Мукуро был таким человеком, которому было очень трудно открыться. Он держал расстояние со всеми, включая босса. Отмахивался мерзкими ухмылками и похабными шуточками, жалящими похлеще скорпиона. Однако Тсунаёши не сомневался — даже к такому человеку можно подобрать свой ключик.
Необязательно, чтобы тот изначально был в связке. К каждой замочной скважине свой индивидуальный, стоит только поискать и подобрать нужный.
Мукуро холоден, отстранён, но порывист и легко обижается — это трудно понять, в самом-то деле, просто… он действительно обижается, — обнажая зубы в очередной ухмылке. Отгораживается паскудным характером и блядской продажной натурой, показывая себя во всей своей мерзости. Скользкая гадюка, пригретая на груди.
Возможно, Хаято был прав. Возможно, только возможно, что Такеши не зря недолюбливал его. Сомнительно доверять выбору Хибари, каждый раз порывающегося выхватить тонфа в его присутствии.
Тсунаёши отмахивается — они не понимают. Такого человека, в сущности, сложно понять. Но он поймёт и примет. Со всеми страхами и опасениями, со всеми демонами, дерущими остатки души в жалкое непрезентабельное рваньё. С дрожью в пальцах и похабными шуточками, жалящими каждой едкой интонацией.
Просто… надо понять и принять, не пытаясь копаться в чужом белье. Мукуро такой человек.
Впору цедить сквозь зубы: «Я так и зна-а-ал». Тсуна бы и рад, вернее, отнюдь не, но язык как-то не поворачивается. У него и вдохнуть-то сил нет, не то что языком ворочать. Да и незачем вдыхать с пробитым-то лёгким, дырень в груди не закроешь ничем. Даже тихим, будто бы неуверенным, неизменно искренним «прости». Ведёт трясущейся рукой к груди, не отводит взгляда от застывшей на тонких губах змеиной усмешки. От самих губ, разом побелевших, выцветших, как их обладатель, на фоне вмиг потемневшего мира. Только глаза горят призрачным огнём, неизменно синим и красным, кровавым. Тсунаёши не может удержать судорожного кашля, так и рвущегося кровавой пеной изнутри. Пытается сдержаться, давится слюной и почти задыхается. Не сгибается пополам только потому, что трезубец встрял в грудине, давит остриём отчего-то не на болезненно сокращающееся сердце — куда-то левее и многим глубже, где во сто крат больнее. И никакими «прости» боль не перекрыть, сколь искренними они бы ни были.— Тсунаёши-кун?
Голос иллюзиониста звучит тихо и удивлённо. Сам Мукуро выглядит удивлённо и растерянно, в его взгляде только искреннее непонимание, чётко отпечатавшееся на бледном измождённом лице.
Не ожидание подвоха — непонимание. Тсунаёши позволяет себе расслабленно выдохнуть — прогресс.
— Это… — он запинается, неловко смеётся и треплет волосы на затылке. — Ну, считай это подарком, — выходит неуверенно, но, впрочем, Савада не жалеет. Лицо Мукуро того стоит.
— Подарком? — в этот раз в его голосе недоумение, чистое и незамутнённое, и всё то же неверие. Будто бы этого просто не могло случится с ним.
Рокудо приподнимает бровь, выразительно глядит на коробочку в глянцевой синей обёртке, дёргает за кокетливый красный бантик и уточняет ещё раз:
— Погоди-погоди, подарок?
Тсунаёши не может удержать смеха, до того забавно выглядит Мукуро с коробочкой с красным бантиком. Будто маленький ребёнок, получивший что-то слишком сложное и непонятное в свои загребущие руки. Раздумывает, а надо ли ему это. И выглядит до колик комично.
— Тсунаёши-кун, — с расстановкой начинает Рокудо, лицо его бледнеет сильнее, — мне кажется, твоё тело непригодно для переселения, — задумчиво тянет он, взвешивая коробочку в руке. Она небольшая, не больше ладони, прямоугольная. Обычно в таких дарят кольца или медали. Или серьги. Иллюзионист прищуривается, уголок его губ дёргается в ироничной усмешке. Он подносит палец свободной руки к виску и показательно стучит по нему, не отрывая долгого пронизывающего взгляда от босса. — В нём отсутствует мозг.
Лицо бледное, тем сильнее видно на нём розоватые пятна бессильной злости и смущения.
Тсунаёши захлёбывается, пытается вдохнуть — правое-то лёгкое цело, — но лишь заходится кровавым кашлем, растрачивает последний кислород и силы. Ноги подкашиваются, Мукуро с осторожностью придерживает его около себя, аккуратно облокачивает на стену, позволяя найти точку опоры. Удивительно, что он вообще делает это. В благодарность за потраченные на него заботу и внимание? Не сводит пристального цепкого взгляда, не опускает холодной усмешки. Немного виноватой, немного насмешливой, мол, я же предупреждал, а ты, глупый, не верил. Он в верности, впрочем, не клялся, чтобы что-либо нарушать, кроме внутреннего кодекса. Молчит, боясь, что вместо усмешки на лице появится неудобоваримая гримаса, ну вот никак не вписывающаяся в ситуацию. Как и серьги, брякающие всякий раз, стоит только чуть качнуть головой.Рокудо Мукуро такой человек… которого надо приучать. К себе, к окружению, к бытовым мелочам, известным любому ребёнку. Он похож на дикое животное, посаженное в клетку — огрызается, жалит и ранит, скалит зубы и кусает руку, с которой кормят. Не доверяет, не подставляет спину даже во сне.
А ещё его надо приручать.
Он забавен, Рокудо Мукуро. Любопытен и открыт… ну, в какой-то мере. Он не пройдёт мимо заинтересовавшего его предмета и обязательно попытается об этом узнать как можно больше. Трезво смотрит на мир, несмотря на пьянящий разум страх.
Брошенные дети всегда ожидают подвоха от бескорыстной помощи. Преданные — очередного ножа вдобавок ко всем имеющимся.
Мукуро воплощает в себе всё и сразу, в то же время — абсолютно ничего. Он пустой холст, чистый лист бумаги, на котором можно рисовать всё, что в голову взбредёт. И Тсунаёши даже не хочет задумываться о том, какую цену за это придётся заплатить. Возможно, стоило бы задуматься, но он слишком увлечён удивительным в своей неоднозначности занятием.
