Прощание

      На западе небо пересекали три кроваво-красные полосы. Солнце уже село, и последние его лучи окрашивали в багряный и лиловый распластанные у самого горизонта облака, когда среди деревьев, с которых опали практически все листья, наконец, появилась мрачная фигура всадника. Было чертовски холодно: налетевший с гор ветер бил в лицо, швырял в глаза пригоршни снега, трепал полы черного плаща. Незнакомец выдохнул облачко белого пара, напряженно вгляделся в горизонт и пришпорил черную кобылу, пустив ее галопом через припорошенный снежком пустырь.       Церо ненавидел эти места.       Джералльские горы представали перед его глазами во всем своем мрачном великолепии – масса серого, белого и розового в неверном свете последних солнечных лучей. Невероятное нагромождение холодного, мертвого камня; за вершины скал цеплялись тяжелые, низкие облака. Фыркала Тенегрива, выбивая копытцами четкий ритм – под стройными ногами вороной кобылы похрустывал первый снежок. Становилось все темнее и темнее. Пальцы стискивали поводья так, что белели костяшки; Церо нервничал. В полной темноте он боялся не найти дороги.       Наконец, петляющая в снегу тропа – здесь недавно проезжали всадники – вывела его к покосившемуся зданию старой фермы.        Церо спешился, сбросил с головы черный капюшон. Постоял несколько минут, положив оледеневшую на ветру ладонь на горячий вороной бок Тенегривы. Из сумки, притороченной к седлу, он достал сверток черной, лоснящейся ткани. Только потом, на негнущихся ногах, двинулся к грубой деревянной двери.       Ладонь, легшая на дверную ручку, дрожала, но не от холода.       Темное нутро дома открылось ему не сразу. Старая дверь не хотела поддаваться – скрипучие ржавые петли не смазывали, должно быть, четверть века. Впрочем, возможно, он просто совсем ослаб. Церо казалось, что еще немного и он не выдержит, колени предательски подогнутся – и данмер позорно рухнет на испачканный деревянный пол. Запах, ударивший ему в нос, был чудовищен. Дрожащими руками Церо натянул шарф на лицо, проходя вперед, в темноту, тяжко переставляя ноги. Колени немилосердно дрожали. Крысы и мыши с писком разбегались из под его ног.       Тело висело на прежнем месте. Вниз головой. Бледный и неверный свет одной из лун, проникнув в дверной проем, на мгновение осветил обезображенное лицо, заставив Церо вздрогнуть и отвести взгляд.       Церо отнял от груди черный сверток и развернул ткань, долженствовавшую послужить саваном для мертвеца. Разрезая веревки, крепко привязанные к потолочным балкам, он по-прежнему старался не смотреть на обезображенный труп.       Земля была влажной. Дрова, пристроенные в поленницу возле дома, хотя и лежали под навесом, все равно успели отсыреть. И их было слишком мало, чтобы сложить хороший погребальный костер – и Церо стал выносить из дома мебель. Топор нашелся рядом со входом, старый, чуть тронутый ржавчиной, но достаточно острый.       Работа… работа это хорошо. Работа помогала ему забыться: чувствуя, как ноют от напряжения мускулы, он не думал о…       Он должен был сказать ему. Столь многое. Что-то, что казалось таким важным, но теперь уже не имело никакого значения.       Церо одернул себя, возвращаясь к работе, занес топор, замахнулся, круша ни в чем не повинный кухонный табурет. Фыркнула Тенегрива, наклонив изящную голову, ткнувшись мордой в завернутый в черную ткань кулек, захрапела, беспокойно переставляя тонкие ноги.

