Освобождение

      Из узкого окна превосходно был виден внутренний дворик дворца.       На Дрожащих островах стояло лето — лето восхитительное и буйное, напоенное солнечным светом, дурманящее запахами трав и цветов. Вокруг дворца и по всей столице в изобилии росли сияющие лилии, белые и искрящиеся как снег, буйно-алые лепестки огненного папоротника, льдисто-синие колокольчики, колышащиеся на ветру среди высоких трав, соседствующие с алоказией и грибами почти в человеческий рост. Дули ветра — всегда теплые, всегда с моря, приносившие упоительные ароматы странствий и удивительное чувство бесконечного светлого ожидания. Теплые дожди смывали грязь и пыль с темных улочек Крусибла, крупными каплями падали в гладкие поверхности чистых, словно стекло, прудов Блисса.       Лето длилось четырнадцатый год подряд — за это время ни единая снежинка не коснулась белокаменных мостовых и узорчатых крыш.       Хаскилл прислонился лбом к стеклу. Прохладный вечерний воздух разрывался от криков птиц и стрекота насекомых.       Стекло подернулось легкой дымкою от теплого дыхания и Хаскилл стер ее сухощавой ладонью, напряженно вглядываясь в темноту, туда, где желтым квадратом света, упавшим из дворцового окна была выхвачена из окружающего мрака коренастая фигура.       — Я не думаю, — хриплым голосом говорит Ремина Вереним, и Хаскилл вздрагивает, потому как в раздумьях своих не услышал ее невесомых шагов, — что он позволит себе снова сбежать. Не сейчас. Не теперь. Он лишь только вернулся. И — вы знаете, Хаскилл, он чист.       Чист. Хаскилли вправду знает это. Кивает, чуть рассеянно, потому что именно этот факт и настораживает, и пугает его больше всего. После побега и отсутствия длиной в несколько лет — столь малый срок для Хаскилла! — отчего-то растянувшихся до масштабов вечности.       — Встреча с Драконорожденным, — решается он, наконец, и поворачивается к данмерке, глаза которой — о боги — горят кармином слишком близко от его собственного лица, — должна была наложить отпечаток. Он помнил. Он говорил — Дервенин слышал его слова. Снова отрубленная голова, бабочки, золотой дракон. Спустя столько лет. Но, — Хаскилл снова поворачивается, чувствуя, как шею щекочет чужое дыхание — непривычное, чуждое ощущение, — ничего. Ни бунта, ни попыток побега. Никаких признаков раскола.       — Должно быть, он и вправду растворился. Почти без остатка. — Релмина улыбается, и Хаскиллу не нужно видеть ее, чтобы понять это, даже не нужно слышать голос — он чувствует ее улыбку.       — Я надеюсь на это, — твердит Хаскилл как заклятье, прислоняясь сморщенным лбом к прохладному стеклу и ища взглядом человека в лиловом камзоле, сидевшего на лужайке, но его уже и след простыл.       — И все же, — Релмина касается его ладони своей, и Хаскилл чувствует, как по телу бегут неприятные мурашки, — вы волнуетесь. Вас беспокоит… что? Бесконечное лето?       — Бесконечное лето и все эти цветы. Крусибл и Блисс стали слишком напоминать… Сиродиил.       Релмина качает головой и Хаскилл чувствует ее горечь. Снова. Не слыша голоса и не видя лица.Поворачивается всем корпусом, чтобы посмотреть в темный кармин ее глаз. Но она отводит взгляд.       Они думают об одном и том же. Эти две сотни лет были борьбой. Бесконечной.