Тсуна умом понимает, что происходит, но внутри всё рвётся на части от диссонанса, от неверия — сердцем, душой, даже чёртовой интуицией верить не хочет. На фоне, как-то приглушённо, гудят пожарные сирены, хотя должны орать так, что кровь из ушей литься будет. Впрочем, даже интуиция заткнулась где-то на задворках сознания. Почему боли… практически не чувствуется? Он хватается за трезубец, за металлическое основание, впившееся в кожу ладони резным орнаментом, чуть дёргает не пойми куда. Сам не понимает, что сделать хочет. То ли выдернуть, то ли насадиться поглубже, разбередить дыру ещё сильнее, чтобы ощутить боль предательства в полной мере, убедить себя окончательно и бесповоротно, что он последний дурак. Кровавая пена пузырится на губах, Тсунаёши тошнит, кажется, он вот-вот вывернется наизнанку целиком и полностью. Бессильные дрожащие ноги не держат, разъезжаются в стороны, пол неумолимо становится ближе, затылок трётся о деревянные резные панели, бьётся о выступы. Тсуна пересчитывает их, про себя уже рыдая навзрыд маленьким никому не нужным ребёнком, брошенным подыхать в коробке под мостом; снаружи он лишь хрипит и всхлипывает, пытаясь унять порыв пустить слезу. Выходит неважно, как ни глянь.Едва ли Мукуро можно было назвать человеком чести. Тсунаёши и себя таковым не считал, потому полагал, что это нормально. В при-и-инципе, в принципе… Ну что он мог ему сказать? Так нельзя? Плохой мальчик?
Мукуро бы усмехнулся с иронией, выразительной мимикой говоря: «Ой ли, Тсунаёши-кун?»
Ну да, это было бы глупо. Тсуна фыркает и закатывает глаза. Всё больше его мысли занимает Хранитель Тумана. Он настолько увлекателен, что всё остальное просто не задерживается в голове, кажется незначительным и тусклым. И Савада не считал это чем-то, ну, нездоровым.
Это нормально — желать помочь, верно? Позволить Мукуро чувствовать себя комфортно, доказать, что достоин оказанного доверия, что можно повернуться спиной, не боясь пополнения коллекции из колюще-режущего меж лопаток. Даже когда это переходит в одержимость. Особенно когда это становится одержимостью.
— Джудайме, Мукуро опасен, — Хаято говорит с напором, с твёрдой уверенностью — он знает, о чём говорит.
— Глупости, — отмахивается от него Тсунаёши, на самом деле взмахивая ладонью перед лицом, чуть кривится и морщится, откидывается в кресле и отталкивается от пола, прокручиваясь вокруг оси. Гокудера неодобрительно поджимает губы и смотрит долгим внимательным взглядом. — Что? — несколько обиженно тянет Савада, на миг переставая крутиться. Хаято чуть щурит глаза.
— Он опасен, не стоит так… — Ураган на миг сбивается, подбирая безобидные формулировки, хотя давно стоило перестать с ним нежничать, — увлекаться.
Тсуна удивлённо вскидывает брови и даже перестаёт вертеться в кресле, приподнимается, опираясь на столешницу, пытаясь удержать равновесие.
— Не мели чепухи, я не «увлёкся», — сделав воздушные кавычки, заключил он после недолгой паузы, откидываясь обратно. Удивление ожидаемо обратилось раздражением. — Глупости, — повторяет Тсуна и кивает своим словам.
— В самом деле? — Хаято не удивляется, не говорит напрямую, знает — босса сложно в чём-либо убедить на самом-то деле. Он пытается донести мысль о том, что действительно глупо вот так вот греть на груди заведомо опасную тварь. Не получается, Гокудера чувствует горечь и желание закурить, когда Дечимо отвечает:
— В самом деле. Это не его дело. В самом деле — не его.
— Мы закончили, — торопливым, но твёрдым шагом из-за поворота появляется парень не старше самого Тсунаёши, впрочем, может, ему просто кажется. Савада лишь краем глаза осматривает его и переводит взгляд на Мукуро. Вор, а по документам в руках это именно что вор, оглядывает вонгольского босса внимательным прищуром тёмных глаз и вдруг широко усмехается. — Ну на-а-адо же, — издевательски тянет он, укладывая какие-то бумаги, сложенные вдвое, во внутренний карман пиджака, оправляет подол, подтягивает узел галстука и нарочито небрежно откидывает иссиня-чёрную чёлку с глаз. Подходит так близко, как только может, едва не задевая носками туфель чужих ног. — Не ожидал, что ты решишься. Тем лучше, — вор кивает самому себе, чуть дёргает головой назад. — Уходим, босс не любит ждать, — и разворачивается, намеренно пнув ногу Десятого. Скалится злорадно, глядя через плечо. — Упс, — щерится в ухмылке, прожигает взглядом и издевательски машет рукой на прощание. — Пока-пока, неудачник.Мукуро такой человек, которому сложно сказать что-то серьёзно. Ну правда, ему трудно даже просто здороваться, не говоря уже об остальном. Он молчит или язвит, язвит или молчит. Редко когда от него услышать можно что-то, кроме неопределённых намёков и угроз.
Адаптация — дело нелёгкое.
Мукуро не идёт на контакт, потому что… потому что не идёт на контакт. Не любит разговаривать, не любит компании, не любит общие сборы и красный цвет. Не любит чужие прикосновения, всё время носит перчатки и показательно расслаблен, каждый раз напрягая плечи и ноги в готовности дать дёру или отпор.
В какой-то степени это даже мило. Тсуна и не замечает, с каким упорством стремится пробиться в его зону комфорта. Хаято неодобрительно качает головой и останавливает Такеши, в кои-то веки перестав с ним собачиться по любому поводу.
— Ты ему говорил? — Ямамото трёт шрам на подбородке и украдкой поглядывает в окно. Гокудера чиркает зажигалкой, но сигарету так и не поджигает, больше играясь с огоньком.
— Без толку, — раздражённо фыркает Гокудера и с щелчком захлопывает крышку зажигалки. Он выглядит устало, впахивая и за себя, и за босса, и за Реохея, укатившего на родину. Измождение только-только трогает его лицо, оставляя едва заметные следы.
— Он слишком добр, — Такеши и сам не уверен в том, что говорит. В смысле, не уверен в том, стоит ли оправдывать Саваду, когда его насквозь видно.
Гокудера бросает на японца пронзительный озлобленный взгляд.
— Он ведёт себя, как влюблённый подросток! — категорично заявляет Хаято, едва не перейдя на крик. Голос его, огрубевший и хриплый, камнем ложится на плечи, отчего Ямамато передёргивает. Он ведёт плечом, будто хочет сбросить это наваждение, и хмурится.
— Всё образуется, — с усмешкой уверяет он. Хаято ему не верит ни на йену. Болезнено усмехается, зажигает сигарету, делая длинную затяжку, и размыкает губы, позволяя дыму клубами валить изо рта.
— Сомневаюсь, — звучит твёрдо и уверенно. Хаято знает, о чём говорит. Ямамото тоже сомневается, приглядываясь к боссу во дворе, сидящему на скамейке рядом с Докуро и Джошимой. Он ничего не отвечает, просто поджимает губы и ещё раз трёт шрам, понимая, что от этой привычки избавится вряд ли. Так же, как Савада от своих привычек лезть не в своё дело.
