Отпустила

В ночь управилась хозяйка, нарядила клены - кого в желтый мундир, кого – в багряный. Встречайте осень, господа, осень пришла в Алвасете! И отдали честь деревья-офицеры, и скинули первые листья на траву – плата хозяйке. В ночь управилась смерть, нарядила твой дом черными лоскутами. Встречай смерть, Долорес, смерть пришла! И прикрыла глаза и зеркала, но прежде увидела белую прядь в смоляных волосах. Серебром отплатила за дурные вести. Со второго на третий день Осенних Волн погиб Рубен, а депеша пришла только сегодня, и изрезала сердце острыми краями. Болит. Вырвать бы из груди, положить в сафьяновый мешочек и послать в проклятый Хексберг – пусть похоронят рядом с мальчиком. Для тебя он мальчик, ребенок – все еще. Всегда. Слышишь, смерть, всегда! Велела поставить пустой гроб в спальне, украсила его цветами, и давай плакать. Четыре дня лила слезы, четыре дня никто не входил – боялись. Рубен был любимчиком – все знали. На пятый день - маленькая тень по стене. Улыбаешься через силу – Росио, кто же еще. - Это что такое? Легонько шлепаешь по руке. - Это твоему брату Рубену. Помнишь его? - А зачем, зачем ему лодка? Создатель, зачем ты даешь детям столько любопытства? - Трудно объяснить, милый. Подрастешь – узнаешь. - А у меня день рождения скоро… - проворно, как лисенок, забирается в «лодку», и сидит там – черная растрепанная макушка поверх белых лепестков. Слишком мал, чтобы понять, и, слава богу. - Я помню. - А я Красотку вчера рисовал, хочешь - покажу? - Покажи. - А если я очень-очень-очень-очень-очень-очень хорошо буду себя вести, ты подаришь мне Красотку? - Нельзя выпрашивать подарки, Росио, это неприлично. Мгновенно макушка скрывается в листве и атласе, и больше – ни звука. Обиделся. Помнится, Рубен не был таким капризным… Или был? Да, не зря говорят - горе – как море, любой камень сгладит. Вот наплакала ты, Долорес, море слез, и забыла, каким был твой сын. А если родная мать не помнит – кто же тогда… И снова слезы текут по щекам, а ты думала – кончились уже… - Мам, почему ты плачешь? – любопытная мордашка осторожно высовывается из зарослей. Пытаешься улыбнуться сквозь слезы – устал дуться, да? А ты сама-то плакать не устала? - Потому что твой брат умер, Росио, и мне грустно. - Не умер, а погиб как герой, - с умным видом заявляет младшенький. - Умирают всякие там… С чужих слов повторяет? Или сам придумал? - Матери одинаково оплакивают и «всяких там» и героев, милый. - Хм… - хмурится как взрослый. - А когда я погибну как герой, а потом – Карлос, ты о ком больше плакать будешь? И смотрит прямо-прямо, внимательно-внимательно. Кого ты мама, больше любишь, а? Кого? Кого?! - Не позволю! – хватаешь, тянешь, прижимаешь чуть не до хруста – к себе, в себя, чтобы не делся. И снова слезы по щекам. Да как же так?! Ты их любишь, нежишь, квохчешь как курица – чтоб не упал, чтоб коленку не расшиб, а они видите ли, погибать хотят! Как герои! А не предатели ли? И прикрикнуть еще, и ногой топнуть: "Не позволю! Не пущу, и все тут!" - Мама, ну ты что… Смотришь вниз, а та-а-ам… Смотрят вверх прямо в душу - глаза - блюдца, большие-большие, синие-синие. И столько в них твоего, родного, что невозможно больше. Отпускает страх. И уходит тоска. Опомнись, Долорес, кто ты, и кто - они? Они же мальчишки совсем. Были, есть и будут. Они – Алва, вместо крови – война, вместо мозгов… ай, ладно. Будь же мудрее, женщина, научись их прощать… И тогда прижимаешь к себе по новой - мягко, осторожно. И гладишь шелковые вихры бережно, как драгоценные, как лиса бы лисенка умывала, и шепчешь, только все не то опять. Маленький он, не поймет. - Я запрещаю тебе умирать молодым, слышишь, Росио? Я не буду плакать по тебе, потому что как узнаю - сама тотчас умру от горя. И приду к тебе на том свете, и надеру уши. Да-да, как кухаркиному сыну. А чтобы знал, какой это страшный грех – не слушаться родителей. Я слишком люблю тебя, чтобы ты так поступил со мной… Понимаешь? - Понимаю… - вот теперь уж неподдельная, взрослая обреченность в голосе. Что же ты, милый, понимаешь? – Героем - нельзя, - бурчит Росио куда-то в воротник. - Моряком - нельзя, верхом – на пони. А напоследок – совсем хорошо выдает: - Какая же это любовь, а, мам? Ох, наверное ты немного сошла с ума, Долорес. Вот плакала, а вот уже смеешься. И так ведь будет всегда, понимаешь, женщина? Шестеро их у тебя было – морей, и каждый нет-нет, а заставлял плакать. Так что же теперь – утопиться? Нет, Долорес, не пойдет. До последнего вздоха, пока есть кого любить, – люби, и радуйся. Создатель каждому дает по силам, а забирает – значит так надо. Главное – что не всех… - Вот послушай, милый, что я тебе скажу… - А? – соскальзывает с колен на пол, садится такой серьезный, по-морисски. Откуда набрался, юный дор? Потом, мама, узнаешь, сейчас – сказку расскажи... - Значит, будешь ты у меня, Росио, когда вырастешь, самым славным героем и кавалером самых высших орденов... - А каких? - А всех. Конь твой, несомненно, будет самым быстрым во всех Золотых Землях. - И умным! - И умным. Ну а корабль, естественно, самым-самым лучшим, и поплывешь ты на нем с конем – куда захочешь, хоть в Малахитовые Земли. - А они бывают? - А вот и узнаешь, и мне заодно расскажешь. Главное, Росио, и на войне, и в путешествии, и где бы ты ни был – помни, где твое сердце – там и мое. Тебе рана – и мне рана. Если ты свою жизнь потеряешь, то и мою – тоже. Даешь слово не забывать? - Ну, если конь будет, и там корабль… Слово дворянина, - важно кивает. – Не забуду. - Вот и хорошо. А теперь иди, дорогой, иди… Здесь прибираться будут. Ставни настежь, и ветер - в них, а из них – мертвые цветы. Вон, хватит, надоело. Буду дышать. Листья кружатся, танцуют, веселятся, а один, маленький – вдруг залетает в окно. Вертишь его в руках, думаешь – вот ты какой, еще зеленый на половину, солнца не допил, не отшумел, а всё туда же… Ну так что, будешь еще плакать, Долорес? Как девчонка, туда-сюда косичками - не-а, не буду! А теперь уже как женщина - тихая улыбка в сердце, солнце в кленовых руках и бескрайнее южное море в глазах ребенка. Хватит, осень, уходи. Я тебя отпустила.