Вечные

Виски уже не ощущается на языке. Будто вода с легким привкусом чего-то прогорклого. Немного сводит зубы и першит горло. Больше никакого эффекта. Сознание не отключается, и мыслей становится все больше, словно рой ядовитых ос, жалящих и смертоносных. Не скрыться и не избавиться. Что ни делай. Хоть ори во всю глотку. Хоть раздирай кожу до кровоточащего мяса. Хоть забейся в угол и вой в кулак. Хоть пихай битое стекло под ногти. Ничего не помогает. Ничего. Гусман Нуньер устал. Устал так, что согласен обнулиться. Уйти из этого гребаного мира молча, ни с кем не прощаясь. Вслед за Мариной, за тонкой, катастрофичной, сумасшедшей Мариной. И не потому, что чувствует себя слабым или сломанным ее смертью. Точно не из-за этого. Все дело в простой, сука, вине, которая сжирает его день за днем, ночь за ночью, терзает как голодный одичавший волк теплую сладкую плоть. Вина, горесть, тлетворный осадок. Они выжимают жизненные соки. И почти нечем дышать, нечем насытиться. И хочется лишь покоя. Тишины. А покой — он там — на дне бутылки алкоголя в семьдесят градусов, в последних крупицах ровной дорожки из белого порошка, за границей бетонного парапета на пугающей высоте. Один глоток, один затяг, один шаг. И вот уже хорошо. Лучше, чем было и будет. Гусман знает, что это самый легкий путь из всех возможных. Знает также, что мать и отец не одобрят, а друзья покрутят пальцем у виска, назовут кретином, смутьяном, чертовым суицидником, другом без права на ошибку, ибо таким уходом нельзя кичиться, нельзя его желать. А еще она, Надя, точно посмотрит так, что его усталое сердце сожмется до спазма, взрывной боли у артерий. И тогда даже станет стыдно. Пакостно. Умеет эта мусульманская девчонка его задеть. Владеет навыками, понятными одной ей. Неизвестно, как удается, конечно. То ли дар, то ли проклятие, то ли феномен. Гусман только пытается отмахнуться. Да не выходит. Ее голос, ее глаза и губы, ее запах, ее очарование, ее все. Черт, он готов слушать Надю круглосуточно, смотреть вообще не мигая. Чертов закон подлости, его обреченность. И где только она сейчас, когда так нужна? Где, а? Кто бы подсказал. Виновен не он один, разумеется. Еще Поло. Который мертв. Отскочил на тот свет так нелепо, что хочется закатить глаза. Гусман не знает поделом или нет. Хотя стоит догадаться. Может, есть какая-то карма? Закон равновесия, баланса и гармонии? Никто не остается безнаказанным, всем возвращается должок. И Поло свое получил, самый что ни на есть заслуженный подгон. Рад ли Нуньер? Хрен теперь разбери. Наверное, нет. Скорее всего, нет. Все же многолетнюю дружбу и привязанность нельзя перебить непредумышленным убийством Марины. Двоякая ситуация. За сестру Гусман хотел разорвать на куски всякого. И когда всплыла правда с лучшим другом, со слишком родным и необходимым Поло, то с миром Гусмана что-то стало не так. Уже не было ни просто, ни сложно. Было невозможно. Было пафасно жутко. Было сюрреалистично. Теперь все иначе. Мир расчленяется на две половины. На до и после. В части, что до, всегда было много Марины. Ее больших и маленьких проблем, ее легкого шепота и кратких приступов истерии, ее возни вокруг школьных стипендиатов, ее попыток докопаться до истины и справедливости там, где их нет и никогда не было, ее чертового максимализма, который иногда до безобразия раздражал. Господи, так много остается за чертой. Немыслимо. Остается и постепенно теряет очертания видимости. Превращается в размытую картину, а потом — в ватный туман и сизый морок. Ему только семнадцать. И в семнадцать Гусману уже есть о чем горевать. Значит, он вроде как нормальный? Как все вокруг. И получается незащищен от бед, трагедий и потерь, хотя был глубоко убежден в обратном. Богатые и бедные одинаково равны перед смертью. Деньгами и связями не откупиться. И как жить дальше? Без Марины? Правильного ответа не существует. Никто не знает. Одни