Мукуро тихо усмехается, в голосе его — он пока вообще ничего, кроме извинений, не произнёс, но всё же — спокойствие и равнодушие. Совсем немного глумливости на лице, в уголках растянутых губ. Он провожает взглядом своего компаньона, переводит на босса, оглядывая его с ног до головы. Присаживается на одно колено, как примерный Хранитель, дающий клятву, любовно оглаживает древко трезубца, проходится пальцами до наконечника, уходящего в грудь Савады. Прослеживает каждое своё движение взглядом, пока не добирается до лица. Мягко подхватывает бессильную голову под подбородок, заставляет поднять. Тсунаёши открыть глаза не может. Или не хочет. Наверное, даже к лучшему, пусть в каждом мягком касании чувствуется робость и дрожь.Мукуро смешался в ощущениях, это по его лицу видно. Замешательство так явно отражается во всём его выражении, в напряжённых плечах и поджатых пальцах, что сам он кажется таким… приземистым, близким — руку только протяни и коснёшься. Тсуна не хочет думать, что сейчас жест иллюзиониста похож больше на стиснутые в готовности вмазать кулаки, а не на неуверенно сжатые пальцы.
— Я… — Савада тут же одёргивает себя, тихо фыркает под нос, понимая, что в голове полная сумятица.
— Неужели угрозы о захвате тела так повлияли на тебя, Тсунаёши-кун? — сквозь эту сумятицу в собственной голове произносит Мукуро. Лицу возвращается бледность, губам — змеиная усмешка, а глазам — блеск. Разум чист, но в нём поселились сомнения.
— Ты не о том думаешь, Мукуро, — Савада улыбается и разваливается на траве, головой в опасной близости от бедра иллюзиониста. Тот показательно приподнимает бровь и усмехается с иронией. Безмолвное издевательское: «Правда?»
— Да пошёл ты, — шутливо роняет Тсунаёши и закрывает глаза, складывая руки на животе. Весь такой расслабленный и открытый, убивай — не хочу. Мукуро убеждает себя, что не сможет прикоснуться к нему. Ни пальцем, ни взглядом, ни единым словом.
— Как скажешь. На такую покладистость и смирение в голосе — почти безразличие, но Савада не поверил ни единой интонации — Тсунаёши приоткрывает глаз и, поразмыслив — не делая этого абсолютно — пару мгновений, переползает аккурат иллюзионисту на колени головой. Нагло и самоуверенно, с затаённым ожиданием толчка под затылок.
Тихий сбитый выдох и едва-едва дёрнувшееся от напряжения бедро. Чужого дыхания не слышно и почему-то Тсунаёши этому рад. Неужели его даже не ужалят за это?
— Я хотел сделать это… не так, — как-то отстранённо проговаривает Рокудо, скорее, для самого себя. Просто мысли вслух. Случайно оброненное и забытое, не привлекшее должного внимания. Не должное привлечь, но Тсуна хватается за это, как утопающий за соломинку — тщетно и бесполезно. Мукуро провёл пальцем по губам Савады, стирая кровавую пену — Тсуна не смог удержаться от того, чтобы оставшуюся кровь слизнуть, — и отчётливо хмыкнул. Тсунаёши бессильными пальцами держался за трезубец и упирался в пол, стараясь не упасть окончательно. Пусть в глазах своего хранителя — уже не — пал ниже некуда. Рука Рокудо легла на древко, крепко сжала до скрипа кожаных перчаток.Робкие надежды зачастую оказываются безжалостно разбиты на мелкое стеклянное крошево, растекающееся по венам. Мукуро знает, ведь такое уже давно калечит его изнутри. И не хочет увеличения концентрации битого стекла под кожей — хватит, с него достаточно.
Он хмурится, поджимает губы и прикусывает щёку изнутри.
Савада Тсунаёши — отдельный вид человека, пожалуй, единственный в своём роде, смелый и трусливый, глупый и проницательный, весь такой изнеженный и несгибаемый. Он производит странное впечатление и им легко обмануться. В первый раз, во второй, в третий. Мукуро обманывается каждый раз, стоит повестись на мягкую улыбку, до краёв полную искренности. Повестись на взгляд, пронизывающий насквозь любопытством и знанием.
Это приводит в крайнюю степень бешенства, подводит к черте, за которую Рокудо давно научился с титаническим спокойствием перешагивать, будто делает это каждый день.
Савада так близок к нему, что кажется, будто с каждой лишней секундой залезает всё глубже под кожу. Глубже и глубже, подбираясь к битому стеклу в венах. Это пугает. Это завораживает. Кому как не ему говорить о балансе на острие заточенного ножа?
Прикосновения почти болезненны, они калёным железом ложатся в тех местах, где Савада умудряется ненароком его коснуться. Бёдра до сих пор прошивает фантомной болью, и… Мукуро не знает, почему не отталкивает. Терпит боли и крошево в венах, пытается держаться на расстоянии вытянутой руки, не осознавая, что Савада давно уже стоит позади и обхватывает его горло тонкими грубыми пальцами.
Так быстро, что и не заметишь, как сунешь голову в петлю из чужих объятий. Поздняк метаться, да? Мукуро мечется и не видит в этом ничего здорового, полностью уверенный в необходимости держаться подальше.
Выходит, увы, неважно. Он уже проник слишком глубоко и пустил свои корни, что вырывать их придётся с мясом, оставляя в чужих венах осколки робких надежд. Отчего-то почти так же больно, как калёным железом в местах касания Тсунаёши.
