***
рома превращается в почву для цветов. он — клумба с розами, покрытая шипами. рома вытирает губы от алой крови, постоянно задыхаясь цветками. ‘гитара одиноко стоит’, — пишет ваня, а сащеко хочется послать его нахуй, а потом мягко-долго-нежно целовать. ‘это приглашение?’ ‘просьба. приезжай.’ рома давится, сердце глохнет, под рёбрами скользит острый нож. олег поглядывает на него, кладёт руку на плечо и думает, что мирону писать придётся точно. — ром, ты себя убиваешь. — он. и не сильно улыбается, собирая вещи. — продержишься ещё немного? эти розы — пиздец, но я придумаю что-то. — продержусь, олеж, куда денусь. (рома никогда так не ошибался.)***
олег выходит из бара с глупой улыбкой, отпечатками «тех самых» прикосновений на шее и мыслями о том, что, наверное, пошло оно всё нахуй. мирон скалится, будто улыбается. и провожает олега.***
рома заваливается к рудбою с ящиком энергетиков и счастливой улыбкой. (за ней скрывается кровь от роз.) он видит ваню, две параллели — их губы — и взгляд. а потом — лишь мягкие белые простыни, на которых к утру останутся ярко-алые следы. ваня целует настойчиво, запускает руки под футболку и ведёт вниз-вверх, кусает за шею и вдыхает запах: ромка пахнет розами. рома стонет, выдыхает в губы, чувствует чужое дыхание и прижимается ближе. чувства-чувства-чувства не дают покоя, и рома уже видит, как с утра выплёвывает очередные лепестки. пока для него имеет значение лишь сбивчивое дыхание вани, его шея-ключицы-грудь и губы. ночь проходит за постоянными «роо-о-мка, сука» и «не кури в комнате, придурок». ромка целует рудбоя в макушку и сгребает в объятия. ему кажется, что всё будет хорошо; (кажется.)***
все идёт своим чередом: они живут вместе. рома свою старую гитару притаскивает в их квартиру, и теперь постоянно играет те самые грустно-отчаянные песни про любовь, ваня готовит завтраки (исключительно оладушки) и учит рому тоже. ваня всегда ярко-солнечно улыбается, обнимает рому по утрам, целует в шею и думает, что они всё переживут. ваня не чувствует запаха крови в воздухе, не замечает лепестки в ванной и ничего не знает. и не знает, что его ромка — мертвец. они проводят много времени вместе: ваня таскает его по всяким питерским крышам, много-много-много фотографирует и целует. рома укрывается тёплым пледом, дрожит, шмыгает носом и ведёт пальцами по запястью евстигнеева. ваня смущенно улыбается и лишь сильнее прижимается. рома теряется в постоянных «ром, купи ещё сигареты» и «захвати рэд-булл». сащеко кажется, что всё должно пройти. типа, взаимность появилась, болезнь должна была отступить. болезнь прогрессирует. рома перешёл за черту, и думается ему, что опоздал ванька со своей любовью. появляются всё новые и новые цветки: какие-то странные, неяркие, что ли. и тёмные. англичанин хмурится. — ром, ты в порядке? — олег заваривает чай на двоих и ставит кружку перед ромой. смотрит прямо в глаза. — в абсолютном. и кашляет. блядство. — ты встречался с жидом? ваня рассказывал, что тот лыбу давит который день. — ага. перетерли за жизнь, за вас и за русский рэп, — ухмыляется, вспоминая. — че, прям перетёрли? — делает глоток и поднимает брови вверх. — ром, завали уже и вали к своему ванечке, — олег закуривает и открывает окно, краем глаза смотря на англичанина. — ты че, ревнуешь? — рома недоуменно сводит брови и хмурится. — я? нет. — ты, — а потом вдруг невероятно ярко улыбается и встаёт из-за стола. — так, блять, отойди. — ну ты даёшь, олеж... — и крепко-крепко обнимает, запуская руку в волосы, мягко трепля. сердце олега пропускает удар, а руки мелко дрожат. блядство. — всё, давай, я поехал. — вы там это, ну, предохраняйтесь, что ли... сащеко показывает средний палец и закрывает дверь, оставляя олега одного. савченко вздыхает, идёт на кухню и достаёт две банки пива. — мирон, да, привет. не хочешь подъехать? перетереть за рэп, да... отлично? тогда жду, адрес скину смской, — олегу иногда тошно от себя самого, от своих действий и слов. мирон приезжает через двадцать минут и уезжает только под утро.***
