О старых барах, прекрасных незнакомках и музыке танго

Играет танго, и она танцует, кажется, совсем не уставая. Играет танго, и Канда, уже переставший надеяться, что когда-то снова захочет его танцевать, не смеет оторвать от неё глаз. Играет танго, и она настолько прекрасна в своём алом платье, с размазанной совершенно непотребно помадой, что Канда забывает обо всём на свете, даже о только что проваленных соревнованиях и ждущей его в номере партнёрше. Играет танго, и Канда, опустошающий очередной бокал в пару глотков, не обращает внимания даже на то, как она поспешно прячет за резинку чулка только что вынутые ловкой рукой из чужого кармана купюры. Он заметил её, едва только зашёл в этот бар. Заметил, и тут же отвёл глаза, противясь собственному желанию. Он не хотел думать ни о женщинах, ни о музыке, ни о танцах. Только не сегодня. Сегодня с него уже хватит. Партнёрша его своей настырностью, наглостью и полной бесчувственностью в танце легко нарушала хрупкую гармонию, которой они добивались с большим трудом, в одно мгновение. Он знал это. Знал, и всё равно обещал тренеру приехать с победой. И сейчас у Канды остались силы лишь пить, сидя за самым дальним столиком этого неказистого и грязного заведения, неясно как вообще оказавшегося на просторной набережной. Видимо, он являлся отголоском стародавних времён, когда вряд ли на весь этот город можно было найти хоть одно приличное питейное заведение. И она приковала взгляд Канды мгновенно. В ней было что-то такое, чего Канда не видел прежде ни в одной женщине, включая партнёршу, плачущую сейчас в их гостиничном номере. Загадка, тайна, которую непременно хотелось узнать. Её не портила ни размазанная по губам помада, ни странная татуировка на левой щеке, лишь эту совершенно блядскую улыбку непременно почему-то хотелось стереть. Красное платье почти не прикрывало подтянутых узких бёдер, позволяя Канде разглядывать длинные и стройные ноги, затянутые в сетку чулок, струящаяся ткань причудливо развевалась, стоило ей двинуть запястьем со шлейфом, волосы, словно бы чуть растрёпанные за этот вечер, казались ему белоснежными даже в грязном свете тусклых ламп этого бара. И красный цветок в них смотрелся на удивление гармонично, словно был создан именно для неё. Но больше всего Канду поразили её глаза. Её осанка и стать выдавали женщину уверенную в себе и сильную, а глаза… Светились лёгкостью и поразительной добротой. А ещё в них плясали черти. Будто в них поднялась настоящая снежная буря, увлекающая всё сильнее с каждым взмахом белоснежных ресниц. Суровая, страшная и холодная, и в то же время удивительно ласковая, стоит только дорваться до этого, стоит лишь приручить… Канда не хотел танцевать. Но ещё больше он не желал смотреть, как жирные глупые боровы, приходящие сюда надраться до беспамятства изо дня в день, наперебой липнут к ней, как она морщится чуть брезгливо, как сводит брови, позволяя себе совсем слабенькую морщинку на переносице, и пытается не вдыхать тошнотворный запах дешёвого спиртного. Канда не хотел танцевать. Но вот уже второй раз заиграло танго. И он всё-таки поднимается на ноги. А она, наконец, замечает его за самым дальним от стойки столиком. И почему-то обоим хватает одного только взгляда, одной лишь улыбки, почти незаметной, в ответ, лишь протянутой навстречу руки, и первого шага, плавного, уверенного и мягкого. Она принимает его приглашение. Безмолвно, лишь только глазами. И тело её вдруг отзывается. Красиво и легко, будто всегда для этого готовое, изгибается в ладонях его, повторяет изгибы, отвечает так страстно и так желанно, как никогда ещё не отвечала его партнёрша. Она следует покорно и с вызовом, понимает его, будто читает его изнутри, раскрывается, стоит ему двинуть плечом назад, шагает восьмёрку, и Канда прижимает её чуть ближе к себе, случайно, сам этого не замечая. Пока что легко, совсем не сложно, чтобы привыкнуть, распробовать, чтобы понять, чтобы узнать друг друга, почти осторожно. Но он уже упивается ею, он не слышит ни присвистов, ни возгласов, ни наглого смеха, пропадая в этих движениях, в её удивительно ласковых и жёстких руках. Затем всё сложнее, быстрее, раскрепощённее, она смотрит лукаво из-под ресниц, она улыбается, как будто смеётся, она двигается ему в такт, будто плывёт. Ножки её шагают так легко, так быстро, так плавно, что Канда даже не замечает, как растворяется в этой музыке, в этом обшарпанном баре, пропахшем алкоголем и дешёвыми сигаретами, слышит лишь стук её каблучков, слышит музыку, влекущую дальше и дальше, слышит её дыхание, сбитое, быстрое, и смотрит пьяно в её глаза. В них пляшут искры, в них плещется страсть, и, пожалуй, лишь лёгкое удивление, на самом дне её глаз, приводит всё-таки Канду в чувства. Совсем ненадолго, лишь для того, чтобы чуть крепче сжать её ладонь, стремящуюся выскользнуть из его пальцев, чтобы пробежаться по пиджаку до кармана в поисках хоть какой-то наживы. Он усмехается. Щурится, и шагает снова, плавно и властно, ведёт плечом чуть вперёд, заставляя её обходить его в танце, платье её вьётся