Оледенение

      Иван впивается губами в пухлые щеки Райвиса, прильнул, словно жаждущий к холодному ручью в июльский полдень, как бы банально это не звучало. Поцелуи слюнявые, крепкие, оставляют запах сигарет и дешевого алкоголя, кислое разочарование, красные пятна на белой коже и много слюны. Иван целует щеки, кончик острого юношеского носа, виски и скулы, высокий лоб. Он лижет его щеки, как собака, радующаяся хозяину, а потом легонько прихватывает зубами подбородок, оставив на нем красноречивое, алое пятнышко. В ласках Ивана нет системы и логики, он просто хаотично и отчаянно слюнявит детское личико Галанте, а тот, в свою очередь, только пищит и вяло хнычет, тщетно пытаясь вырваться из цепких объятий Брагинского. Райвис знает, что пищать и вырываться бесполезно, но покорно лежать ему не позволяет гордость. Иван тоже это знает и тихонько смеется Райвису в затылок, стискивая всё туже и туже, как удав, дробящий уже не сопротивляющейся жертве позвоночник. Робкие, писклявые "господин Россия, держите себя в руках" и прочие "прошу, не нужно" тонут во властном поцелуе и вот Райвис обмякает, обняв Ивана тонкими птичьими ручками за шею, и закрывает глаза. Но зато покорно открывает рот пошире со слабыми, томными стонами, позволяя Ивану бесцеремонно вторгаться в его рот языком и мять свои губы его. У Ивана трупно-ледяные ладони, он обещает согреть с нервным хихиканьем и, что иронично, обжигает холодом.       Руки Ивана, его плечи и спина никогда не станут теплее ни на градус, даже если перед этим он три часа просидит в кипятке. Скорее, наоборот, вода в ванной, вопреки законам физики, остынет и начнет постепенно покрываться хрупкой кромкой льда. А если Иван продолжит сидеть как сидит, сгорбившись и обхватив колени руками, то он вмерзнет в белую эмаль насмерть, словно ледокол в недружелюбный холод. Белки его глаз розовые, от беспробудного пьянства, подведенные углем хронической бессонницы, прищуренный взгляд кислотно-фиалковой радужки устремлен одновременно во все и в никуда. Он всегда улыбается этой ласковой, беззаботной улыбкой, но глаза не меняются, вонзаются в темно-бардовый бархат латышского кителя парой тусклых, острых лезвий.       Он будто бы пытается вжать Райвиса в себя, врастить, буквально сделав единым целым с собой и кусает мальчика за острое, веснушчатое плечико, а тот протяжно, но при том так вяло, охает. Даже не столько от боли, сколько от фоновой, под метроном частого сердцебиения, тревоги и... чего-то еще. Впрочем, Ивана все устраивает. Иван покрывает белое, похожее на ощипанного мороженого цыпленка, тельце поцелуями и собственническими укусами; считает ребра Райвиса губами. Райвис стонет, жантильно и даже порнографично, что ли? Сам себе удивляется. Это вроде как что-то, что из вынужденной необходимости вошло в привычку и даже стало немного нравиться. Нравится, как кружится комната перед глазами и как шумит в голове, нравятся ледяные руки, шарящие всюду и поцелуи, на вкус как желчь и разочарование в себе, нравится беззащитность и жалкость, возведенная в абсолют.       Брагинский хрипло шепчет, что любит его настолько сильно, что непременно намазал бы на хлеб грязным от варенья ножом и съел бы за завтраком. Что Райвис такой аккуратный и миниатюрный, из него можно было бы сделать медальон на цепочке и тогда бы Иван носил бы его под многослойной, зимней одеждой, а Райвис был бы окружен вакуумом, тепло и тихо, как в утробе матери, а тишина нарушалась бы мерными ударами атомного сердца России. Сердца обычно по размеру не превышают кулак, кулак России размером с голову Латвии. Значит ли это, что сердце России размером с голову Латвии?       Райвис слабо улыбается и жмурит голубые, влажные глаза, отвечает шепотом "Как пожелаете". Да делай ты что хочешь, я в твоей власти. Иван улыбается, но не своей дежурной улыбкой манекена-социопата, а как-то тепло и искренне, хоть и грустно до соли во рту, перерастающей в кислую, тоскливую горечь. В такие моменты Райвис почти не ненавидит его. Россия кажется живым человеком, просто несчастным и одиноким. Он повторяет Райвису это "люблю" как молитву, с каждым повтором все больше и больше обесценивая это слово, превращая его в пустой, хрустальный звук, но Галанте никогда не ответит ему взаимностью. Что, по большому счету, не особо нужно.       Ну, по-крайней мере, он не бьет. Сейчас не бьет. Чертовы циклотимические качели делают "солнышко" и стучатся о ржавую, облупившуюся перекладину по три раза в день и никогда не знаешь, когда это произойдет снова. Когда он в ярости, его лицо белеет как пустота, Россия плюется чистым спиртом, когда кричит и его голос такой же хриплый и угрожающий, как когда он шепчет весь этот слащавый бред в полумраке захламленной спальни. Тарелка разлетается о стену на тысячу фарфоровых осколков, благо Райвис успевает увернуться, покорно пробормотав "извините, господин Россия" скорее по инерции, чем от искренних эмоций. Потому что до этого об его голову расколотили целый сервиз, не меньше. Замучаешься считать, сколько осколков было собрано и сколько раз глядел на свои трясущиеся руки, замызганные алым и теплым, давясь слезами, дрожью и жалобными подвываниями, пока Россия за спиной апатично бурчит бесцветным голосом: "заткнись, у меня болит голова".       Он извиняется, трясется, уворачивается, боится – все по инерции, они катаются по кругу на этой резной карусели друг за другом уже почти полвека. Райвис снова и снова отпивает эту противную, остро-горькую бурду из прозрачного, холодящего мокрые руки, скользкого стакана, выпивает залпом и наливает еще. Отсюда надо убираться, точно, бесповоротно и пускай этот маньяк гниет один, забытый наедине со старой мебелью, накрытой белым брезентом и припорошенной снегом, облупившимися обоями и роем жалящих и без того истерзанную душонку воспоминаний.       Хватит этой заевшей, заикающейся, словно она проглотила язык-иглу и сейчас им давится, пластинки. Хватит глотать его извинения, оправдывать и оправдываться самому, хватит...       А потом большие руки обвивают Райвиса за шею со спины и тот ойкает от неожиданности. От дыхания у самого уха по всему телу бегут мурашки и Райвису ничего не остаётся, кроме как закрыть глаза и раствориться в тихом, ласковом шепоте. И Райвис падает на дно этой проруби, вслед за мертвым грузом в плешивом тулупе, выпуская изо рта огромные пузыри воздуха. Пузыри всплывают, но Райвис нет, и последнее, что он увидит – это далекие разноцветно-маслянистые разводы северного сияния сквозь мутную толщу воды. А потом его легкие скует ржавым железом и разрежет изнутри ножом, а надо всего-то расслабиться и рефлекторно глотнуть воды.       Иван повторяет "люблю", как мантру, оплетая шею Райвиса петлею из слов и влажных, искусанных губ. Тот никогда не ответит ему взаимностью.       Но это, по большему счету, не особо-то и нужно.