— Сайонара, Тсунаёши-кун, — с придыханием протянул иллюзионист, резко дёргая трезубец на себя. Савада захлебнулся фантомной болью и кровью.***
Глаза бестолково пялятся в потолок, рука безвольно нащупывает разрывающийся от звонков мобильник, чтобы нажать на сраный сброс, наверное, в сотый раз. Тсуна даже не смотрит на него, тут же откидывая подальше, стоит только звонку прерваться. Экран мигнул голубым, тут же высветилось количество пропущенных. Савада искоса глянул. Сорок семь. «Переживут». Тсунаёши прикрыл глаза, зачёсывая мокрую чёлку назад. Кожа взмокла от пота, тело всё ещё скручивали сонливые спазмы, потряхивало от кошмара. Тишину однокомнатной квартиры разбил оглушительный стук в дверь. Тсуна вздохнул. «Блядь». Видимо, доспать ему не удастся, хоть на часах давно уже за полдень. На пороге обнаружился взмыленный Гокудера, нагруженный пакетами. Он долбился ногой в дверь, жевал фильтр испорченной сигареты, про которую, наверное, уже и позабыл, и зло глядел на босса из-под чёлки, так и норовя огреть пакетом, да жалко последние мозги выбивать. И покупки жалко. Особенно пиво, сваленное на самое дно, которое непременно об эту самую бетонную башку и разобьётся в первую очередь. — Я тебе сколько названивать должен? Гокудера оттиснул босса от двери и в наглую попёр на кухню, не останавливаясь даже просто обувь снять, сразу же зашуршав пакетами, загремев посудой и шкафами, которые в этой квартире пустовали до налётов Урагана почти всегда. Тсунаёши вздохнул. Признаться, он неимоверно скучал по тем временам, когда Хаято преданно заглядывал ему в рот и следовал хвостиком, а не нянькался с ним, как с дитём неразумным. Впрочем, мало что поменялось за эти года, им уже далеко не пятнадцать, разве что конечные цели у этого заглядывания и хождения несколько изменились. Тсуна вздохнул, закрывая дверь, под нос пробурчав для проформы: — Да-да, конечно, проходи, Хаято, только тебя и ждал. И Гокудера, конечно, услышал. Смерил босса внимательным взглядом и поджал губы, но высказываться, хвала небесам, не стал. Тсунаёши растрепал волосы, чиркнул зажигалкой у себя перед носом, играясь с огоньком. В последнее время это настраивало его на рефлексию и мыслительный процесс в целом, помогало сосредоточится в отсутствие других действенных методов и, разумеется, Реборна. Хаято на его побеги в себя разорялся и обещался отобрать зажигалку, но всё никак не решался. Видимо, понимал, что Тсунаёши найдёт что-то ещё, не факт, что безопасное. Хаято для вида попыхтел, бурча себе что-то неразборчивое под нос — наверняка, проклинал, Тсуна хмыкнул — и смял пустые пакеты, комкая поплотнее и сбрасывая их куда-то в ящик под столешницей. Выглядел он невпример хуже, чем было на прошлой неделе. Бледный, усталый, мешки под глазами скоро будут побольше самих глаз. Вероятно, дневал и ночевал в кабинете, разгребая завалы документации и отчётов. Де-факто, именно он боссом Вонголы и был, хоть, де-юре, числился им сам Савада, самоустранившийся давеча, месяца два назад (плюс-минус неделя или даже две). — Дерьмово выглядишь, — не преминул высказаться Тсунаёши. Он подпирал бедром дверной косяк, не собираясь ни входить, ни выходить. Да и Гокудера не маленький, сам справится, более того — ему на пользу отвлечься, пусть костерит его нехозяйственность и неспособность себя содержать. Всяко лучше самолинчевания на этой же почве. Гокудера действительно выглядит уставшим. Работа Правой Руки Десятого Вонголы казалась розовой мечтой в их такие далёкие сейчас пятнадцать. Тогда даже кратко описанная Реборном мафия не казалась чем-то настолько ужасным, хотя — уже не — Аркобалено неоднократно намекал, что подоплека двойная, если не тройная, но подростковый максимализм, желание бежать впереди планеты всей и постоянное детское отрицание очевидных вещей своё дело сделали. Не сказать, что в худшую, но далеко не в лучшую сторону. Им крупно везло по дурости. С возрастом многое проходит период переосмысления, мир перекраивается, неизменные константы приходят в движение и становятся непостоянными, не подвергающимися чему-то вроде спокойствия. Чёрное высветляется, не становится белым, конечно, но порядком сереет, не кажется беспросветным мраком; девственно-белое темнеет, набирается черноты и полутонов, окрашивается другими красками, валяется в грязи и крови из разбитых губ, в слезах и дерьме. Дважды в одну и ту же реку не войдёшь, как ни пытайся — Тсунаёши даже смирился с этим, по крайней мере, он так считал, хоть не был уверен на всю сотню. — Есть подвижки, — Хаято массирует шею чуть ниже загривка, избегает смотреть в глаза, прикипев взглядом куда-то чуть выше подбородка, но ниже носа. Может, на губы пялится, Тсуна приобрёл дурную привычку выражать свои мысли самыми краешками губ, невольно привыкнешь обращать внимание на короткие ухмылки вместо полноценных реплик и даже смеха. Дурной пример заразителен, медленный яд, сковывающий всё, вплоть до эмоций и пламени, невозможно не отравиться, пробуя по мелкому глотку. Гокудера максимально сосредоточен, ловит каждый сдвиг в настроении босса. Тсуна всё же решает зайти в кухню, напряжённо застыв у стула, стиснув спинку в пальцах, не спеша садиться. Молчаливо ожидает продолжения, разглядывая без особого интереса папки перед собой. На столешнице их всего четыре, плюс ещё одна в руках Урагана. — Кхм, — Хаято прочищает горло и откладывает папку на стол, светло-жёлтая, лимонная, но блёклая, будто выцвела в руках Хранителя за какую-то пару минут. Тсунаёши молчит, Гокудера собирается с мыслями. — Мы изначально предполагали, что здесь замешан кто-то из низших в списке Альянса, впрочем, и за его пределами достаточно, — Хаято глядит на босса, отслеживая реакцию на свои слова, чуть запинается, делает небольшую паузу, сглатывает скопившуюся от волнения слюну, — желающих… желающих, да. Тсуна согласно кивает, это было самой первой их версией, которой дали зелёный свет. — Не биологи, не фармацевты, этот ублюдок вряд ли бы связался с кем-то из них. Возможно, разработка оружия, — Хаято начинает расходиться, чувствует себя рыбой в воде, когда объясняет кому-то свои доводы, когда сопоставляет разрозненные факты, когда думает, в конце концов. Савада лишь ещё раз, не так уверенно, скорее, задумчиво кивает, разглядывая огонёк зажигалки. — Пропавшие документы вычислить так и не вышло, им удалось хорошенько подчистить концы, — недовольно добавил Хаято. Тсуна посмотрел на него сквозь маленький оранжевый язычок и захлопнул крышку. Гокудера нахмурился и повёл плечом, дёрнув головой. — Пожар, — говорит Савада и всё же заставляет себя сесть, подтягивает ближайшую папку — неопределённого серо-зелёного цвета — и без особого интереса перелистывает, почти не глядя на текст и фото. Хаято не противится, вместо этого жуёт фильтр сигареты, а потом одним слитным движением отправляет ту в мусорку. — Пожар, — соглашается Гокудера, резко подрываясь с места и распахивая голубую папку, показывая боссу на фотографию. Тсунаёши поджал губы; этот фрагмент с камер видеонаблюдения, единственных сохранившихся, наверное, только чудом — картинка смазана, изображение нечёткое, допотопные технологии, которые по счастливой случайности не выбросили в мусорное ведро. — Здесь хорошо видно, что ублюдок заводит их в