вокруг, струится, совершенно не скрывая прекрасных ног, бретельки падают с голых плеч, белоснежные волосы развеваются от быстрых движений, и Канде кажется, будто она начинает дрожать. Отзывчивая, тонкая, нежная и гибкая в его руках. Канда чувствует её жар, чувствует, как она сама подаётся чуть ближе, замечает, как трепещут ресницы. А она... Сама забывает себя. Действительно вздрагивает в его руках, едва не ахает, чуть крепче сжимая чужое плечо, и едва не впервые позволяет вести себя по-настоящему. Вторит ему, извивается, движется быстро и чётко, сходя с ума от этого жара, и смотрит не отрываясь в тёмные глаза Канды, ещё пытается взять над собой контроль снова, ещё вспоминает о том, что он пьян, о деньгах, которые ей совершенно необходимы, но почему-то лишь продолжает шагать, продолжает подпускать его ближе и ближе, и танец их становится быстрым, почти непотребным, когда ноги их всё чаще соприкасаются, когда оба начинают задыхаться от безумного, жаркого ритма, одного на двоих, к которому не успели привыкнуть, которого ещё не успели испробовать прежде, о котором разве что слышали и мечтали, не в силах даже представить подобного единения музыки и души. Музыка обволакивает их, музыка движется вместе с ними, музыка захватывает, и нет никакой возможности вырваться. Им и не хочется. Заколка в её волосах почти готова сорваться, сама она прикрывает глаза, цепляясь за его руку тонкими, но сильными пальцами, а Канда… Не готов отпускать её. И музыка кончается, вот-вот завершится, оставив их, растрёпанных, не понимающих, растерянно озирающихся по сторонам, и этого Канде хочется меньше всего. И когда он всё-таки останавливается, завершая танец, когда она выгибается, красиво и чётко, в его руках, замирая в последнем выпаде, а рука её, лежащая на его локте, сжимает почти судорожно его плечо, он вдруг понимает, что разделяют их какие-то жалкие сантиметры. Он выпрямляется, в полной тишине, поднимая тяжело дышащую девушку на ноги, не смеет отпустить всё ещё, не смеет вот так оборвать ту тонкую нить между ними, натянутую сейчас до предела, и вдруг… Сжимает её ладонь только крепче, под гвалт аплодисментов, дёргает на себя, тянет прочь с импровизированной сцены между заляпанными столиками в маленькую дверцу подсобки, и та почему-то следует за ним без вопросов. И танец их продолжается. Ладони скользят по её телу, сминая алую ткань, она дышит жарко и несколько хрипло, прикрывает глаза, обнимает его за шею, цепляется, и Канда… Уже не может сдержаться. И всё же целует её, жадно, горячо, совершенно растрепывая белоснежные волосы, сжимая их, притягивая ещё ближе, ещё теснее к себе, а та не сопротивляется, отвечает так же страстно и неожиданно нежно, тянется к нему, всё так же выгибаясь в его руках, лишь вздрагивает, когда ладони его ведут ниже по белым бёдрам, обтянутым сетчатыми чулками, и стонет прямо в его губы, размазывая помаду ещё сильнее. Она не сопротивляется, и Канда не обращает внимания, сжимает бедро сильнее, забирается под платье, не смея дёргать прекрасную ткань, ведёт выше, касается легонько груди… И всё понимает. Отстраняется вдруг, смотрит на неё странно, пьяно и всё так же жадно, и спрашивает, глухо и сипло: – Как тебя зовут? Теперь она сама не может отвести от Канды глаз. – Аллен. Канда ухмыляется, а затем вдруг снова вжимается в «неё» с тихим стоном, заставляя «её» обвить ногой собственное бедро, и дёргает ткань под платьем. Та с треском расходится, Аллен шипит, накладки всё-таки летят прочь, и Канда лишь прижимает удивительно гибкое тело ближе к себе, больше не спрашивая ни слова, расстёгивает платье, забираясь руками дальше, гладит, скользит, целует так же жадно, как в первый раз, и Аллен окончательно расслабляется, обнимая ногой его талию, жмурится, стонет так же тихо и долго, и трётся об него, скользит узкими ладонями по груди, наскоро расстёгивая его рубашку, дёргает пояс брюк, и наконец цепляет противную пуговицу, чтобы расстегнуть её, тянет вниз молнию и чуть замирает. Канда лишь усмехается, ни слова не говоря, и сам сдёргивает чужое бельё, накрывая ладонью давно уже возбуждённый член и слыша тихий сладостный стон. Он ухмыляется вовсе не хорошо, позволяет сдёрнуть с себя брюки ниже, и подхватывает «её» под бёдра, заставляя обнять ногами свою талию и прижимая спиной к стене, и обхватывает ладонью обоих, трётся, тихо шипит, снова целуя чуть припухшие губы неожиданной «незнакомки». Аллен даже не думает сопротивляться, лишь сам жмётся теснее, пытаясь почувствовать его ещё сильнее и ярче, а затем зарывается пальцами в чёрные волосы, срывая стягивающий их шнурок прочь, и выдыхает тихое, сметающее последние хлипенькие преграды: – Да… Обоим хорошо. Даже слишком хорошо, слишком горячо, слишком много и страстно, и оба стонут, глухо, прерывисто, несдержанно, целуются, не отрываясь друг от друга, не думая больше ни о чём. «Она» отдаётся ему. Полностью, безвозмездно отдаётся ему, не спрашивая, не объясняя, не сомневаясь. А за дверью всё так же играет танго. Музыка не прекращается, хотя никто больше уже не танцует. Никто, кроме них.

