки. Там можно встретить теллекурре прямо на улице. Девочка чувствует, как ноги сами подламываются в реверансе, когда из-за угла выезжают эти… блистательные… на гигантских скакунах. Колонной по двое. Глаза надо бы опустить, но девочка не может отвести взгляда: у одного из передней пары прямо во лбу переливается самоцвет — с перепелиное яйцо, не меньше! Всадник замечает ее любопытство и внезапно наклоняется, протягивая к ней руку. Латная перчатка лязгает, самоцвет брызжет в глаза алым, и девочка, вспомнив вдруг о кровавых жертвах, с визгом бросается бежать прежде, чем понимает, что делает. Она мчится, не чуя ног, сворачивает в какие-то улочки, обмирая от ужаса. Когда она понимает, что за грохотом ее сердца нет никакого грохота копыт, переводит дыхание и озирается — она в совершенно неизвестном ей месте. Даже шпилей дворцов не видно между крышами. Вояж велик — больше, чем любой из городков в баронстве Сенджак. Вокруг люди, одетые бедно или же странно, на девочку косятся. Как искать отца и сестер?! Ноздрей касается знакомый запах. Такие благовония жгут в любом храме. Храм — это спасение и прибежище. Почти каждый. А как же жертвы — трепыхается внутри. Но девочка упрямо идет на запах. Иначе еще страшнее. *** Запах тянется из-за глухой стены, над которой видны крыши с фигурными скатами, с каменными драконами, скалящимися в небо. Храм — там, но как войти? Девочка видит в стене дверцу, больше похожую на ту, через какую служки должны выносить помои. Она раздумывает: пристало ли дочери барона даже касаться ручки этой двери? Хриплый голос из-за спины окликает — может, и не ее, но ужас накатывает с новой силой, и девочка бросается к дверце, толкает ее изо всех сил и кубарем летит в узкий и темный коридор. *** Колени, наверно, стесаны в кровь, так больно. Девочка старается не плакать. От слез в кромешной темноте еще страшнее. Она идет по коридору, держась за стенку. Когда-то же коридор выведет… куда-нибудь… Плечо тоже болит и дергает, но реветь нельзя. Желтое платье среди скал. Ардат было, наверное, гораздо больнее, но она не плакала, девочка бы услышала — она долго звала сестру и прислушивалась, но ничего не было, кроме напева речной воды. Что-то касается лица, как плотная паутина. Такой в замке Сенджак полно. Вера (или Доротея?) боится пауков. Девочка — нет. Она отводит паутину в сторону здоровой рукой. Это занавеска. Перед ней небольшая комната без окон, залитая светом от множества свечей, пахнет благовониями и едой, и кто-то сидит за столом, читает, в руке у него ломоть хлеба с сыром — девочка не ела ничего с раннего утра, и этот сыр, белый, ноздреватый, и темный пряный хлеб притягивают ее взгляд куда сильнее, чем человек… — Откуда ты взялась, мышонок? Это человек поднял голову от книги. — Ты плохо выглядишь.  Он откладывает еду и встает: выше девочки, ниже ее отца. Длинные темные волосы, большие глаза, просторные коричневые одежды. — Подойди-ка. Девочке страшно, но что поделать, не бежать же назад в коридор. Она неуверенно, боком продвигается на полшажка вперед, и человек идет навстречу. У него длинное, в пол, платье — жрец, наверно, — и слышно, что он сильно хромает, подволакивает ногу. — У вас болит нога, господин? — неожиданно для самой себя спрашивает девочка. Благородные дамы не молчат в неловкой ситуации. Хоть о погоде, но говорить нужно, но это… не самый удачный вопрос, пожалуй, не рассердится ли жрец? Дома девочка знает все ходы и углы, где спрятаться от гнева отца, но не здесь. — Болит? — он останавливается, растерянно хмурится, потом смеется: — Ах, моя нога! Нет, она давным-давно уже срослась и не болит больше. А вот твои ноги… и твоя рука… Позволишь мне взглянуть, мышонок? — Извольте, — отвечает девочка церемонно и поправляет: — Я не мышонок, я баронетта. — О, — человек серьезно кивает, — я должен был догадаться. Прости меня, маленькая госпожа?.. Теперь надо представиться.  — Сенджак. Человек мимолетно хмурится.  — Сенджак? Что-то я не… А. Замок Сенджак в земле Начало? Вечно спящая дева? — Моя мама. То есть госпожа моя мать, Аврора, баронесса Сенджак. — А как зовут… барона? — человек продолжает недоумевать. Девочка внутренне ежится. Замок Сенджак живет уединенно, гости бывают там редко, но все-таки юные баронетты не совсем отшельницы, чтобы не знать: их отец — бывший наемник, солдат удачи, который захватил замок Сенджак и женился на маме, став бароном. И это геройское деяние далеко не всеми соседями было встречено с радостью.  — Мой отец — Роэл Шестипалый, барон Сенджак. Шестипалым отец прозван потому, что на левой руке у него только большой палец остался целым, а остальные срезало осколком стали от разбитых ворот, когда он командовал тараном. Так он говорит. Жрец, если он жрец, задумчиво качает головой. Наверно, тоже чего-то не одобряет в этой истории. — Что ж, маленькая госпожа Сенджак, — говорит он, и девочка понимает, что своего-то имени не назвала, и это неприлично, но ведь не перебивать же. — Меня зовут Ийоннхе, я жрец в этом храме. Дай-ка я осмотрю твои ссадины, а ты расскажи пока, как ты сюда попала и зачем. Мгновение девочка колеблется. Чтобы осматривать колени, жрец должен задрать ее юбку, а это ужасно непристойно. С другой стороны, лекарю разрешается видеть баронетт и совсем раздетыми, правда, в присутствии сестер или служанок, хоть одной. Впрочем, юбка и так разодрана, и кровоточащее колено видно сквозь прореху Дрожащими пальцами она подтягивает юбку вверх. Отец будет в бешенстве. Он что-то продал, чтобы устроить дочерям выход в свет, что-то дорогое… и у них еще долго не будет денег на новые платья, а это, похоже, погибло безвозвратно. Жрец неловко опускается на колено, легко-легко касается пальцами ее ноги. — Ты рассказывай, — напоминает он, и девочка послушно перечисляет: двенадцатилетие, первый бал, приезд в Вояж, всадники теллекурре на улице, испуг, побег, дверца в стене. Жрец переходит к другой ноге, почти ныряя под подол платья, и девочка поспешно подхватывает юбку выше, чтобы самой видеть, что он там делает. — С красным самоцветом во лбу — это, скорее всего, Кэйден, барон Дольменов, — говорит жрец, поднимаясь. — Зла бы он тебе прямо там не причинил, но, в целом, испугалась ты не зря. Дай-ка теперь посмотрю плечо, маленькая госпожа.  — Я должна… обнажиться? — стараясь говорить твердо, спрашивает девочка. Жрец смотрит на нее так, будто она заговорила вдруг на неизвестном ему языке. — Просто приспусти рукав, ворот же позволяет… Видимо, он мало понимает в фасонах женских платьев, вздыхает девочка про себя. Чтобы оголить плечо, нужно распустить шнуровку, иначе никак. Это же платье для первого выхода — чтобы никто не смог увидеть больше, чем дозволяется приличиями, даже если зайдет далеко и невзначай прикоснется к девушке. У взрослых светских дам платья запросто сползают с плеч, неловкое движение может обнажить и грудь. Но у дебютанток все строго. Она тянется за потайным шнуром и охает от боли в плече. Как и откуда у жреца в руке появляется нож, она увидеть не успевает. Просто мгновенный блеск лезвия бьет по глазам, и шнуровка распадается до середины, а платье пытается свалиться на пол все целиком. Девочка взвизгивает, пытается придержать платье на груди, прикрыться от ножа, отпрыгнуть — все разом. Плечо заливается кипящей болью. — Стой спокойно! — рыку жреца может позавидовать средний тигр. — Просто стой, маленькая… госпожа, — а это сказано спокойнее, хотя девочка понимает, что слово «госпожа» прозвучало вместо совсем другого — из арсенала отца, он знает много грубостей, которые дочерям повторять нельзя. Нож с глухим стуком втыкается в столешницу, а плечо девочки охватывают горячие сухие ладони, сжимают, дергают. — А-а-а!!! — Уже не «а-а», — вздыхает жрец. — Хотя поболит еще несколько дней. Ты говоришь, где твой бал? Смаргивая слезы страха и боли, девочка пытается припомнить имя. — Брел… Бор… Бартелме. Кажется. У жреца брови лезут на лоб. — У Бартелме?! Тебя к Бартелме нарядили в такие убогие тряпки?! Девочка обижается: — Платье было красивое! Пока я не упала. — А, ну да, разумеется, — ухмыляется жрец, окидывая ее взглядом, от которого девочка заливается краской до ушей. Она не слишком хорошо понимает пока оттенки мужских взглядов: гости барона Роэла не позволяют себе лишнего, прислуга тем более, а при выездах в город чернь и свистит, и показывает пальцами, но это совсем не то… Однако сейчас девочка будто видит себя чужими глазами: лиф едва держится на груди, кружево перепачкано, юбка разорвана, колени рассажены, вдобавок еще и лицо заревано, а ведь с утра им всем нарочно подкрасили ресницы! Ужас! Ей случалось видеть дешевых шлюх возле кабаков у городских ворот — так ведь один в один! Тем временем жрец снимает с крюка у двери — да, в комнате есть дверь, только видно ее не сразу, она в тени — коричневый плащ. — Возьми, маленькая госпожа Сенджак, завернись. Царапины твои вскоре заживут, плечо я вправил. Сейчас пойду разыщу для тебя платье взамен этого, раз уж я его попортил, и поедешь к Бартелме. Ты не голодна? — Разве что, быть может, чашечку чаю… — заученно отвечает девочка — и сглатывает, стараясь не таращиться на хлеб с сыром, забытые на столе. Жрец кивает и выходит, звучно подволакивая ногу. Через несколько минут в дверь стучат, и детский голосок звонко провозглашает: — Обед для госпожи! Позволите внести? Девочка почти пищит: «Да!», дверь распахивается, и двое мальчишек еще помладше нее, в балахонах послушников, втаскивают и очень-очень аккуратно опускают на стол поднос. — Наставник Ийоннхе сказал, что госпожа может не торопиться, потому что платье нуждается в подгонке, а бал еще не так скоро, — частит один из мальчиков, явно повторяя слово в слово сказанное ему, не задумываясь о смысле. — Наставник сказал, чтобы госпожа берегла плечо и старалась не шевелить лишний раз той рукой. Если госпоже что-то потребуется, достаточно выглянуть за дверь, я буду дежурить в коридоре. Девочка кивает и отпускает послушников мановением руки, едва замечая их: на подносе и чай, и сливки, и крохотные булочки, и масло, и лепестки ветчины, и фрукты.  К тому времени, как появляется жрец Ийоннхе, а с ним две жрицы низкого ранга, девочка уже сыта, даже подремала немного и теперь от скуки пытается читать книгу, оставленную жрецом при ее появлении. Ей непонятны многие слова, но это книга о волшебстве, про которое в замке Сенджак стараются вообще не говорить.  *** Мама спит и никогда не просыпается. Она уснула до рождения дочерей; она уснула раньше, чем к стенам замка Сенджак подступил Роэл Шестипалый. Служанки шепчутся, что баронесса Аврора училась чародейству у теллекурре, что из-за этого наниматься в замок все боялись, потому что можно было стать жертвой в каком-нибудь ритуале. Девочка не слишком верит, потому что даже самые старшие служанки не могут хорошо помнить времена, когда Аврора Сенджак не спала. Однажды Сайлит (но, может, то была Вера) спросила отца, как же он получил согласие невесты на брак, если невеста так ни разу и не просыпалась. Отец ее ударил. Больше этот вопрос не звучал в замке Сенджак. Девочке гораздо интереснее, как мама ухитрилась не проснуться, рожая пятерых близнецов. Ей уже приводилось видеть роды: у кошек, лошадей, служанки. Наверно, если ты чародейка, у тебя все по-другому? Болтают, колдовство теллекурре может даже изменять живую плоть. И еще — что среди теллекурре есть такие, кто умеет превращаться в разных животных. Среди людей тоже встречаются оборотни; их стараются истреблять, потому что они самые необузданные и кровожадные твари, могут натворить бед. Девочка раз спросила отца, не умела ли мама превращаться, например, в медведя: он ведь тоже подолгу спит. Ее отец не бил, только пожал плечами. Правильно, он же не был знаком с мамой, когда она еще не спала. *** Жрец не говорит ничего насчет книги, как будто не заметил, что девочка заглядывала туда. Он препоручает ее заботам жриц, а сам снова уходит, заявив, что не хочет обеспечивать общество сплетнями, явившись к Бартелме в рясе, но с дамой. Девочке непонятно, в чем тут дело, но она не переспрашивает. К тому же жрицы показывают ей платье, и тотчас же она забывает и про Ийоннхе, и про Бартелме, и про собственные ссадины, и про все на свете: таких нарядов ей не то что носить, видеть вблизи не доводилось. Сколько-то времени уходит на подгонку, и девочке даже становится любопытно, чье это платье ей отдают. Она совсем не против носить чужое: почти все их с сестрами вещи — перешитые платья матери, какие-то еще ткани неведомого происхождения, но точно не прямиком из лавки или со станка, как у некоторых других. А это платье — оно с золотым шитьем, с капельками хрусталя в цепких лапках оправ, и шнуровка тоже с прозолотью, а кружево чуть-чуть переливается, как речной жемчуг. Кто носил его раньше? Княжна теллекурре? Девочка представляет себя в хрустальной короне и невольно улыбается. — Вот так-то лучше, — жрец входит без стука, девочка вздрагивает и хмурится на мгновение, а потом: ведь это его собственная комната, это она тут лишняя! Она вскидывает глаза и немеет: Ийоннхе можно теперь узнать лишь по голосу да по походке. Куда девался жрец? Вошедший разодет в шелк и кружево, в руке у него трость, которая всем видом кричит, что она — клинок в полированных ножнах, сапоги сверкают — и не только потому что начищены: на отворотах там брызги мелких драгоценных камешков! — Нравится? — спрашивает жрец и улыбается, и волосы, заплетенные в косу, забрасывает с плеча за спину. Девочка не понимает толком, о чем он спросил: о платье ли, о своем ли наряде — но быстро кивает, не находя слов. — Поедем тогда, — говорит он и предлагает ей руку точно так, как делал учитель танцев. У отца и его друзей не получается: ни плавности, ни торжественности. Девочка приседает, как полагается, кладет пальцы на сгиб локтя кавалера. Шелк его рукава плотный и ужасно гладкий, рука