***

      Он, не дыша, смотрит в темную поверхность воды.       Лиловый камзол изорван — лоскутами на предплечья спускаются рукава. Колени саднят, и изодранные в клочья золотые бриджи перепачканы густым и терпким травяным соком.       Он лежит животом на плоском камне, брошенном у самого края воды, видя — в отражении — как багровеет небо над его головой.       Он знает — если он посмотрит направо, то увидит горящий город. Налево — блуждающие тени людей и меров, которых давно нет в живых. А если взглянет прямо, подняв голову и отбросив с лица непокорные смоляные кудри — то он увидит сияющую белую башню, царапающую небосвод острыми клыками обломанных зубцов. Но он смотрит в воду. Смотрит, не в силах оторвать взгляд.       Темная ладонь касается поверхности, погружается в глубину темной воды, и он ощущает — это доставляет ему удовольствие — какая она густая. Уже в считанных дюймах от поверхности исчезает в ней его темная кожа. И тут он чувствует, как что-то касается его пальцев. Холодное и скользкое.       Не в силах одернуть ладони или отвести взгляд он видит, как из темной, густой, как смола, воды, всплывает лицо мертвеца.       Его лицо красиво. Красиво настолько — что больно смотреть, и почти не тронуто тлением. Орлиный нос и густые черные брови, и кожа, белая, словно снег, и длинные, темные ресницы, и губы, уже тронутые мертвенной синевой — их и касаются пальцы. Черные волосы кольцами сворачиваются на густой поверхности воды, черные, словно смоль, как сама ночь, на бесшумных крыльях спускающаяся с востока.       Хочется кричать. Но он не может. Вместо него кричит мертвец, распахнув рот и провалы опустевших глазниц, кричит, исторгая потоки багровой крови на ладони, горящие теперь мучительным огнем.       Он просыпается.       Испариной покрылся лоб — высокий и испещренный морщинами. Шеогорат потер его дрожащей ладонью, чувствуя, как капельки холодного пота стекают между лопатками.       Безумный бог сел на постели. Чуть подумав — спустил с края ложа голые ноги. Босые ступни коснулись холодного каменного пола.       Во дворце стояла звенящая, пугающая тишина.       Что-то пульсировало внутри. Билось. Дергалось, мерзко шевелилось, словно жалкий, отравляющий его существо паразит.       В голове отчетливо стучится лишь одна мысль. Нужен посох.       Посох, посох. Посохпосохпосох, но посоха нет, нет ни в руках, ни на постели, нет вообще, и от этого только хуже, только страшнее, потому что он пытается понять, что происходит, но понять не может; он не в силах вспомнить, что это, что живет в нем, что оно такое, как оно связано с мертвецом из черной воды и черными руками, что рвут его на куски каждую ночь, и отрубленной головой и драконом, сияющим силуэтом из золота и огня в половину неба.       Попытавшись отогнать навязчивые видения и противный зуд внутри головы, он встал, прошелся по комнате, босыми ногами шлепая по каменному полу. Подошел к окну, протер стекло, прислонился к нему лбом.       Медленно кружась в воздухе, на резной подоконник упала первая снежинка.       И тогда Церо проснулся по-настоящему.