лишь общие фразы и девиз о том, что все будет хорошо. Хорошо? Как? Когда? Просто блять. Гусману не хватает хитрого взгляда полупрозрачных родных сестринских глаз, в которых он то и дело улавливал безнадежность, а потом присматривался четче, подходил ближе, и в следующее мгновение безнадега сменялась сумасшедшим блеском с щедрой концентрацией жизнелюбия. Конечно, она обожала жить. Какая шестнадцатилетка с нормальной головой будет ненавидеть дышать, смеяться, строить планы на будущее, тусить на вечеринках, соблазнять парней короткими юбками, желать собственную семью, что будет кардинально отличаться от той, что ее окружала? Она была сумасшедшей, сумасбродной, но самой адекватной и логичной из всех вокруг. В части, где была Марина, Гусман не сделал ничего, чтобы не было второй части, что после. И он хоть немного, но ненавидел ее. Нет, не так, как, например, врага или недоброжелателя. Он ненавидел ее, как брат сестру, которая идет по кривой дорожке и не слушает никого и ничего. Эта ненависть была из другого теста. Эта ненависть была, если можно так выразиться, заботливой. Просто на тот момент Гусман не мог представить, что следовало заботиться больше. Основательно и предвзято. Ну. И какой, блять, толк сейчас об этом рассуждать? Он — урод. Мудак. И сволочь. Конченный придурок. Бутылка выпадает из пальцев, лязгает тонко горлышком об асфальт, и янтарная жидкость проливается, мочит приступок магазина Нади. Нуньер сидит на нем битый час, вытягивает вперед ноги и приваливается спиной к двери, затылком давит на стеклянное полотно. Холодное, он чувствует. Приятное по ощущению. Но твердое и отталкивающее. Провожающее его домой. Только вот Гусман домой не хочет. Только не туда, не в тот дом, где все поверхности отражают запахи и эмоции Марины, где сейчас царит оголтелая тишь, где мерно качается маятник в кабинете отца, где мертво все то, что он находил тусклым и бесплотным, то есть ошибался. Он шмыгает носом, втягивает противную слизь из ноздрей одним громким хлюпом. Ему точно пора сваливать отсюда. Выглядит же как посмешище. Лу бы застремала, обозвала ущербным кретином. И сам Гусман готов назвать себя как угодно, только бы вернуть к сознанию, к пониманию того, как низко он пал, и что наступает момент возвращаться, переставать жить по-слюнтяйски. Иногда просто хочется облегчения. Чтобы его пощадили. Чтобы сказали, что жизнь такова. Чтобы уверили, что нет никакой его вины. Разве многого просит? Но это такие слабые и ничтожные желания, что Гусман просто морщится с презрением. К самому себе. Или с ненавистью. Черт разберет. И он шаркает пяткой, помогает бедрам оттолкнуться, обрести устойчивость, чтобы дальше поднять корпус тела. Бутылка от столкновения с носком ботинка катится дальше, боком бьется о фонарный столб, застревает у его подножия. А там, кажется, осталось. Что-то на дне. В самый раз допить перед уходом. И Нуньер пытается дотянуться, качается, готовый вот-вот заново свалиться, воткнуться головой в негостеприимный асфальт. Блять. Он так пьян. Просто невыносимо. В сопли. В мясо. Вусмерть. Смех поблизости. Девичий. Знакомый. Родной. Гусман жадно хватает бутылку за горлышко, выпрямляется резко, болтается вертикально, как тот же отцовский маятник на полированном дорогом дубовом столе. Он, конечно, прищуривается, потому что в глазах двоится или даже троится, множится. Едва рассматривает. Надя идет не одна. Кто-то ее провожает, веселит, доводит до смешливых истерик. Прикольно, думает он. Весело ей. Беззаботно. Радостно. И ее провожающий мало похож на мусульманина. Вернее, совсем не похож. — Гусман, — Надя перестает смеяться, когда замечает гостя у дверей магазина, замирает, таращится своими черными глазами-безднами, делает выводы. — Зачем ты пришел? — Затем, — огрызается он просто потому, что она заслуживает. Все его внимание приковано отнюдь не к Наде. С ней Нуньер еще