скользит, приходится цепляться, но Ийоннхе это вроде бы не беспокоит. С тростью хромота его становится менее явной, и они идут: коридор, другой, какие-то галереи, яркие витражи, цветные пятна на стенах и под ногами… Девочка наслаждается шелестом платья и теплом спутника, и еще взглядами — отовсюду, из-за колонн и углов, из темных залов, мимо которых лежит путь, — восхищенными и почтительными взглядами. Они, должно быть, красивая пара, думает она. Во дворе ждет карета, запряженная гнедой парой. Дерево темное, как винные бочки, и с виду как бархат, так и тянет потрогать. Над дверцей инкрустация: серебряный серп кромкой вниз. Кромка выложена, наверно, хрусталем. — Чей это герб, я не узнаю его? — спрашивает девочка, кивая на украшение. — Не герб, это символ храма, — поясняет Ийоннхе, любезно подсаживая ее в карету. — Здесь почитают Отца Время. Из окошка кареты, наполовину прикрытого занавеской, девочка видит главный вход: громадные, кряжистые колонны, словно бы с трудом удерживающие в воздухе махину крыши, все темное, коричневое и черное… и ослепительно багряный в лучах заходящего солнца серп, нависший над ступенями лестницы, будто бы паря в воздухе над головами прихожан. *** Отец Время — старое божество теллекурре. Религия теллекурре сложна, часть ее людям вовсе недоступна, по крайней мере, так говорят. Но все знают, что есть старые боги и юные боги: вторые правят миром, а первые — вторыми.  Среди юных богов то и дело случается раздор, кто-то возвышается, а кто-то уходит в забвение. Теллекурре перестраивают храмы, следуя божественной политике. В баронстве Сенджак есть такой храм, его переделывали на памяти девочки трижды. Старые боги неизменны, как твердь и море. Или еще неизменнее. Отцы Пламя и Время, Рыцарь Солнце, Дева Луна и Старуха Океан.  Почему два Отца и нет Матери? Девочка задавала этот вопрос учителю, но он лишь пожал плечами. *** А вот Ийоннхе отвечает, не раздумывая: — Потому что Отцы, соперничая за благосклонность Матери, случайно убили ее. С тех пор и род теллекурре медленно угасает. Девочка вздрагивает. Жрец, служащий в храме Отца Времени — разве сам не теллекурре? Но Ийоннхе совершенно похож на человека… Он улыбается, будто прочитав ее мысли. — Даже не ючителле. Просто вырос среди них. Любой может служить старым богам, будь он теллекурре, человек или хоть форвалака — нужен только дар… знак, что бог или богиня избрали служителя. — А как выглядит знак? — жадно спрашивает девочка, подавшись вперед. Спохватывается, что это неприлично, поспешно садится прямо. Карету слегка потряхивает на мощеной мелким камнем мостовой, и от этого противно ноют зубы. Жрец качает головой, и его коса, снова перекинутая на грудь, извивается от движения, точно как рухха — черная змея. В земле Начало такие водятся — толщиной в два пальца, с еле заметным узором на спине, и страшно ядовитые. Однажды рухха укусила конюха. Девочка видела, как это произошло. Парень истошно орал от боли долгие три минуты, и изо рта у него текла зеленая кровь. Потом она пошла из глаз и ушей, и он наконец замолчал. Наверное, воспоминание отражается у нее на лице, потому что Ийоннхе чуть прищуривается, и глаза у него становятся как у отца: цепкие и суровые. Красивые карие глаза. — Похоже на рухху, — девочка дрожащим пальцем указывает на косу. Жрец смаргивает, затем перебрасывает косу за спину. — Маленькая госпожа боится змей? — спрашивает он с легкой насмешкой. Девочка качает головой. Она не боится. Это совсем другое. *** Дом Бартелме — не дом, а целый дворец: огромный, сияющий светом из окон, этакое многоглазое чудище с шипастой спиной, затаившееся в сумерках. Девочка оцепенела бы, наверное, случись ей приехать сюда вместе с отцом и сестрами. Но теперь она видела храм Отца Времени — чудовище куда более впечатляющее. По крайней мере, у Бартелме не висит над входом смертоносное лезвие. Из кареты ей помогает выйти кучер. По этикету это должен был бы сделать Ийоннхе, но ему с его ногой и самому бы помощь не помешала, мельком думает девочка, глядя, как неловко жрец спускается на мостовую. Впрочем, обойдя карету, он подает ей руку, и все снова хорошо. Они входят в распахнутые ворота, на крыльце суетятся слуги, выстраиваясь в какую-то из церемониальных фигур — девочка смутно помнит, что это за приветствие, оно для очень важных особ, сестрам про такие рассказывали, но зубрить не задавали: не пригодится. Выходит, Ийоннхе — очень важная особа? Хотя ведь он жрец. Жрецов старых богов и должны приветствовать как принцев. Слуги кланяются, кланяются, кланяются, как будто деревца под ветром, и девочка чувствует себя этим самым ветром, хотя знает, что на деле она лишь несомое ветром перышко. — Высокий лорд Ийоннхе, — кланяется дворецкий и вопросительно поглядывает на жреца — не на его спутницу.  Высокий лорд?! У девочки холодеют руки. Высокий лорд — это титул даже выше принца. Это значит, Ийоннхе не просто жрец — он верховный жрец Отца Времени.  Ой, мамочки. Она вломилась с улицы в личные покои верховного жреца. От внезапного страха крутит живот, и она едва слышит, как Ийоннхе говорит дворецкому: — Баронетта Сенджак. А впрочем, не объявляй. Сосредоточившись на том, чтобы не опозориться окончательно, девочка не чуя ног идет бок о бок с Ийоннхе по небольшому залу, затем распахиваются еще какие-то двери, и на нее обрушивается водопад света, музыки и человеческого гомона. — Высокий лорд Ийоннхе с дамой! — трубный голос перекрывает шум, и весь зал оборачивается к вошедшим — сотни глаз! Тысячи! Девочка почти висит на локте жреца, так ей страшно. — Мы должны поздороваться с хозяином, — склоняется Ийоннхе к ее уху, — а потом отыщем твою семью. И он идет сквозь толпу — раздвигает ее будто бы взглядом, улыбается, кивает, бросает приветственные слова, — а она рядом, не смея ни прижаться теснее, ни отшатнуться на расстояние девичьей стыдливости. В ушах оглушительно стучит кровь. Зато живот уже почти совсем не болит. *** Бартелме Вояжский — именитый колдун. Девочка вспоминает, кто это, только когда видит вблизи. Учителя показывали сестрам Сенджак портреты влиятельных лордов и могущественных чародеев — нужно знать сильных мира сего в лицо, — и именно потому девочка не сопоставила колдуна с картинок и бал. Бартелме… не уродлив, но страшен. То есть, наверное, ничего по-настоящему страшного в нем нет, но — он громаден, как осадная башня, и борода у него клочковатая, будто ее отродясь не чесали, и он почти совсем седой, хотя не выглядит старым. И что-то есть еще… взгляд? ощущение? — не понять… но девочка едва подавляет желание спрятаться за спину Ийоннхе. Художники тоже рисовали Бартелме жутким. Огромным и жутким. — Кого я вижу в своем доме, — рокочет колдун, привставая с трона, на котором восседает. — Никак Рыцарь Солнце спустился с небес и дал тебе пинка, чтоб ты наконец соизволил выйти в свет? Фраза эта шутливая — по крайней мере, она должна быть таковой, иначе — по разумению