отделы разведки и разработок, хотя подожгли они ещё два соседних отдела. Они связаны между собой, — пояснил Ураган, уже почти не следя за реакцией на свои слова. Он перелистнул пару страниц и снова ткнул пальцем в листок, провёл линию под нужными строчками. Тсуна послушно вчитался, с каждым словом хмурясь всё сильнее. — Раньше расследованием заправлял CEDEF, пока Емитсу не передал управление Базилю. Хвала Марии, с ним легко договориться, — торопливо добавил Гокудера, тут же сунув боссу ту лимонную папку, что до этого теребил в пальцах. — Вот, что удалось узнать с его слов. Савада хмыкнул на слова Урагана. С Базилем они удивительно хорошо ладили, несмотря на некую нетерпимость столь разных атрибутов. Впрочем, со Скуало и Такеши Хаято цапался едва ли не чаще, чем звонил ему, Тсуне, на мобильник. А названивал он часто, иногда раз по десять на дню, проверяя и перепроверяя — поел ли, поспал, помылся ли тем гелем для душа с аромомаслами, выкинул ли к херам свою зажигалку, закрыл ли окно, обещали дождь и сильный ветер. В общем по делу и нет, но названивал, пожалуй, очень часто. И больше не по делу, да. Савада продолжал вчитываться в сухие выжимки из отчёта, наверняка урезанного заботливым Хаято до приемлемого состояния. Пострадали многие документы, хотя большую часть из них уже занесли в компьютеры и закодировали, но часть так и осталась не переведённой в информационный язык. Это удручало, никто не мог точно сказать, насколько важны были те документы, отчёты и схемы. Пострадали три отсека, не считая подожжённые отделы с документацией. Действовали тихо, пока не пришла пора раздавать долги и наводить шорох для заметания следов. Камеры были предусмотрительно выключены, за маленьким исключением — той старенькой модели, в работоспособности которой сомневался ещё сам Девятый, что уж говорить о более молодом поколении, часть особняка обесточена, аварийное электроснабжение не сработало, большинство электроприборов — а следовательно и дверей с электронным допуском — оказалось выведено из строя, почти все Хранители были в разъездах, а персонал — распущен по делам и домам, это был мини-апокалипсис масштабом с вонгольский особняк. Саваду откачивали неделю, потом ещё месяц не выпускали из медблока и настоятельно рекомендовали постельный режим и отдых, желательно с изоляцией от Хранителей, особенно от Урагана и Солнца. Туман вычеркнули из списка, поставив верность Хроме под большой вопрос и больше месяца — аккурат до выздоровления Десятого — продержав бедолагу в изоляторе. Хаято мог быть жестоким и безразличным к возможным врагам, ещё вчера прикрывающим спину, будучи верным другом. Он удивительно быстро подстраивался под ситуацию и выворачивался ужом из самых скользких ситуаций. В конце концов выяснилось, что ответственным за задержание Докуро оказался CEDEF, но Гокудера был вхож в эту организацию ещё до назначения главным Базиля. А потому, на почве общего уважения и восхваления Савады-доно они очень даже спелись и работали на износ, роя носом землю, в том числе пытаясь накопать что-нибудь на Хроме и ублюдка. Не сказать, что тщетно. — Это… — Тсуна не знает, что и говорить. Он неверяще распахивает глаза — на японца похож лишь отчасти с такими-то глазищами — и глядит на Хранителя с возрастающим беспокойством. Волнение ясно отпечаталось на его лице бледностью и нервным тремором в пальцах. — Это… Гокудера согласно кивает и всё же достаёт сигарету, поджигая ту пламенем. Быстро и глубоко затягивается, чуть морщится и выдыхает дым в сторону, тут же закусывая фильтр и перелистывая страницы в папке. — Хроме действительно была не при чём, ни сном ни духом, промурыжили её зря, надзор снимут на днях, распоряжение уже на столе у Базиля, завтра же будет у меня. Ублюдок сливал инфу налево в обход всех систем. И ладно бы только это, кто-то планомерно выводит из строя семью за семьёй. Мелкие сошки, никто бы и внимания не обратил, если бы не… — Бьякуран, — заканчивает за него Савада. Голос его тихий и сиплый. — Прости, — он, пошатываясь, поднимается из-за стола, тяжело опираясь на столешницу. Хаято предусмотрительно суёт ему под нос стакан с водой и остаётся у раковины, Тсуна благодарно кивает и пьёт едва ли не взахлёб. — Бьякуран, — соглашается Гокудера, снова делает короткую затяжку и стряхивает пепел в раковину, которую подпирает бедром. Его взгляд хмур и сосредоточен лишь на лице босса, даже не на тлеющей в пальцах сигарете. — Нельзя недооценивать тех ублюдков. Обставлено всё чисто, не подкопаешься. У кого заказ увели, у кого на заданиях смертность увеличилась в разы, если не в десятки. Даже в Варии недосчитывается дюжина способных людей. Альянс медленно, но верно подпиливают. — Предатели? — строго спрашивает Савада, отставляя стакан в сторону, Хаято наливает ещё воды. — Да, — Ураган коротко кивает, волосы лезут в глаза, он с раздражением дёргает головой и зачёсывает чёлку пятернёй. Делает длинную затяжку и тушит бычок о раковину, не беспокоясь о порче. — Конь поделился, что пришлось вычислять крыс не по одному разу, слишком хорошо шифруются. Тсунаёши тяжело сглотнул из-за кома в горле и медленно присел, не позволив себе рухнуть срубленным деревом. Хаято продолжил. — От Пиретти давно не было вестей, уже четвёртый день не можем связаться, — он нахмурился и приподнял верхнюю губу в раздражении. — Ублюдки действуют осторожно, но быстро и точно. Хибари блядует непонятно где уже неделю, не выходит на связь. Подозреваю, что телефон вообще выбросил. Тревожное «если не сдох, конечно» он благоразумно придерживает при себе, но у Савады интуиция всегда была хорошей, додумать не составляет труда. Он жмурит глаза и стискивает ладонями голову, беззвучно скулит и тихонько долбится лбом о столешницу. Стакан жалобно позвякивает, грозясь расплескаться водой. Хаято подхватывает его и пригубляет немного, проглатывая сигаретную горечь. Джудайме всегда очень остро реагировал на известия о своих Хранителях. Даже слишком, пожалуй. — Что известно о Меллифиоре? — глухо отзывается он, не отрывая головы от столешницы. Пальцы его грубо сжимают волосы и тянут в стороны, едва не выдирая с корнем. Хаято сглатывает и, борясь с желанием сочувственно похлопать босса по плечу, тихо откашливается в кулак и опускает взгляд в пол. Рядом с Савадой, вечно больным и апатичным, остро реагирующим на любые упоминания о том самом, он чувствует себя неумелым мальчишкой, застрявшем в пубертатном периоде. Даже факт своей правоты застревал гвоздями в горле. — Джессо молчит, хотя принцесса выразила сожаление и от лица всей семьи извинилась за свой нейтралитет. Полагаю, — Хаято скептически фыркнул, — будущее её не порадовало, это точно. Она там Джессо вертит, как хочет, — отчего-то Ураган сорвался на ворчливый тон. Он буркнул последнее в сторону, будто случайно мысль вслух высказал. Но ни стыда, ни сожаления по этому поводу не испытывал совершенно. Ему незачем об этом беспокоиться, в принципе. Тсунаёши чуть приподнял голову, из-под отросшей чёлки украдкой взглянув на Хранителя. Тот нервно сложил руки на груди, обнажая голые запястья — фенечки и браслеты остались в их далёких пятнадцати, только кольца плотно сидят на пальцах и пояс чуть позвякивает коробочками, а так… ничего больше, кроме стандартного набора