ваня встречает рому идиотско-счастливой улыбкой; они идут гулять по питеру. рома тут бывает не часто, мало что видел и знает. ваня его подкалывает постоянно, мол, через недельку-другую уедет обратно в свою солнечную москву, виновато оставив мрачный, но уже такой родной питер. рома толкает его несильно и мягко касается пальцами его руки, переплетая. евстигнеев, кажется, не перестаёт говорить: всё-всё-всё рассказывает. про даты талдычит, про «ту самую семнашку» и невский. он обещает роме показать все крыши, сводить в эрмитаж и петергоф. англичанин рассеяно кивает, заглядываясь на ваню: красивый, чертовски красивый. невероятный. рудбой покупает им по горячему кофе и вовсе не видит, как часто кашляет рома. говорит только, что потом заедет в аптеку. а потом, в каких-то тёмно-уютно-узких улочках целует его: нежно, со всей любовью, мягко касаясь его губ своими, завороженно смотря на рому. любит, блять, сильно. только поздно уже любить. во рту у вани мятно-жвачно и остро чувствуется вкус сигарет. прижимается несильно, дышит в шею и шепчет что-то типа «ты такой...» и не заканчивает, потому что его целуют. как-то отчаянно-прощально и чересчур горько. будто в последний раз. и потом как-то виновато берут за руку и улыбаются. — прости. — мэн, ты чего? — все заебись, пойдём домой, вань, — рома тянет его на себя, к свету. дома ваня готовит (снова) оладушки, а рома чай заваривает: один пакетик на двоих. они ужинают, а потом заваливаются смотреть фильмы. немного ссорятся, потому что, ну, «ром, мелодрамы — для тёлок!» и потому что «ладно, окей, это было действительно грустно». а потом ваня засыпает на плече у сащеко и тот, мягко поглаживая евстигнеева по скуле и целуя в висок, думает, что ваня — пиздец. чувства убьют его, и это ощущение такое пугающе-волнующее. а чувства его — будоражащие, странные, ярко-болезненные. и любить ваню — невыносимо.***
олег отрицает всё-всё-всё, шутливо отмахиваясь и глухо кашляя. он всё так же углубляет поцелуй, всё так же ищет руку мирона своей и всё так же телом чувствует тело. чувствует его язык во рту, его пальцы, аккуратно-нетерпеливо ласкающие его кожу, громкое дыхание и сдержанные стоны. до того момента, как понимает, что конкретно проебался, когда выкашливает лепестки. розы, блять. блестящие, пронзительно-яркие, красные. устало выдыхает и закуривает. блядство. рома видит всё. вопросительно поднимает взгляд, кладёт руку на плечо и несильно сжимает. — олеж, в мусорке.... — да. — пиздец, савченко. где мы так проебались? — бог нас не любит, — сожалеюще-горько выдыхает.***
мирон никак не комментирует это. дальше целует шею олега, дальше оставляет там следы, дальше шепчет «пиздец, олежка, ты у меня под кожей». иногда савченко кажется, что его где-то по-крупному наёбывают. и продолжают целовать.***
рома уже не чувствует ничего. он ежедневно выплевывает кучу цветков, много кашляет и засыпает с мыслью о том, что может не проснуться. ваня ничего не знает. ваня по-прежнему, как всегда, мягко целует его по утрам и готовит завтраки. рома, как всегда, заваривает чайный пакетик на двоих. нежно обнимает евстигнеева со спины, вдыхает его запах и думает, что запах роз невозможно не почувствовать. ваня хмурится иногда, когда целует рому, но виду не подаёт. наблюдает, анализирует, звонит мирону. — как там у тебя, мэн, на личном фронте? — открывает очередную банку энергетика и закуривает. — относительно нормально, вано. ты как там? как у вас с... ромой? — да пиздец, мир. он мега-странный в последнее время: постоянно кашляет, жмурится и много-много спит. я его не узнаю, — сигарета тлеет. — может, заболел? — может. а хуй его знает, мэн. и сбрасывает. плетётся к сащеко, треплет по волосам и прижимается. — я бы умер без тебя, ром. рома находит его руку, переплетает пальцы и целует ваню. обещает, что всегда будет рядом. к утру сащеко задыхается, плюётся розами, хватается за горло. кто-то проебался. ваня? оба.