девочки — это было бы смертельное оскорбление. Но звучит речь колдуна вовсе не шутливо. Убийственно серьезно она звучит. — Рыцарю Солнцу не добраться до моего обиталища, — так же серьезно отвечает Ийоннхе. — Но вот Дева Луна, пожалуй, послала намек. Сейчас, по правилам, он должен представить свою даму, и девочка замирает, едва дыша и стараясь не закрывать глаз. Но нет. — Катись со своим намеком, — благодушно громыхает Бартелме. — Их тут целый выводок, как ты свою отличаешь только. Ийоннхе мягко тянет девочку в сторону. Приветствие окончено. *** Как искать семью в этой толпе нарядных, болтающих, танцующих людей и теллекурре, девочка не представляет. Но Ийоннхе ведет ее в определенную точку зала, как гончая по следу, и не проходит и минуты, как они почти сталкиваются с бароном Роэлом, вокруг которого, похожие на растерянных птенцов, топчутся дочери. — Отец! — восклицает девочка и осекается, потому что барон смотрит сквозь нее, не узнавая. Первое мгновение. Затем взгляд его делается ужасающим. — Ты!.. — это он, конечно же, снова не может вспомнить, как зовут именно эту дочь. — Где тебя… — Позволено ли будет мне вставить слово, — это Ийоннхе, и это не вопрос. Отец резко поворачивается, готовый обрушить свой гнев на непрошеного примирителя, и давится словами, багровеет и одновременно бледнеет — пятнами. — Потеряться в переулках Вояжа — проще простого для тех, кто города не знает, — плавно продолжает Ийоннхе, как будто не замечает, как барон хватает ртом воздух. — Не стоит укорять юную госпожу, а лучше вознести благодарность богам за то, что они привели ее в самое безопасное место, какое только возможно. Прошу простить мою дерзость: наряд госпожи пребывал не в лучшем состоянии, и коль скоро боги послали ее к моему порогу, я позаботился о том, чтобы облик ее был достоин этого дома, — жрец церемонно кланяется, а девочка вдруг понимает, что рядом с сестрами она выглядит… непозволительно богато. *** «Красота — ваша главная драгоценность», — не устает повторять экономка, перекалывая в сотый раз булавки, как будто глубина складки может серьезно преобразить шелковую занавеску, пущенную на парадное платье. Девочки Сенджак пожимают плечами. Ценность новой, яркой и приятной на ощупь одежды им понятна. Ценность длинных блестящих волос, больших глаз и чистой кожи — пока известна только из книг. Да и, по правде сказать, с чистой кожей не слишком все ладится в двенадцать лет. Экономка машет рукой: еще год-два, и все пройдет, как не было. *** Илена (хотя, вероятно, Доротея) уже подбирается, чтобы пощупать украдкой ткань юбки. В ее глазах — чистый, восторженный интерес.  Девочка может не быть уверена в именах, но в сестрах она уверена всегда. Илена (пускай это будет Илена) никогда не завидует и не ревнует. Иногда она кажется немножко дурочкой, но это не так. Она как раз лучше других умеет обратить себе на пользу невинный взгляд и беззащитную доброту. Ей подкладывают лучшие кусочки за обедом, ее чаще выбирают дамой сердца мальчишки, сыновья соседей, когда сражаются на деревянных мечах. А вот Сайлит (предположим, она Сайлит) смотрит искоса и явно мечтает быть на месте сестры: в этом платье, с этим кавалером. Сайлит не гнушается врать и подставлять сестер, когда ей выгодно, а еще она сплетница — просто удержаться не может, чтобы не сболтнуть чего-нибудь. И когда интересной сплетни нет, готова что-нибудь выдумать. Например, что девочка столкнула сестру со стены. Та из сестер, которую девочка мысленно назначает сегодня Верой, не интересуется платьем, да и на Ийоннхе смотрит лишь краем глаза. Гораздо сильнее ее внимание привлекает Бартелме: отсюда хорошо видно хозяина дома. Что ж, он и правда может приковать взгляд. Отец наконец продышался и скрежещущим голосом выдавливает из себя положенные хвалы богам и благодарности жрецу, что призрел заблудшую овцу баронского стада. Ийоннхе кланяется еще раз — это забавно, как его грация превращает почтительный поклон в форменное издевательство над провинциальным бароном невнятного происхождения, и девочка улыбается, хотя уж ей-то это вовсе не должно быть смешно, — и вливается в толпу, взяв, однако, с девочки обещание подарить ему танец. Стало быть, обещает вернуться в любой момент. И это хорошо, понимает она, поглядывая на отца, который снова никак не определится, краснеть ему или бледнеть. Сайлит щебечет, умильно складывая руки на груди: — А ты прямо при нем переодевалась, сестрица? А он до тебя дотрагивался? Помогал шнуровку затянуть? Перед глазами у девочки проносится высверк ножа в пламени свечей, и она вздрагивает, но отец испускает яростный хрип, и она отвечает сестре с самой милой улыбкой, на какую способна: — Да что ты, дорогая, конечно же нет. Меня одевали жрицы. Целых две, и называли госпожой, между прочим. А он… наверно, его одевают послушники. В других покоях. — А в храме интересно? — вступает Илена, сверкая глазами. — Что ты видела? — Витражи… залы… серп над входом, — девочка снова вздрагивает. — Он пугает, знаешь ли, храм Отца Времени. — Лучше б ты жреца боялась, — цедит сквозь зубы отец.  И вдруг девочка понимает, так ясно, словно ей об этом написали в бумаге с королевским гербом, что отец больше не посмеет и пальцем ее тронуть — по крайней мере, пока они в Вояже. Как будто Ийоннхе незримо присутствует рядом, и эта его бесплотная тень держит перед девочкой щит. Это незнакомое и удивительно приятное ощущение. — Тебе очень идет платье, — вступает Вера, оторвав взгляд от фигуры Бартелме. — Ты в нем какая-то… свободная. Дело не в платье, думает девочка. Дело в том, кто его подарил. *** Баронетт приглашают танцевать. Может, три из четырех сестер и выглядят довольно невзрачно, но в зале нет недостатка в молодых людях, желающих просто покружить в объятиях хорошенькую девушку. Отец следит за ними, как ястреб, но зал велик, мелькают пары, колонны сужают обзор… Танцуя, девочка замечает, что Бартелме сошел со своего трона, и теперь они разговаривают с Ийоннхе, причем лица у обоих такие приторно светские, что сразу ясно: беседа не слишком приятная. А затем она видит с другой стороны колонны, к которой прислонился Бартелме, свою сестру Веру — раскрасневшуюся, с бокалом вина. И надобно быть баронеттой Сенджак, чтобы видеть ясно и отчетливо, что Вера подслушивает разговор за колонной. Два танца спустя — один из них с Кэйденом Дольменским, и он обычный галантный кавалер, ничего такого, кроме самоцвета во лбу — они встречаются с Верой в уголке, где не положено беспокоить уставших дам. — Ну? — спрашивает девочка, усиленно трепеща веером. Вера — та сестра, у которой можно спросить и не опасаться лжи или невинной недоговорки. Вера не такая добренькая, как Илена, но и совсем не такая злющая, как Сайлит. Наверно, с Верой девочка близка более всего. — Колдун спросил, — начинает Вера, говоря почти неслышно, без выражения, и еще прикрывая веером рот, — с какого рожна жреца потянуло на молоденьких. Жрец