***

      В голове царила ясность — непривычная, пугающая ясность: он больше не слышал ни хохота, ни голосов. Тронный зал был пуст: ни привычных вытянутых фигур стражей, ни снующих всюду по мелким поручениям властителей Мании и Деменции слуг.       Церо стоял спиной к дверям, чувствуя на себе пристальный взгляд — холодный, изучающий, лишенный каких-либо эмоций и чувств.       Но Церо знал — даэдра его подери! Действительно знал! — что Хаскилл уже все понял.       — У меня всего один вопрос, — наконец, хрипло бросил он, не оборачиваясь. Чувствуя, что Хаскилл идет полукругом, медленно приближается к трону, на котором — переброшенный, будто мостик через резные перила, лежит посох.       — Я хочу знать, — продолжил Церо, и голос его постепенно обретал силу. — ЧТО ты такое, Хаскилл?       — Вы уже знаете ответ, милорд, — голос Хаскилла был сух, словно лист пергамента, тих, холодно-учтив… голос, который может принадлежать кому угодно, но только не живому человеку из плоти и крови.       — Ты такой же, как я. Ты был… чемпионом. Сильнейшим. Шеогорат позвал тебя сюда, на Дрожащие Острова, и превратил в часть цикла. Но ты вырвался. Я хочу знать как.       — Я не вырвался, — мягко возразил Хаскилл. В полутемном зале на миг воцарилась тишина. — Я пережил цикл целиком.       Церо повернулся к нему. Его глаза — белый пустой глаз Шеогората и темный, синий глаз Церо, через который смотрел на мир чемпион Сиродиила — уставились в лицо бессмертного. Хаскилл остановился. Не сводя взгляда с посоха.       — Я распадался и собирался вновь, словно мозаика; я рассыпался на тысячи кусков, мое сознание было разорвано в клочья… я был одержим. Звуками, запахами, образами. Волна ощущений буквально смяла меня, я погрузился в эту пучину, а потом… — Хаскилл облизнул губы. Глаза его странно блеснули, — потом эта же волна вышвырнула меня на берег. Иссушенного. Опустошенного. Я знал, что не буду прежним. Я знал, что не стану ни тем, кем был, когда оставался человеком, ни тем, кем я был, когда был… вместилищем… Ты ведь уже понял, Церо. Все сложнее. Это не титул. А смертный на троне — не Шеогорат.       — Шеогорат — дух самих Островов. Он и Острова неразделимы: поэтому это происходит каждый раз… умирают цветы и бабочки. Кристаллы высотой до небес вырастают из земли на месте домов, таверн и башен. Люди… сходят с ума…       — О, напротив, — Хаскилл улыбнулся и от этой улыбки Церо сделалось дурно. — Они приходят в себя… Тебе лишь предстоит испытать эту ясность.Почувствовать, каково это…       — Циклов было множество, — холодно сказал Церо, сделав шаг влево, — но выжил лишь ты. Ты один.       — Не совсем, — улыбка Хаскилла сделалась чуть шире, — есть еще Диус. Нам двоим повезло… чуть больше других.       И тогда он прыгнул, метнулся к посоху, надеясь успеть первым, но Церо не стал кидаться ему наперерез.       Он откатился в сторону по ковру, вскочил на ноги, чувствуя, как постепенно поднимается изнутри волна гнева, одним прыжком достиг каменного постамента.       Меч Джиггалага лег в его ладонь, как влитой. Церо помнил его другим: меч был больше, длиннее его собственного тела, но сейчас ему казалось, будто клинок сделан точно по его руке. Он услышал, как Хаскилл издал глухой, странный звук, а потом вскрикнул.       Церо бросился на него.       Клинок засвистел в воздухе, выписывая восьмерки и дуги, отбив в сторону сгусток энергии, слетевший с оголовка посоха безумия. Один удар — ровно один — и Хаскилл упал на ковер, сжимая в ладонях жалкие обломки.       — Ты даже не представляешь себе, — бледными высохшими губами прошептал он, — что ты сейчас натворил.       Церо плюнул ему в лицо. А потом — воткнул клинок ему пониже ключицы.       Он смутно помнил, как бежал, бежал вперед, не оглядываясь, и не останавливаясь ни на секунду: когда кто-то или что-то возникало на его пути он рубил не глядя, наотмашь, и путь его был устлан мертвыми телами. Он смутно помнил, как выскочил на улицу и застыл всего на мгновение, ослепленный белым нестерпимым сиянием с небес, ощущая, как лица касаются принесенные холодным ветром крупные хлопья снега, и рванул вниз, по лестнице, а стражницы бросились ему наперерез. Голова первой — она некстати попалась под горячую руку — покатилась по белокаменным ступеням, оставляя за собою смазанный алый след. Вторая рухнула, зажимая рану на обнаженном бедре — кровь толчками выбивалась между ее пальцами, а вместе с ней из тела уходила и жизнь. Третью он одним мощным ударом поверг наземь и добил, вонзив клинок Джиггалага между грудей.       Остановить его не мог никто.       Церо словно обезумел, взгляд застилала сплошная кровавая пелена; сердце, как ему казалось, вот-вот готовилось вырваться наружу. Он слышал, как кричали люди. Как гремели доспехи стражников, пытавшихся взять его в кольцо — безуспешно, он утекал из-под ударов, как вода. У него было преимущество перед ними, да.       Они не смели поднять на него руки.       Хаскилл, конечно, приказал его схватить и доставить во дворец живым. А как иначе — повредить вместилище значит прогневать господина, а этого дворецкий Безумного Бога желал меньше всего, совсем не понимая, что господин УЖЕ был разгневан. Церо чувствовал, как клокочет внутри бешенство — не его — как бьется вместе с сердцем чужая сущность, оказавшаяся запертой внутри, и ликовал.       Он не помнил, как выбрался. Каким образом ему хватило сил прорвать кольцо, а затем — саму завесу; с треском и грохотом он провалился, рухнул в темную и густую воду, и та захлестнула его с головой.       Капли. Капли, капли, капли, влажный шорох дождя и нежное постукивание по сочным, блестящим и упругим листьям. Церо не раскрывал глаз.       Ему казалось, что он все еще плавает в той кошмарной, густой черной жиже, словно в вареве из его собственных кошмаров, квинтэссенции всего и одновременно с тем — ничего.       Звенящая, мучительная, поглощающая тебя пустота все еще была вокруг и — самое страшное — в нем.       Было холодно. И — все еще очень мокро. Капли ударяли его по лицу, отмеряя время мгновение за мгновением, как плавно качающийся маятник часов. Мгновения складывались в вечность, темнота за плотно сжатыми веками была непроглядной, такой, что не хотелось и открывать глаз.       Свет. Скорее почувствовал его, чем увидел — выплывший из-за блестящих стволов теплый шар из бумаги, внутри которого билось что-то живое, нежное, источающее сияние, словно маленькое солнышко. Приоткрыл веки — это далось ему с мучительным трудом. Сквозь полуопущенные ресницы увидел фигуру, одетую в багрянец и черноту, и белое лицо — размытое пятно под темным капюшоном. Захотел вскрикнуть. Не смог.       Чьи-то цепкие, сильные пальцы, мощные руки в темных потоках бархатистой ткани, живое тепло под покровом темного плаща. Вода стекала с одежды, сбегала капельками по голеням и лодыжкам. Капли были розовыми — вода смешивалась с кровью, чужой и, возможно, его собственной.       — Держись, — прошептали бледные губы у самого его уха (Церо кое-как извернулся, попытался заглянуть спасителю в лицо, но увидел лишь треугольный подбородок да серые губы под темным водопадом струящейся мокрой ткани). Церо попытался сделать хотя бы один шаг, но не смог — подкашивались колени.       — Проклятье. — Выругался человек в плаще. И Церо, внезапно, осознал, что это была женщина.