***

      Он догадывался, что так, наверное, бывает всегда. Что каждый, кто потерял кого-либо, кого он любил, по вине Церо, испытывал то же самое. Сначала – ужас, могильный холод, пробирающий до костей, ощущение, что тебе сдавили горло, выкрутили конечности, что сама смерть ледяными пальцами сжала сердце в твоей распахнутой настежь окровавленной груди.       Потом – пустота. Эта пустота окутывает тебя непроницаемым коконом, и все, что ты чувствуешь – лишь далекие отголоски тупой, ноющей боли, которая со временем становится настолько привычна, что ты перестаешь замечать и ее. Мир, вроде бы, продолжает жить.       Что-то происходит вокруг: люди ходят, движутся, говорят и смеются, солнце встает и заходит в положенный час, небо над головой не утратило режущей глаз голубизны.       И это кажется таким… неправильным.       Потому что внутри у тебя что-то умирает. Потому что твой собственный мир, твоя собственная реальность меняются навсегда.       Церо догадывался, что так бывает. Но и представить себе не мог, насколько это страшно.       Страшнее, чем затхлый воздух кишащего живыми мертвецами айлейдского подземелья.       Страшнее, чем лежать, истекая кровью, на снегу, выдыхая облачка белого пара, не зная, кто доберется до тебя раньше: смерть или долгожданная помощь.       Страшнее, чем впервые заносить меч над поверженным врагом, беспомощным и втоптанным в пыль арены.       Страшнее, чем темное нутро заваленного трупами подвала под маяком.       Даже страшнее, чем Очищение.       Церо закрыл глаза, опустив руку, сжимавшую рукоять топора. Снова всхрапнула Тенегрива, беспокойно косясь на него карминовым глазом: снег похрустывал под ее копытами.       Церо почти как наяву видел, как Винсент оседал на пол, в последнем, отчаянном порыве, тянулся к нему, обнимая за шею. Как Церо все еще сжимал рукоять кинжала, все еще – по самую рукоять – вонзенного в чужое тело, чувствуя как кровь толчками выбивается из раны, омывает костяшки и подушечки пальцев. - За что, брат?..       Окровавленные пальцы касаются его щеки. Оставляют холодный, влажный след и – ослабшая, безвольная ладонь падает, ударяется с глухим звуком о каменный пол. Церо стоит на коленях, все еще тесно прижав вампира к собственному телу. Он стоит так долго и плечи его дрожат, но глаза остаются сухими.       Он шел мимо всех них: лежавшей на лестнице Тэлендрил, стеклянными глазами смотревшей в потолок - горло ее было вскрыто, на шее словно зияла кровавая улыбка.       Мимо Очивы и Тенавы, лежавших в общем зале. Они ползли оставляя на каменном полу кровавую мазню - им почти удалось добраться друг до друга, когда силы, наконец, оставили их: пальцы сестры едва-едва касались коченеющей ладони брата.       Антуанетта-Мари лежала у стола, скорчившись, поджав под себя колени, ладони держа у распоротого живота. Каджит, словно выброшенный кем-то грязный коврик, валялся в дверном проеме тренировочного зала.       Гогрон… он был еще жив. Сидел, привалившись спиной к черной двери, дышал хрипло и тяжело, но пятно крови вокруг него было таким огромным, что Церо совершенно точно знал: орку осталось недолго. Лицо, некогда имевшее зеленоватый оттенок, было белым, как мел. - Будь ты проклят, - выдохнул он, прежде чем испустил дух, и его уродливая голова упала на резной нагрудник. Умирая, он все еще сжимал секиру в окровавленных руках.

***

      В ту ночь темный эльф вышел на улицу Чейдинхолла, замотавшись в черную ткань плаща. Он прихрамывал и дышал тяжело и хрипло, а взгляд у него был такой стеклянный и тупой, что его можно было принять за живого мертвеца. Стоявший у ворот стражник заметил, что он оставляет за собой пятнышки крови – раненый эльф не принял помощи, шарахнувшись от стража порядка, будто от чумы. Лицо его было смутно знакомо имперцу, но он никак не мог вспомнить, откуда.       В форт он пробрался через люк. По лестнице он спускался с трудом и едва не сорвался: силы его почти оставили.       Одно гнало его вперед. Ненависть.       Кипящая злоба, клокочущий внутри гнев заставлял его переставлять ноги, хотя эльфа уже сковывал холод, а от боли в глубоких порезах плоть немела и делалась непослушной.       Он дрожал от ненависти, когда Люсьен отдал ему приказ. Сжимал ладони в кулаки так, что белели костяшки, смотрел в пол, чувствуя, как лицо начинает гореть.       Вот так просто. Вот так легко – убей их всех.       Всех, кто тебе дорог. Одного за другим.       Люсьен встретил его с улыбкой. И с распростертыми объятьями. Но в глазах у него стоял такой могильный холод и такая тоска, что Церо разжал пальцы, вцепившиеся было в рукоять меча.