сказал, что эта молоденькая не просто сумела увидеть его дверь, но и вошла так, словно там вовсе не было никаких запоров. Колдун спросил, которая это из сестер. Жрец засмеялся и сказал, что колдун эту не получит, пусть выбирает любую другую — может, они такие все. Колдун спросил — возьмешь ее в постель? Жрец ответил: у тебя все мысли об одном, нет, я буду ее учить. Вера умолкает и глядит на девочку расширенными глазами, словно спрашивая в свою очередь: «Ну?» Девочка не глядя берет со столика бокал, выпивает вино залпом, как воду. Ей очень страшно, но это не тот страх, с которым она входила в зал. Это как стоять на самой высокой башне, позволяя ветру трепать подол платья выше колен, и твердо знать, что когда захочешь — прыгнешь и полетишь, как птица. А не как Ардат. Страшно, но весело. — Спасибо, сестрица, — говорит девочка. — Не было у него там никаких запоров. Ну или я и правда не заметила. — Как ты назвалась ему? — Вера прихватывает кончиками пальцев ее рукав. — Никак. В смысле — баронетта Сенджак, и все. Он не спросил имени. — А когда спросит? — Какое имя тебе оставить? — Буду Верой, — та кивает, и девочка кивает тоже: надо же, угадала — а потом прослеживает взгляд сестры. Вера смотрит на Бартелме на его высоком троне. И быстро облизывается. — Он же страшный, как я не знаю что, — потрясенно шепчет девочка. — На своего хромого посмотри. — Не обзывайся. Вера удивленно косится на сестру. — Кто-то плохо учил теллекурре, да? «Ийоннхе» и значит — «хромой». *** Хромота не мешает жрецу танцевать. Правда, не лихие пляски молодежи: он приглашает девочку на финальный марш, когда пары сходятся и расходятся, и выстраиваются кругами и цепочками, красуясь перед хозяином дома.  Девочка ловит на себе тяжелый, сальный какой-то взгляд Бартелме, передергивает плечами и делает полшажка навстречу Ийоннхе. — Не бойся его, — улыбается ей жрец. — Ни его, ни Кэйдена… ни отца. И если сможешь, приходи завтра в храм. Я предупрежу служителей, чтобы тебя ожидали. В любое время. Девочка решает не выдавать свою осведомленность. — Нужно вернуть платье? — взмахивает она ресницами и коротко вздыхает. — Нет, — улыбка Ийоннхе делается шире. — Оно твое. Прежней хозяйке оно не пригодится. — Она… умерла?.. — Для мира — да. Она теперь послушница. — Но ведь служители богов выходят в свет. — Не сразу. Поверь, когда у нее появится такое право — ей нужно будет уже совсем другое платье. Девочка ежится. Учить ее, он сказал? Чему, интересно? Не придется ли и ей дать какие-то обеты? Совсем не хочется провести десяток лет взаперти в храме. — Тогда зачем я приду? Танец выводит их прямо к трону Бартелме, и тот провожает Ийоннхе таким взором, что от него, кажется, готов задымиться деревянный пол. — Ты заглядывала в книгу, которую я читал. Интересно? — Да. Очень. Но я не поняла… почти ничего. — Я объясню тебе про все это и еще про многое. У тебя есть способности. Она поднимает голову и встречается с Ийоннхе взглядом. У жреца очень красивые, темно-карие… испытующие глаза. Глаза из ее сна. *** — Магия теллекурре древнее и проще магии людей, — рассказывает Ийоннхе. — Люди обладают способностью производить тавматургические действия, не используя собственные силы. Теллекурре вынуждены черпать колдовство из самих себя. Поэтому человеческие колдуны часто могут вовсе не обладать никакими специфическими способностями, заменяя их ритуалами, а колдуна теллекурре определяет врожденный талант. Девочка слушает, затаив дыхание. Для уроков Ийоннхе выбрал маленькую, но светлую келейку под самой крышей храма; она залита полуденным солнцем, и уличный шум почти не долетает из окна. Когда вечером девочка сообщила отцу, что Высокий лорд приглашает ее назавтра в свой храм, барон Роэл стал странно бледен. — Что, платье вернуть? — произнес он, хотел — с насмешкой, но получилось — с надеждой. — Так можно послать с нарочным… — Высокий лорд пожелал обучать меня искусству чародеев, — отрезала девочка. Никогда она еще не говорила с отцом так дерзко; прежде и за вполовину более почтительный тон ее ждала бы оплеуха, но не теперь. Роэл Шестипалый замолчал надолго. Прошелся от окна к двери, пнул зачем-то косяк. — Обучение колдовству вряд ли продлится один день, — сказал он сухо. — У нас нет денег, чтобы оставить тебя в Вояже. Жилье, прислуга… все это стоит дорого. Девочка нахмурилась. Она и не подумала о такой простой вещи. Но Ийоннхе-то должен был подумать? Или нет? Может, он слишком богат — или храм его слишком богат, — чтобы обращать внимание на такие вздорные мелочи? В дверь комнаты постучали. — Письмо для барона! — хрипло гаркнул оруженосец, неизменно пребывавший при Роэле, сколько девочка себя помнила. Отец побледнел еще сильнее, едва завидев печать. А пока читал, и вовсе стал похож на собственную тень. — Он приглашает тебя стать его ученицей. — Разве я не сказала прежде… — Нет, дитя. Ученицей. Это титул среди чародеев. Ты вырастешь и состаришься, но все равно будешь зваться «такая-то, ученица Ийоннхе». Если сумеешь закончить обучение, конечно. Отец снова не сумел определить ее имя. Ну и что. Предположим, сегодня — Доротея. — Твоя мать называлась ученицей Эгона Бескорыстного. — Откуда ты знаешь?! — выпалила она, а потом спохватилась: — Так это правда, что мама… —…одна из талантливейших волшебниц своего поколения. Была. Пока не ошиблась в заклинании. Я читал письма и говорил с людьми. Пытался найти того, кто сможет снять заклятие сна. Вот твой… Высокий лорд — он мог бы. Бартелме мог бы. Оба они в наше время считаются величайшими чародеями. Но Бартелме запросил за попытку цену, на которую я… не смог согласиться, — отец скривился. — А Ийоннхе ответил, что по причинам теософского свойства он не вправе… короче, ему сан не дозволяет лезть в чужие ритуалы, — тут отцовская гримаса превратилась в настоящий оскал. — Не знаю, может, ты справишься, если выучишься у него. — Но как же деньги? Барон махнул письмом. — Он все оплатит. Учитель платит за ученика, если сам его пригласил, это везде так. — Но ведь учиться действительно долго… Это дорого! Роэл невесело захохотал. — Дитя, он может купить все наше баронство прямо сейчас, если пожелает! И еще парочку таких же! *** — Самых больших успехов достигают те из чародеев, кто постигает в совершенстве и способ манипулирования силой теллекурре, имея к тому способности, и принципы человеческой тавматургии. У девочки было много учителей, и она быстро понимает, что наставник из Ийоннхе не очень. Он знает слишком много и все это пытается высказать разом, сбиваясь на мудреные слова — хорошо еще, что не на наречие теллекурре. Когда она была меньше, такого учителя она переставала слушать минут через пять. Но сейчас она уже почти взрослая, и тема такая интересная, что можно заставить себя сосредоточиться… Кроме того, возможно, это шанс все-таки разбудить маму. — Я говорю слишком сложно? Не бойся перебить, малышка. Мне не приходилось еще учить де… юных