разберется, подождите. Что за хахаль возле нее? Вот что Гусмана действительно сейчас заботит. Парень в кожанке высокий, разворот плеч широкий, а улыбка наглая, ее хочется стереть кулаком. Гусман смотрит во все глаза и видит в компаньоне Нади себя. Почти собственное отражение. Типаж схожий. Те же светлые волосы, тот же пренебрежительный к окружающим взгляд. Странно. Уж не глючит ли его? Ну нет, нет. У этого наглеца статус пониже, зато самомнение, кажется, даже выше. — Кто это? — Гусман тычет в рожу хахалю, ждет правдивого ответа. Или не ждет. Зачем ждать? Он обязан показать, кому принадлежит Надя. Здесь и сейчас. Чтобы не было разговоров. Чтобы не было сомнений. Чтобы все было предельно чисто, кристально, без замутнений. И пальцы его только крепче сжимают горлышко бутылки из-под виски, а потом мышцы напрягаются, и руку заносит, разворачивает, опрокидывает с такой бешеной скоростью о бетонный цилиндр столба, что целостность бутылки при соприкосновении с поверхностью нарушается, превращается в колючую розу из стекла, в раскрытую зубастую пасть пираньи. Осколки засыпают подножие фонаря, мягкой очередью звенят в ночной полутьме. — Я спросил кто это, — цедит нетерпеливо Гусман, игнорируя вскрик Нади и ошеломленное выражение лица хахаля. Да, среди самцов всегда побеждает сила, воля и характер. И становится понятно, кто здесь победитель. В эту самую секунду. — С ума сошел? — побелевшими губами шепчет Надя. — Убери это, — зыркает на руку со стеклянной розочкой. — Быстро. — Ага, — иронично произносит он в ответ и обращается к насторожившемуся пареньку. — Свалишь сам или я помогу тебе? — Гусман! Ох, уж эта Надя. Что за привычка обрывать его на полуслове? Я накажу тебя, девочка. Ты следующая на очереди. Только для тебя припасено нечто иное. Иная экзекуция. Ласковая и сладкая. — Пошел нахуй отсюда! — орет Гусман и принимает угрожающую стойку. Он ощущает жажду крови, ему нужны чужие страдания, чуждая боль, чтобы избавиться от собственной. Это так нормально. Нормально же? — Ты ебанутый, — усмехается хахаль Нади. — Надя, вызвать копов? — Нет, все в порядке, я его знаю. Тебе, правда, лучше уйти. Завтра созвонимся. — Окей, до завтра, — и взмахивает ей рукой, качает головой, закуривает, а потом разворачивается и уходит в густую темноту за границей фонарей. Гусмана окутывает вуаль разочарования. Все заканчивается слишком быстро, а он так и не ощутил чужую боль. Нечестно. Все вокруг очень нечестно. Розочка выскальзывает из рук, когда Надя давит своими тонкими пальцами на его запястье. Нуньер опускает глаза и выдыхает на раз весь задержанный в легких воздух. Освобождается незаметно для себя. Будто выпускает запертое чувство стыда и вины, будто избавляется от хронической усталости и безысходности. Будто отдает миру все, чего в нем изначально было много. — Любви недостаточно? — спрашивает Надю в образовавшейся между ними пустоте. — Так ты говорила. А он? Он же не мусульманин. С ним, значит, можно? С ним достаточно? — С ним нет никакой любви, — вздыхает Надя и крепче сжимает его пальцы в своих, изящных, теплых. — Ты прекрасно это знаешь. — А с кем есть? — Угадай с одного раза, — приподнимает она левую бровь. — Ты меня запутала, — хмурится Нуньер. — Вконец запутала. — Ничего, — двигает плечом девушка. — Распутаемся. А теперь я вызову тебе такси. — Нет, погоди, — просит или уже молит Гусман. — Еще немного с тобой. Сегодня. Пожалуйста. — Хорошо, — разрешает Надя. — Хорошо. Он хочет сказать спасибо, поблагодарить ее, возвысить, короновать, но все слова начинают казаться лишним трепом, когда Надя встает на цыпочки и мягко прижимается ртом к его сухому рту, увлажняет сладковатой слюной губы, дарит нежную долгожданную ласку. Его руки запирают ее в тесные объятия, прижимают к мужской груди. Вот так хорошо. Теперь точно. И спасибо. Хоть сказано это мысленно. Все равно спасибо. За тебя, Надя. За то, что ты есть.