***

      К полуночи Церо, наконец, закончил работу. Остановился, утер со лба выступившую, невзирая на холод, испарину, отбросил топор на грязный снег. Подошел, пошатываясь, к черному кульку, припорошенному снежинками, дрожащими руками взялся на него, удивляясь тому, насколько легким кажется мертвое тело.       Боли он больше не чувствовал. Только пустоту внутри.

***

      … данмера он нашел в часовне – тот сидел, привалившись спиной к каменному постаменту алтаря, закрыв глаза, и, казалось, дремал, окруженный танцующими в лучах солнца пылинками. Свет, падавший через витражное стекло, окрашивал его кожу, волосы и серую ткань на поникших плечах во все цвета радуги.       - Ты веришь в девятерых?       - Не знаю, - сухо ответил Церо. Голос у него был очень низкий и хриплый – неприятный. Как и лицо – слишком жесткое, слишком непохожее на человеческие лица. Мартин прошелся полукругом по каменному полу часовни, волоча за собой тяжелый шлейф бархатной ткани, коснулся пальцами потухшего огарка свечи, молча, вслушиваясь в каждый шорох за витражными окнами. Он словно ждал продолжение реплики героя Кватча, но тот молчал. Довольно долго. Потом, впрочем, сдался.       - За свою жизнь я поклонялся разным богам. Большая часть из них была… плохими.       - Лорды Даэдра? – Молодой император едва заметно кивнул, словно подтвердив что-то для себя самого. Данмер же снова погрузился в тяжелое, мрачное молчание. Мартин подошел к Церо и сел рядом с ним на ступень, подобрав полы мантии. Теперь он видел только суровый профиль своего молчаливого собеседника – все те же жесткие линии, мрачный, резкий силуэт на фоне разноцветного витража.       - Я когда-то и сам увлекался даэдрической магией. Это стоило мне жизни друга. – Тихо сказал молодой император. И заметил, как Церо едва заметно вздрогнул. И вдруг почувствовал необъяснимое, нарастающее волнение. – Ты тоже потерял кого-то?       Герой Кватча снова не ответил. Мартин едва заметно коснулся пальцами пепельной ладони, лежавшей на холодном камне, и сразу почувствовал, как его собеседник мгновенно напрягся, окаменел. Поняв свою ошибку, молодой император отодвинулся.       Ему казалось, что Церо хочет что-то сказать. Признаться, облегчить душу – но что-то словно мешало ему. Мартин видел, как тот нахмурился – темные глаза открылись и уставились прямо в лицо императора, взглядом, пробирающим до костей.       - Дорогого мне человека. – Наконец, сдался Церо.       Пылинки танцевали в лучах солнца, проходящих сквозь витраж, изображавший Дибеллу, богиню любви и красоты. На каменном резном полу танцевали причудливые тени ветвей.       - Как ее звали?       Церо посмотрел на молодого императора так, будто тот только что ударил его по лицу. Взглядом, неожиданно обезоруживающим, совершенно беспомощным – император почувствовал что, похоже, попал в цель.       - Люсьен. – Некоторое время Герой Кватча молчал, нахмурившись, и глядя куда-то в одну точку. Потом его рот искривила странная, ужасно некрасивая гримаса. – ЕГО звали Люсьен. Он был моим братом.