дев. «Детей», конечно же. Но он, наверно, вправе так говорить… — Наставник, а сколько вам лет? Ийоннхе задумывается, и одно это уже дает понять, что — много. Больше, чем обычно живут люди. — Около ста пятидесяти, — говорит он слегка растерянно. — Признаться, я позабыл, что нужно считать. — Вы родились в год, когда… — лукаво подсказывает девочка. — Когда Аврора Сенджак поступила в ученицы к Эгону Бескорыстному. Девочка теряет дар речи, а жрец широко, но безрадостно улыбается. — Аврора всю жизнь, сколько я ее знал, боялась умереть, — говорит он, как рассказывает сказку. — Она научилась бесконечно сохранять молодость и красоту — я научу тебя ее заклинанию, она показывала мне. Но Отец Время никого не теряет из виду, хотя порой может ненадолго забыть. Рано или поздно смертны все, даже долгоживущие теллекурре. Аврора хотела обмануть Отца Время. В каком-то смысле ей это удалось, вот только жизнь ли то, что она получила… не знаю. — Вы знаете, как разбудить маму, наставник? — девочка подается вперед, не заботясь о приличиях, хотя грудь ее, уже заметная, чуть ли не целиком показывается над кружевом платья. Ийоннхе смотрит на нее, но видит, кажется, что-то другое. — Знаю, — говорит он. — Это совсем несложно. Я мог бы продиктовать тебе слова и показать жесты — ты уже через пятидневье разбудила бы ее сама. Вот только в тот самый миг, когда она очнется, Отец Время возвратит ей те почти сто лет, которые она проспала. Девочка моргает. — То есть она умрет? — И даже, вероятно, рассыплется прахом, — вздыхает Ийоннхе. — Она расставила себе славную ловушку. Я пытался ее предупредить, но Аврора была лучшей ученицей Эгона… с чего бы ей было слушать младшего жреца. — Вы тоже учились у Эгона, — девочка строит догадки. Не должен ли Ийоннхе тогда называться учеником Эгона Бескорыстного пожизненно? Или он не доучился? Или… — Я его сын. — О. Перед глазами у девочки встает дом… нет, замок… нет, дворец. Как у Бартелме. Красавица с длинными черными волосами. Молодой человек, неловко припадающий на одну ногу. В рясе. Он протягивает к девушке руку, умоляя послушать, но та пренебрежительно отмахивается. Как Сайлит. — Вы были в нее влюблены? — срывается с губ девочки быстрее, чем она успевает подумать. Карие глаза на мгновение сужаются, и в них мелькает что-то такое… Рухха. Похоже на рухху. Темное и смертоносное. Мелькает и пропадает сразу же — может, и не было? Наверно, не стоило спрашивать. Точно не стоило. О таком вообще не спрашивают. — Вернемся к занятию, малышка? Девочка кивает. Наставник готов рассказывать истории — это искупает некоторое занудство. Особенно когда это истории про маму. Сегодня она узнала про маму больше, чем за все двенадцать лет своей жизни. *** Отец и сестры вернулись в замок, а девочка остается в Вояже. У нее свой домик — Ийоннхе купил его ей, нанял служанок, кучера с каретой. Трижды в пятидневье девочка приезжает в храм Отца Времени. Она научилась не пугаться серпа, висящего над входом невесть на каких прозрачных нитях — проходит под ним, не ускоряя шага. Является к полудню, возвращается домой на закате. Дважды Ийоннхе брал ее с собой на балы. Она — его ученица, его дама, и притом не та, отбить которую почитается за доблесть у молодых дворян. Ученицу у колдуна отбивать очень опасно, и кто еще знает, с какой стороны больнее по носу щелкнут. Девочка уже умеет с невинным видом брызнуть с пальцев жгучими искрами. Оказывается, это так просто — зачерпывать изнутри силу! Человеческое колдовство, то, которое тавматургия — намного сложнее.  На второй же день Ийоннхе рассказывает девочке про силу имен. — Для тавматургов это не имеет значения, — говорит он. — Сила вне их и к ним не относится. Имя не влияет на нее и ничего не может изменить. Но то, что внутри нас, связано напрямую с именем, данным при рождении. — А если кому-то не дали имени при рождении? — С самым первым, которое получаешь, — жрец улыбается. — Лишить колдуна сил, и притом раз и навсегда, можно очень просто — назвав его по имени особым образом. Вот почему все колдуны пользуются прозвищами. Вот почему я не спросил — и не спрошу — твоего полного имени при встрече. Так что, малышка, никому никогда не называй его. И лучше бы позаботиться о том, чтобы и никто другой его не назвал. Девочка хмурится. — Для этого тоже есть заклинания? Убрать имя из чьей-то памяти? — Есть. Но они, как и вся менталистика, сложные. Тебе рановато. Пока просто береги свое имя от других. Придумай, как представляться… Впрочем, кажется, в храме уже придумали за тебя, — он посмеивается. Послушники и младшие жрецы уже привычно именуют девочку «маленькая госпожа». — Не могу же я представляться «Госпожа», — фыркает она. — Еще год-другой — и у тебя будет на это право. Твой талант не меньше, чем у Авроры. Обращайся с ним осторожно. — Да, наставник. *** С течением времени девочку начинает беспокоить неизменная забота Ийоннхе. Поначалу казалось, что он вообще такой — добрый дядюшка, который пригрел случайно свалившуюся на него девчонку… Но нет. Высокий лорд Ийоннхе совсем не добр. Служители храма его опасаются, и не без причины. Верховный жрец вспыльчив, не прощает ошибок и не стесняется использовать и трость, и заклятья, чтобы наказать провинившегося. А кое-кого, кто провинился серьезно, девочка вообще больше не встречала в переходах храма. Отец говорил: «Бойся жреца». Он был прав: бояться тут есть чего. Но на девочку жрец никогда даже голоса не повышает. Бывает, что еле сдерживается, но — сдерживается. Скучать девочке некогда, но иной раз по вечерам, когда служанки уже пожелали Маленькой Госпоже доброй ночи и удалились на кухню, ее охватывает отчаянная тоска по замку — по сестрам и отцу. Ей непривычно быть совсем одной. Не с кем поболтать, не с кем поиграть. Учение — это интересно, балы — весело, но этот затянувшийся праздник уже утомил, а меж тем визитам в храм конца не видать… Может, если бы Ийоннхе разок накричал на нее, было бы проще. Напомнило бы отца. Позволило бы направить копящееся раздражение в нужное русло. А то ведь какая-то злая неблагодарность получается: наставник кормит ее и одевает, учит таким вещам, каких никто больше не расскажет, изо всех сил старается усмирить свой норов, чтобы ее не обидеть, а она — сердится на него за то, что он такой.  