из кобуры с глоком и несколько пилюль с Солнцем на всякий экстренный случай. И сигареты, которые, к слову — Хаято задумчиво рассматривает пепел в раковине, — заканчиваются. — Ты нам нужен, — выходит как-то жалобно и, в общем-то, жалко, Гокудера это прекрасно понимает, но не может иначе. Только на жалость давить и на совесть, которой его босс изобилует, просто фонтанирует. Хаято смотрит спокойно, с сожалением, не пытается кидаться из крайности в крайность — время его эмоциональности давно кануло в лету — и вполне понимает нежелание Джудайме возвращаться. — Босс? — тихо окликает он Тсуну. Савада лишь коротко кивает и укладывает голову обратно на столешницу, плотно сжимает зубы, почти скрипит ими, стирая эмаль. — Дай мне два дня, — глухо отвечает он, уже не чувствуя диссонанса, к такому своему голосу он привык ещё в первый месяц, пока отлёживал бока в лазарете. Хоть связки целы, пострадавшие лёгкие всякий раз отзываются фантомной болью и, кажется, их переклинивает временами от сильного стресса, не позволяя даже дышать нормально, что уж до полноценного разговора. Тсуна смирился. Ему пришлось мириться со многим — с этим в том числе. — Хорошо, — проглатывая все остальные слова, покладисто соглашается Хаято. Вытащенную на свет божий пачку сигарет он прячет обратно в карман, папки собирает в стопку и оставляет на столе, рядом, чуть поодаль, ставит наполненный холодной водой стакан и лазанью, притащенную из ресторанчика неподалёку специально. — Поешь, — Ураган слабо кивает — скорее, для проформы — на тарелку, пододвигает её ближе к неподвижному боссу, мешкает, перед тем как отойти. Его рука дёргается, почти ложится на плечо Савады, но замирает всего в считанных дюймах. Хаято закусывает щёку изнутри, сжимает ладонь в кулак и медленно отходит — шаг, другой, третий. Не поворачивается спиной, будто боится, что Тсуна растворится иллюзией под давлением чужого пламени. — Поешь, — повторяет Гокудера, сглатывая неприятный комок в горле и отступая ещё немного. Он кивает самому себе, будто точно знает, что даже в его присутствии Джудайме вряд ли возьмёт хоть кусочек в рот. Уходит и спустя пару мгновений возвращается с мобильником в руках. Какое-то время пялится в экран, разглядывая количество пропущенных от всех Хранителей разом, а потом с отстранённым выражением лица выкручивает громкость на максимум и оставляет рядом с тарелкой. Тсуна за всё это время не сдвинулся с места ни на дюйм. — Поешь, — ещё раз, почти умоляя, повторяет Хаято, не дожидаясь даже кивка в ответ. Он тихо уходит, прикрывая за собой дверь. Что ещё остаётся. С психически нестабильными он общается едва ли не каждый день по долгу службы лицом к лицу, с депрессивно настроенным боссом лишь посредством SMS и — пропущенных и сброшенных — звонков. Стоит только щёлкнуть замку, Савада подрывается с места и хватается за телефон. Долго возится с паролем, будучи не в состоянии набрать шестизначный код ввиду дрожащих пальцев. — Пожалуйста, — тихо всхлипывает он, с отчаянием пытаясь ввести пароль верно. Экран мигает красным — количество попыток превысило три. Сотовый выпал из рук, грохнувшись на стакан и лишь чудом не утопнув в нём, соскользнув на столешницу. Тсуна запоздало отодвигает воду в сторону медленным боязливым движением и оседает на стуле. Он сжимает голову руками, тянет себя за волосы в разные стороны, стучит зубами от озноба, прошившего тело, и жалобно хнычет в попытке отсчитать три минуты до следующей попытки. Наверное, само проведение позволяет ему вбить пароль. Или телефон, прижатый к столу. Тсуна ищет среди контактов номер Хибари, судорожно тычет пальцем на значок вызова, добиваясь своего далеко не с первого раза. Пара гудков, и девушка отрепетированным механическим голосом оповещает о недоступности абонента. — Пожалуйста, пожалуйста, — Савада почти плачет, скулит в трубку, прижимая её к уху так сильно, будто от этого что-то зависит. Раз за разом набирает номер Хибари, слыша в ответ лишь сухой женский голос и гудки. Опускает бессильные руки с мобильником, роняет на них голову и скулит: — Пожалуйста… Он кусает губы и сильно жмурится, не позволяя себе слёз — не сейчас, ещё рано что-либо говорить! Протяжные гудки ему лишь чудятся, больное воображение, галлюцинации от стресса — такое случатся. Когда гудки прерываются, Тсуна не сразу понимает, что происходит, тупо пялясь в экран, следя за таймером. Секундомер отсчитывает одиннадцать секунд тишины, прежде чем на том конце звучит неуверенное и неверящее: — Тсунаёши? У Савады сперает дыхание, он сжимает мобильник в ладони, продолжая бессмысленно пялиться в экран. Отсчитывает секунды вслед за таймером, слушает тихое тревожное дыхание — ему же не кажется, верно? он же не псих, нет? — на том конце, доходит до двадцати трёх и сорванно всхлипывает, зажимая себе рот ладонью в тщетной попытке заглушить позорный звук. — Тсунаёши? — голос звучит увереннее, нет той робости, но беспокойство всё же становится более отчётливым, более явным на фоне оглушающей тишины, не попадающих друг на друга зубов и бешено колотящегося в глотке сердца. — Пожалуйста, — его собственного голоса почти и не слышно. Тсуна сипит, продолжает зажимать себе рот ладонью, глуша зарождающиеся рыдания. Он срывается и полностью это осознаёт, но не может предотвратить. — Эй, Тсунаёши, — звучит эмоциональней, от интонаций Савада не выдерживает и роняет телефон на столешницу, зажимает рот обеими руками, прикладывается лбом о столешницу и душит рыдания. До боли вдавливает пальцы в челюсть, наверняка оставляет синяки, поджимает ноги, бьётся ими об столешницу и не может подтянуть к груди, сжаться в комок и закрыться от всего мира — и от него в том числе, в первую очередь. Неразборчиво шепчет: — Пожалуйстапожалсапожалста… — Тсунаёши! Эй, Тсунаёши, ку-фу-фу, — растерянный нервный смех режет слух так же, как лезвие вены. Савада резко вскидывает голову, безумным взглядом препарируя собственный сотовый. — М-му… кха, Мукуро? — с опаской спрашивает он, едва ли слыша свой голос — шелест сгнившей листвы, вымоченной кровью и дождём. Парень косится на телефон, как на врата Преисподней, распахнувшиеся перед носом нежданно-негаданно. В ответ ему летит хриплый надрывный смех, от которого кровь стынет в жилах, превращаясь в густое стеклянное крошево. — Как видишь, — выходит как-то незаконченно, неполноценно, будто он хотел добавить что-то ещё, но смолчал в последний момент. И теперь ждёт ответа, хотя бы чего-нибудь, какой-либо реакции, помимо шумного сбитого дыхания и всхлипов. От этого голоса внутренности промерзают насквозь. Тсуна резко жмёт на сброс, неловко шарит пальцами по экрану, выискивая журнал звонков и понимая, что действительно случайно набрал этого ублюдка притом — дважды. Руки трясутся так, что телефон таки летит на пол, а самообладание — ко всем чертям до кучи. Дыхание застыло в груди, распирает лёгкие, жжёт фантомной болью. В глотке осел кровяной привкус, рёбра отдались холодом, словно их вывернули наружу, позволив грудине зиять дырой. — Блядь, — с чувством сплёвывает Тсунаёши и сгибается пополам от боли. Он задыхается, отчётливо ощущая, как кровь наполняет рот, пенится и течёт по подбородку. Находит в себе силы, чтобы сплюнуть её на пол и не свалиться следом. — Блядьблядьблядь. Савада сипит, глотая звуки, на подкосившихся ногах пытается устоять, но падает тут же, стоит только сделать шаг. Задевает раздолбанный мобильник, разлетевшийся на части. Тсунаёши чувствует, как долбит в виски пульс, как кровь беспрепятственно течёт изо рта и пенится на губах, словно ему разом оба лёгких пробили. Это страшно, это жутко настолько, что даже в сознании оставаться нет сил.***