***

– Они стоили денег, – Аллен поднимает испорченные накладки с пола, но вовсе не злится. Усмехается, поглядывая на Канду из-под опущенных ресниц, уже не кокетливо, просто с ехидством, но тот лишь смотрит на него в ответ совершенно спокойно, будто ничего не произошло. – Я куплю новые. Аллен ухмыляется и пожимает плечами, поворачиваясь к нему спиной. – Помоги застегнуть. Канда безмолвно подаётся вперёд, и касается пальцами алой ткани. Восхищённо ведёт пальцами вверх по спине, улыбается и вдруг наклоняется к самому его плечу, слабо касаясь губами белой кожи, на которой уже проявляются следы его же зубов. Аллен распахивает глаза и чуть вздрагивает от этого, но почему-то начинает улыбаться, совершенно по-идиотски. Это оказывается неожиданно приятно, хотя и должно закончиться вот-вот. Не может же он остаться здесь. Это был всего лишь навсего танец. – Поехали со мной? Будем участвовать в соревнованиях в следующем году. Канда всё-таки застёгивает это платье и вдруг обнимает его со спины, опуская подбородок на белое плечо, а потом ведёт пальцами ниже по животу, снова касаясь бёдер. И Аллен стонет опять, сладко и совершенно несдержанно. Сдерживаться, на самом-то деле, совсем не хочется. – Что? – тихо переспрашивает он и оборачивается, удивлённо глядя на Канду, но вдруг сам поднимает руку и зарывается ладонью в шелковистые чёрные волосы, свободно струящиеся сейчас меж его пальцев. Канда от этого довольно мычит и лениво поясняет: – Мне нужна новая партнёрша, – звонит телефон, и Канда выключает его, даже не глядя. Он не хочет и думать сейчас об Алме, что возможно до сих пор ждёт его в номере. Слишком самоуверенной, слишком самовлюблённой, и совершенно не слышащей отказов. Убивающей любую гармонию, любую любовь, которую так от него ждёт. Аллен хмыкает и отводит взгляд. Он поправляет чулки, в резинке которых всё ещё лежат украденные у очередного пьянчуги деньги, и хмурится. Тянется к своим растрёпанным волосам, на укладку которых потратил не один час, сминает в руках заколку с красным цветком и тревожно кусает губы, пытаясь подобрать правильные слова. Не выходит, конечно. – Я не девушка, – напряжённо роняет он, пытаясь скрыть собственную горечь, и вздрагивает, когда опять ощущает чужое горячее дыхание на своей шее. – Я заметил, – неожиданно спокойно парирует Канда и обнимает его крепче, касаясь кончиками пальцев его бедра. А затем разворачивает к себе и смотрит неожиданно серьёзно. – Я куплю тебе новые накладки, я же сказал. И у меня есть хороший учитель танго. Аллен ещё несколько секунд смотрит на него полным недоумения взглядом, а потом начинает вдруг звонко смеяться. И смех этот впервые за долгие годы идёт из самой его души. Всё становится так легко, так просто, что не смеяться сейчас кажется просто кощунством. В конце концов, Канда, наверное, первый человек, кто смог затанцевать его до такой степени, что колени у него стали подрагивать, а голова с ним простилась, раз он позволил трахнуть себя в подсобке, не заботясь ни о деньгах, ни о том, что его раскрыли вот так легко. – Я поеду с тобой. Тут нечего даже думать. Откуда-то Аллен просто знает, что сейчас надо делать. – Я поеду. Канда хмыкает и снова целует его вместо ответа, прижимая ближе к себе и сжимая пальцами его бедро. Прекрасная незнакомка в самом деле оказалась совсем не такой, как его партнёрша. А когда она улыбается искренне и светло, Канда опять забывает и о том, что они до сих пор находятся в замызганном баре, и о том, что им стоит спешить, чтобы успеть купить новые билеты на самолёт, только для них двоих. Обо всём.