Прямо как Сайлит. Девочка пытается вести себя как Илена: быть милой, нежной и послушной. Но это так утомляет, что уже спустя три дня ей хочется совершить что-нибудь сумасбродное, просто чтобы избавиться от чужой маски. Ближе к полуночи девочка прокрадывается мимо спящих слуг, укутанная в плащ с капюшоном, и пешком идет в храм — он в трех кварталах, это недалеко. Теперь она не боится ни бродяг, ни пьяниц. Ходить в храм ночью ей не запрещено. В любое время — сказал Ийоннхе и не отменил разрешения. Однако как бы само собою разумеется, что приличные баронетты в полночь крепко спят, а не шатаются по городу в одиночку. Да хоть бы и не в одиночку, все равно. Серп над входом еле заметно покачивается — на чем он все-таки подвешен?.. Днем этого движения не видно, а может, его и нету. Девочка на всякий случай обходит орудие Отца Времени стороной, входя не через основную арку, а через одну из мелких боковых. Когда из темных, едва подсвеченных лампадами залов раздается крик, она подпрыгивает и зажимает себе рот рукой, чтобы не взвизгнуть. Это крик, бесспорно, человеческий, и это крик боли. Кровавые жертвы, вспоминает она. Старые боги требуют кровавых жертв. До сих пор девочка ничего такого не замечала, но мало ли что творится здесь под покровом ночи? Ийоннхе сказал, что Рыцарю Солнцу не попасть в его обиталище… Центральные залы храма, святилище — не имеют окон. Как и личные покои жреца, куда он, кстати, ни разу больше девочку не приглашал. Она крадется, вздрагивая от шелеста ткани, когда плащ задевает колонны. Впереди тусклый, но ровный красный свет — это множество лампад. Девочка вроде бы хорошо знает это место, но все равно освещенный алтарь открывается ей внезапно, и она замирает в проходе: посмотри сюда кто угодно — заметит ее сразу. Но смотреть некому, служители у алтаря заняты делом. Они поют, двигаясь по кругу, гимн на старом теллекурре, таком старом, что сейчас его уже и сами теллекурре не понимают толком — так говорил Ийоннхе. Сам алтарь возвышается над ними, он из черного матового камня, будто бы бархатного — девочка хотела как-то пощупать, но Ийоннхе дернул ее за руку так, что она отлетела в сторону. «Прости, малышка, — сказал жрец, — это очень опасно. Не трогай алтарей старых богов, пока не принесла им хоть малой жертвы. Они жадны и склонны хватать без спросу все, что им покажется плохо лежащим». На алтаре что-то лежит. Кто-то лежит. Движение в сумраке, тупой удар и новый вопль. Дрожа, девочка все-таки крадется за колоннами, обходя зал. Если бы церемония была тайной, здесь выставили бы охрану. Значит, можно посмотреть. Только самой показываться не хочется. Зал снова поворачивается резко, как будто пространство здесь подчиняется иным законам, не тем, что весь мир снаружи. У самого алтаря стоит Ийоннхе — даже в полутьме его легко узнать по длинным волосам. В руках у него дубинка или жезл. Совершенно неожиданно он замахивается и бьет по тому, что лежит на алтаре. Хруст. Вопль. И затихающий скулеж. — Три, — говорит Ийоннхе, и голос его легко перекрывает пение жрецов. Безразличный, спокойный тон, а ведь он только что сломал что-то человеку на алтаре. — Ты желаешь продолжать? И лежащий отвечает страшным, дрожащим и словно крошащимся голосом: — Я обещал Отцу Времени четыре. Пожалуйста, о Высокий, продолжай. Тогда Ийоннхе поднимает дубинку медленно и торжественно и — под громкое пение — обрушивает ее на лежащего. Хруст. Визг. И плач. Судорожные всхлипывания поверх затихающих голосов молящихся. — Четыре, — объявляет Ийоннхе. — Твой обет исполнен. Отец Время принял жертву и подарит тебе то, о чем ты просил, если сочтет нужным. Лежащий на алтаре шевелится, скуля, и девочка не выдерживает — бросается бежать. По анфиладе залов малых и больших, мимо тусклых при ущербной луне витражей, прямо через главную арку — и слышит, как у нее над головой звенит — поет! — гигантский серп. *** Ийоннхе на следующий день ни о чем не спрашивает. Девочка тоже. Но под конец занятия, когда свет в окне уже не белый, а рыжий, как ноготки, наставник говорит словно бы нехотя: — Кроме колдовства и тавматургии есть третий путь обретения могущества, малышка. Мало кто решается им идти, и очень часто приводит он в странные места — как и первые два, впрочем… Хорошего в нем то, что ограничений там не существует. Ты можешь пожелать что угодно, и ты это получишь, если дашь взамен нечто… равноценное. Плохое — то, что определить верную цену часто бывает очень сложно. Девочка кивает, чувствуя, как пересыхает горло. — Служение богу, — кивает она. Ийоннхе опускает ресницы, соглашаясь. — А что… ценно для богов? — медленно спрашивает девочка. Жрец не спешит отвечать. И снова его заминка напоминает Роэла — когда он разговаривал с дочерью про ученичество. Как будто боялся и не желал не то что говорить — думать на эту тему. — Вера, — говорит Ийоннхе наконец. — Боги жаждут веры больше всего на свете. Без нее они бессильны. Но боги слишком на нас непохожи, они живут в другом мире, времени, пространстве. Они не могут — разве что совсем изредка — заглянуть людям в душу и увидеть веру. Они хотят доказательств. Лучшее доказательство — жертва, — и, видя непонимание на лице девочки, добавляет: — Боль. Кровь. Иногда даже смерть. Если божественный дар столь желанен, что умереть за него не жаль. Девочка понимает, что дрожит. — Я думала, в жертву приносят других, — шепчет она. — Бывает, — Ийоннхе пожимает плечами. — Но отдача невелика. Чтобы получить действительно ценный дар, жертвовать нужно самого себя. Или что-то, что еще дороже себя. Представить нечто дороже себя самого девочке трудно. Но… Она указывает взглядом на ноги Ийоннхе. — Да, — подтверждает тот. — Это тоже жертва. — Плохо срослось, да? — во имя чего была эта жертва, девочка спрашивать не хочет. — Нет, срослось как надо, — Ийоннхе вдруг ухмыляется, и девочку начинает знобить. Зеленая кровь на губах конюха. Желтое платье на камнях. Как будто смерть ходит совсем рядом. — Просто это такая жертва — длиной в жизнь. Вечное неудобство — пусть не боль, но зато насовсем. Девочку мутит. — Да, — спокойно подтверждает жрец. — Эта дорога не для тебя. И Аврора тоже не решилась на нее ступить. — Но что, — девочка икает, но продолжает, — что ей надо было сделать, чтобы получить желаемое? Чтобы жить вечно?! Ийоннхе улыбается — мечтательно. — Умереть, — отвечает он. — Умереть на алтаре. Долго, в муках. Отдать богу свою жизнь и получить ее назад из его рук — неуязвимой для времени. Девочка представляет себе красавицу, как две капли воды похожую на себя, распластанной по матовому черному камню. Она представляет, как сверкающий, парящий в воздухе серп полосует обнаженное тело, причиняя страдания и продлевая агонию… Ее рвет. Ийоннхе не утешает ее, просто зовет послушников, чтобы убрали. Девочка благодарна ему за это, потому что, если бы он прикоснулся к ней или начал бы говорить что-то ласковое — она, наверно, умерла бы от ужаса и отвращения. *** Ровно через год барон Сенджак с дочерьми приезжает в Вояж. Бал у Бартелме, как всегда, многолюден и пышен. Платья на сестрах, пожалуй, лучше, чем в прошлый раз. Девочка, которую уже называют Госпожой, велела пошить для себя что-то не очень броское, чтобы сестрам не было слишком обидно. Сайлит тоже учится магии — у какого-то бродячего колдуна, забредшего в их замок. Колдуна отец взял с собой, и он теллекурре, и Госпоже видно, как смотрит на него Сайлит — почти наверняка между ними что-то большее, чем просто ученичество. Илена (хотя представлена она на балу Доротеей) обручена — вот это да! — с принцем Плотом. Он младший из сыновей старого