В уши ввинчиваются писки медицинского оборудования. Савада морщится, пытается заткнуть уши, но натыкается на проблему в лице катетеров с капельницами и закреплённых датчиков жизнеспособности. Он закатывает глаза и тихо обречённо стонет. Виски ломит от любого звука, во рту наверняка что-то сдохло вот уже лет десять назад, а глаза режет узкая полоска света из-под двери. Сейчас темень непроглядная — либо ночь, либо нижние (подземные) этажи медблока с повышенным уровнем защиты. Но тени говорят о последнем. — Прочь, я сказал, — низкий тяжёлый голос буквально придавливает к земле, бьёт обухом по затылку. Подчиняет, вселяет страх. Тсуна чувствует, как губы дёргаются в попытке сложиться в улыбку. Кашель сбивает, давит на горло. — Вам нельзя! Пациент ещё… Нельзя! — медсестра пытается возразить, преградить путь упрямому ледоколу, будучи хрупкой веточкой. — С дороги. И дверь распахивается под возмущённый писк отодвинутой самым возмутительным образом медсестры. — Господин! — вскинулась она, но Хибари уже захлопнул дверь перед её носом. Шаги Облака лёгкие, стук каблуков туфель отдаётся отчётливым звуком в голове, каждый шаг, каждый шорох рукавов, из которых показывается сталь тонфа. — Если ты подохнешь — загрызу. На плечах — вместо гакурана — белый халат. Всего одно движение — изголовье кровати насквозь пробито тонфа, Хибари нависает над боссом и поджимает в раздражении губы, в то время как Тсунаёши не может удержать глупой улыбки. — Жив, — тихо, словно оброненная вслух мысль. Кёя, выдергивая тонфа из изголовья, оправляет пиджак и своеобразно весело фыркает. — Жив, — соглашается он, слитным движением устраиваясь на посетительском стуле, закидывая ногу на ногу. — А ты лишь пока. Савада глупо улыбается, не делает попыток подняться, только чуть смещается на подушке, стряхивая с волос щепки и пыль. — Я… — Заткнись и восстанавливайся, — грубо перебивает его Облако, невозмутимо глядя перед собой. Ни злости, ни раздражения — разве что напускное, — ни разочарования. Кёя был одним из тех, кто знал насколько сильно босс переживает каждый волнительный момент, связанный с его семьёй. — Извинений не получишь, — категорично заявляет Облако, демонстративно закрыв глаза. Тсунаёши хмыкнул. — Конечно.***
Это… похоже на злой рок. Грохот, взрывы, балка, по какой-то невероятной случайности мазнувшая вскользь по затылку и заставляющая рухнуть на развороченные лестничные перила. Увлекательный полёт со второго этажа на — хвала Марии — диван, оставленный здесь неделю назад, потому что «ну куда нам его пихать?», череда мелких взрывов, сотрясающих поместье. «Вернулся, ёб вашу мать». Тсунаёши шипит сквозь зубы и съезжает по подлокотнику на пол. Стоило ему только объявиться в особняке после выписки из медблока и долгого отсутствия до этого, как на следующий же день случилось… вот это вот. Саваде кажется, что совсем скоро — буквально на следующей же неделе, если доживёт — он на самом деле поверит в рок, судьбу и колесо Сансары, во всю ту метафизическую чушь, что порой загонял ему Реборн. Хочется смеяться, но вместо этого из груди рвётся кровавый кашель. Он появляется внезапно. С пафосом, весь из себя такой эффектный и крутой, как и положено. Синяя дымка клубится у его ног, змеями стелется по полу, повинуясь единому движению трезубца. Нахальная ухмылка, чуть склоненная в глумливой заинтересованности — что-то было в этом снисходительно-насмешливого — голова, съехавшая набок чёлка, едва прикрывающая глаза, горящие предвкушением. Одежда с иголочки, чуть ослабленный галстук, распахнутый плащ, полы которого развиваются от иллюзорного ветра, разгоняющего клубы пыли и дыма. Ещё бы чёрные крылья и косу до кучи — и ангел смерти воплоти. Тсунаёши сжимает кулаки. — Ну-ну, Тсунаёши-кун, и снова всё идёт совершенно… — Мукуро замолчал, выдерживая насквозь театральную паузу. Словно даёт время на то, чтобы обратить на это внимание. Самостоятельно акцентируя его на том, что всё в очередной раз накрылось медным тазом в угоду обстоятельствам. — Знаешь, не так, — с долей неуверенности продолжает он, слегка опираясь на трезубец. Всё будто отрепетировано от начала и до конца. «Перед зеркалом, что ли, тренировался?» — Тсуне, в общем-то, не до смеха. Он чувствует, как горло сковывает спазмом, а дыхание становится частым и поверхностным. Сиплым и слабым, кислородное голодание не за горами. Рокудо делает пару широких шагов к нему и резко разворачивается, полы его плаща взметнулись, хлестанули по бёдрам, а стук от опустившейся на мрамор рукояти трезубца бьёт по ушам, оглушая настолько, что стихают все звуки. Пламя послушно вознеслось стеной, окутало этот богами забытый закуток за оставленным сдуру диваном. Отрезало от всего мира. Тсунаёши с каким-то безразличием наблюдает за уже не Хранителем. Слово на букву «п» на язык как-то не ложится. К лучшему, наверное, Тсуна не хотел его таковым считать, несмотря на очевидное. Иллюзии не работают, если знать, куда смотреть. — Добьёшь? — нахально усмехается Савада. Пронизывающе глядит светлыми шальными глазами из-под чёлки, слизывает кровь, натекающую из рассечённой брови. Ему кажется, что он обязательно порежет язык о стекольное крошево в крови, но нет, обходится. — Ты излишне драматизируешь, — иронично подмечает Рокудо, оглядывая его через плечо. А потом резко меняется в лице, поворачивается так же резко, бухаясь на одно колено; глаза смотрят цепко и всё так же — чёртегопобери — виновато. — Потом поболтаем, ладно? — невесело усмехается он, дёргая головой. Внимание привлекает брякающий звук, Тсунаёши отстранённо замечает те серьги, что когда-то подарил этому ублюдку где-то в середине июня, запоздав с поздравлениями на пару дней. В ответ, опять запоздав секунд на… — Мукуро терпеливо дожидается на одном колене, не обращая внимания на взрывы, порывами развивающие отросшие волосы, забранные в хвост — пару минут, да, пару минут. В ответ Тсунаёши неопределённо хмыкает, дёргая уголками губ. Наверное, ему вышибло все мозги, когда он со второго этажа головой вниз летел. Савада на свои мысли активно кивает и улыбается так глупо, как никогда прежде. И Рокудо от этого гримасничества задерживает дыхание. То ли от того, как безумно это выглядит, то ли от того, что Савада искренен, как уже никогда не будет. Никогда? Мукуро сглатывает — Тсуна подмечает это — с определённым трудом, с усилием усмехается и встаёт на колени. Склоняет голову, прячет глаза за чёлкой и вымученно кривится в подобии слабой улыбки. С опаской аккуратно берёт его ладонь собственной — голой, лишённой перчатки, бумажно-бледной — и прикладывает к своей груди. Савада усмехается. «Продажная тварь, да?» — Молить о пощаде не буду, — выходит ровно, хотя Тсунаёши ожидал от него надрыва, надлома, маленького скола, за который можно было бы зацепиться. Но слышит лишь сталь и уверенность.Ни за прошлое, ни за будущее.
Савада дёргает плечом, болезненно кривится и шипит под нос. Мукуро подаётся вперёд, едва удерживает себя в руках и замирает, опустившись на пятки. Рука его, бледная и холодная, слаба, едва удерживает ладонь Тсунаёши, пальцы мелко дрожат. Смотрит иллюзионист внимательно, словно пёс, получивший под дых и ожидающий очередного пинка. Ждёт калёного железа и стекла, получает лишь прикосновение, отдалённо напоминающее одобрение. Нервно дёргается, глядит на чуть сжавшиеся пальцы Дечимо с удивлением и крепко жмурится, как переволновавшийся подросток. Савада чувствует горячие капли на коже ладони. Контракт с демоном заключён, одна душа в обмен на другую, всё честно. — Ты накажешь себя… кха, — Тсуна сплёвывает кровь и дёргает уголком губы, — самостоятельно. Уже. Правильно ли он поступает? Разумно ли это? Оправдано? Когда-то он об этом не задумывался даже, так с чего начинать сейчас. — Твоё тело ещё не занято? — сбивчивый шёпот отдаёт чем-то едким, привычно-ядовитым, забытым. Оттеснённым на задворки памяти. Тсунаёши щурится, понимая, что голос Рокудо дал петуха. Позлорадствовать сил нет, а так бы он не преминул воспользоваться моментом. Вместо этого крепче сжимает пальцы на ладони Мукуро. — Можешь попытаться.Рокудо Мукуро такой человек. Открытый и закрытый, к нему не нужно подбирать ключи, потому что ни один не подойдёт. Каждый он лично погнёт и выбросит, втопчет в грязь. Можно лишь нажать на секретные точки, и потайное дно добровольно обнажит себя во всей своей красоте и мерзости.
Заслужить доверия можно лишь доверившись самому, рискуя заиметь собственную коллекцию меж лопаток. Что надо сделать, чтобы привязать к себе дикого зверя, рвущего глотки зубами и скалящего пасть, стоит только протянуть ему руку?
Тсунаёши не понимает, почему взгляд Мукуро направлен в камеру. Почему в его улыбке, смазанной из-за плохого качества, так много всего и так мало одновременно. Почему мимолётный взгляд в объектив говорит много больше, чем сам Рокудо Мукуро?
Савада сжимает кулаки, буравит взглядом экран ноутбука и чувствует жжение в горле, будто вот-вот внутри разразится вулкан. Что надо сделать, чтобы такой человек осознано пошёл на это?
Залезть под кожу, врасти, пустить корни так глубоко, как это возможно, позволить чужим корням обвить лёгкие и сердце.
Доверие? О каком доверии идёт речь? Это уже далеко не зона комфорта — много дальше неё, куда глубже и болезненнее, чем провокационный жест с головой на чужих коленях и открытой шеей. Тсунаёши сжимает чужую ладонь сильнее, ощутимо давит на пальцы, увитые кольцами, заставляет посмотреть на себя. В этом болезненном взгляде есть всё и ничего, огонь и бесконечные океаны, реки крови и ледники. Преданность на грани предательства. — Ещё хоть раз, — надломленно говорит он, сбиваясь с дыхания, задыхаясь от накатившего осознания. — Ещё хоть раз… Змеиная усмешка искажает лицо, возвращает знакомое выражение на бледное, тронутое красноватыми пятнами у глаз лицо. — Всего один удар, Тсунаёши-кун, — вдохновенно шепчет Мукуро, охваченный моментом этой близости, единения, когда своё сердцебиение отдаётся в чужую руку, а чужое — в собственную грудь. Глаза горят отголосками безумного отчаяния, решимости сдохнуть ему во благо с клеймом на всё лицо. — Всего один удар, они и не подозревают, что всё было подстроено… Савада запрокидывает голову, усмехается, прикрывая глаза. Переплетая пальцы с дрожащими пальцами Рокудо, продолжающего прижимать его ладонь к груди, продолжающего стоять на коленях и смотреть так… открыто. Близкий взрыв обдаёт их крошевом из штукатурки и занавесом пыли, Тсуна пытается удержать лёгкие в груди и не выкашлять их наружу. Не понимает, почему на коленях оказывается Мукуро, прижимающий его к стене. Почему шепчет сбивчивое: «Простипростипрости». И почему, чёрт возьми, его щека мокрая? Завести в ловушку, выстроенную на преданности и предательстве, не давая понять ни первым, ни вторым, но разреветься от того, что позволил себя коснуться… Рокудо Мукуро был таким человеком. Открытым и закрытым одновременно, мерзким и прекрасным в своей двойственности. Очаровательно. — Тихо, тише-тише, — Тсуна слабо представляет, как надо успокаивать людей. Потому просто обнимает несмело и чуть покачивается влево-вправо, позволяя стиснуть себя в ответ, слушая сбивчивые извинения. Он глядит чуть в сторону, пытаясь сосредоточиться на том, что происходит снаружи. Занавес Тумана ещё держится, скрывая их от чужих глаз, не пропускает звуки и случайных людей. Но Савада прекрасно видит, как шары Ролла проламывают стену, а следом смазанная тень Хибари исчезает в дальнем коридоре вслед за метнувшейся туда же группой. Как человек, хорошо запомнившийся Тсуне в тот день, сжимает зубы и опускает пистолет на пол под прицелом Хаято и Ямамото, добровольно сдаваясь в плен. Как неизвестный мужчина замертво падает, стоит Реборну вскинуть пистолет. Захват Вонголы провален с треском, а он тут отсиживается за забытым диваном в обнимку с предателем и залитым кровью лицом. Самовнушение уже не имеет смысла. Куда больше его, смысла этого, в робком сбивчивом шёпоте: — Ты мне дорог. Кому из них принадлежат слова — уже не важно. Разберутся как-нибудь потом. Мукуро усмехается, его надрывный смешок Тсуна, скорее, чувствует, нежели слышит. — Всё снова получилось… не так. — О, просто заткнись. Возможно — только возможно, — Хаято был прав. Он ведёт себя, как влюблённый подросток.