короля земли Начало, но все же такой брак спасет баронство Сенджак от поглощения соседями — более богатыми, более удачливыми, да просто более наглыми, чем стареющий Роэл Шестипалый, когда-то гроза баронов, а теперь отец четырех дочерей, не имеющий наследника. Впрочем, Госпожа, чья слава как колдуньи уже далеко разошлась за стены Вояжа, может решить большую часть проблем барона Сенджака. Может сделать плодородными земли баронства, может укрепить стены замка, может женить на себе кого захочет — за невеликим исключением вроде Бартелме. Хотя, как раз Бартелме отнюдь не отказался бы. Всякий раз, сталкиваясь с ним в свете, Госпожа старается держаться поближе к Ийоннхе. Ее собственных сил, случись что, пока не хватит, чтобы противостоять одному из величайших. Бартелме единственный из ныне живущих, говорит Ийоннхе, кто владеет искусством оживлять мертвую плоть и изменять свой облик не одним-двумя способами, а любым, каким ему заблагорассудится. Правда, говорит Ийоннхе, если он превратится в птицу, то не полетит: тяжел слишком. Но есть же страусы. Госпожа смеялась бы, если б не видела вблизи глаз Бартелме: желтых, с вертикальным зрачком. Бартелме Вояжский — теллекурре, и рядом с его бесстыдством и упоением собственной властью меркнут холодная жестокость и крутой нрав Ийоннхе. Жрец может полное пятидневье мучить жертву на алтаре, не давая ей погибнуть раньше срока — Госпожа видела лишь малую часть обряда, и то потом несколько дней не могла прийти в себя. Но Ийоннхе делает это во имя Отца Времени и, что важно, по желанию самой жертвы; а Бартелме может — и будет! — издеваться над теми, кто в его власти, лишь согласно собственной прихоти. И Госпожа определенно может угодить на роль такой прихоти, поэтому старательно избегает приближаться к Бартелме иначе как в сопровождении наставника. А вот с Кэйденом, бароном Дольменов, она флиртует напропалую. Он колдун, но невеликих сил; она с легкостью справится с ним, позволь он себе лишнее; она знает это, и он знает, но его не беспокоят такие мелочи. Кэйден уже делал… не предложение, но намеки на него. Госпожа не ответила «нет». Барон с рубином во лбу, так напугавший ее, подумать только, всего год назад, теперь вызывает приязнь: из тех, кто окружает Госпожу, он едва ли не самый… да — нормальный. Пути колдовства заводят в странные края. Сводят с ума. Почти всех. Рано или поздно. Вера, у которой нет ни грана способностей к колдовству, снова не сводит глаз с Бартелме. Госпожа вздыхает: она любит сестру, она хотела бы уберечь ее, но разве можно уберечь того, кто сам желает погибели? Те, кто своей волей ложится на алтарь Отца Времени, доказали: нет, нельзя. Поэтому, когда Бартелме наконец обращает на Веру внимание, перебегает взглядом с нее на Госпожу и обратно, Госпожа только отступает в тень колонны.  И там сталкивается плечами с учителем Сайлит. По теллекурре сложно определить возраст. Не молодой, не старый, не слишком высокий, не очень красивый, но и не урод. Госпожа не обратила бы на такого внимания в другой день, но сейчас надобно быть вежливой, и она улыбается, смотрит колдуну в глаза… Голубые. Жестокие. Глаза из ее сна. Она не может отвести взгляда. Не может шевельнуть пальцами, чтобы сплести заклятье. Как будто что-то сковало ее по рукам и ногам. — Ты красивее, чем твоя сестра, — шелестит голос. — Хотя как вы сами-то друг друга различаете, ума не приложу. Как твое имя? Она открывает рот… «Никому никогда не называй его». Госпожа давно не видит в наставнике доброго дядюшку, она больше всего мечтает закончить обучение и сбежать куда глаза глядят из-под ужасной тени Отца-Времени, из залов, где ей мерещится запах крови, даже когда его там и в помине нет. Но науку Ийоннхе она помнит твердо. Никому. Никогда. Даже если сама не знаешь, которое имя верное. Ее тело сковано, ее воля почти задушена, но есть кое-что, до чего не добраться чужаку. Желтое платье среди серых валунов, у зарослей колючки, над шепчущей водой. — Ардат, — произносят ее губы. — Ардат Сенджак. — А меня называют, предположим, Эрин. Эрин Безотчий, — улыбается ей колдун и отпускает ее взгляд. — Вот и познакомились, прекрасная Госпожа. Наслышан о вас… Против всех правил этикета Госпожа срывается с места, не дослушав, и птицей летит через весь зал. Ийоннхе разговаривает с Бартелме, их речи полны такого яда, что куда там руххе, и Госпожа в такие минуты не подходит к ним никогда, но сейчас ей наплевать. Она вцепляется в руку наставника мертвой хваткой. — Что такое, малышка? — безмерно изумлен Ийоннхе. Да и Бартелме тоже, кажется, оторопел. — Вон тот, — сипит Госпожа, задыхаясь от бега и страха. — Вон там.  Оба великих смотрят в указанном направлении, но Госпожа видит уже и сама, что учитель сестры исчез, как не бывало. — Назвался Эрином Безотчим, — выдыхает она и видит, как темнеет взгляд Ийоннхе и как кривится Бартелме, словно откусил от лимона. — А ты и правда хороша, маленькая Госпожа, — рокочет Бартелме, и как-то сразу понятно, что сейчас он не внешность имеет в виду.  Ийоннхе шагает вперед, оглядывает зал, снова ужасно напоминая рухху, когда она потревожена и поднимает голову над метелками травы, готовясь напасть. Потом быстро идет к выходу. — Будет жарко, — громыхает Бартелме и ожесточенно скребет в бороде. — Чего он вдруг заявился, паскудная тварь… — Кто? — почти пищит Госпожа. — Да Эрин. Ублюдок Бескорыстного, — отвечает Бартелме, не глядя на нее. — Который уже раз является, получает по яйцам и опять пропадает. Хочет, наверное, чтобы братец от досады лопнул. Только святоша не лопнет, крепкий он, вонючка храмовая… Похоже, Бартелме разговаривает сам с собой, понимает Госпожа и бочком-бочком отодвигается подальше. Затем она понимает. Эрин — бастард Эгона Бескорыстного. Потому и Безотчий. Сводный брат Ийоннхе. Счеты между братьями давние, а Госпожа — всем известно, что она ученица Ийоннхе… Почему-то ей вспоминается видение серпа над обнаженной и окровавленной Авророй. — Нет, — произносит она вслух, не заботясь о том, слышат ли ее другие. И сжимает кулаки. — Нет, так не будет. Я не хочу такого дара. Я найду свой способ. — Госпожа? — это Кэйден склоняется над ней с удивленным видом. — Ты выглядишь взволнованной, прекрасная.  И она улыбается барону Дольменскому самой нежной из своих улыбок. — Я думаю, — говорит она, краем глаза видя, как Бартелме манит к себе пальцем Веру, и та идет как по ниточке, сияя глазами, — что если у тебя, барон Кэйден, вдруг появится мысль посвататься ко мне, то мой отец изволит дать свое согласие. Кэйден ошалело таращится, потом падает на колено, целует ее пальцы. Надо же, думает Госпожа, а он и правда, похоже, влюблен… На грани слуха, на краю света тихонечко поет блистающий серп. Все приносят жертвы Отцу Времени, все до одного смертны, но Госпоже кажется — она наконец рассмотрела те нити, на которых серп подвешен. И попробует за них потянуть, чтобы лезвие ее миновало. Она будет удачливее матери.