***
– ...вин... эвин... Гэвин! Лениво приоткрывая правый глаз, он взмахивает рукой, жестом пытаясь отослать Коннора подальше, но тот, будь неладно его упрямство, сталкивает ноги Гэвина со скамьи и уверенно усаживается рядом с улыбкой, достойной низкосортного ужастика прямиком из девяностых. – Чего тебе, железка? Быть любезным с единственным человеком в классе, который относится к нему не так уж и плохо, Гэвин не собирается. Он, поставив ноги, обутые в потертые кеды, на землю, приваливается к спинке скамьи, потирает друг о друга холодные ладони и зябко передергивает плечами, недовольно морщась, когда Коннор, идеальный настолько, что невольно думаешь о роботе в шкуре человека, протягивает ему толстую папку с конспектами за последнюю неделю. – Не забывай о том, что учеба тоже важна. Гэвин закатывает глаза и низко натягивает рукава толстовки, чтобы стало теплее. – Это тебя твой брат надоумил? Так вот скажи этому пижону, что каждый делает свой выбор. И срать я хотел на математику, если мне ближе бревно. Коннор неодобрительно фыркает и качает головой. Гэвин выхватывает папку, бухает ее себе на колени и демонстративно отворачивается. Говорить с младшим братом практикующего психолога — самая ужасная затея, которая только может прийти в голову. Гэвин это уяснил еще в свой первый день на последнем году старшей школы, когда Коннор, впервые с ним заговорив, спросил, хорошо ли Гэвин питается. После вспышки агрессии, случившейся в тот день, таких идиотских вопросов больше не было. Его обеспокоенности Гэвин тоже не верил и стабильно выкидывал едва купленные им сандвичи в ближайшую мусорную корзину, не удосуживаясь ни сделать это тайком, ни поблагодарить. Он всегда справлялся со всем самостоятельно, и ему не нужна помощь. До чемпионата остается чуть менее четырех месяцев, и Гэвин должен стать лучшим. Для этого нужно только быть легче и сильнее, чтобы выполнять самые сложные элементы. – Не поможешь мне? Гэвин отвлекается от своих мыслей, теребит краешек папки и хмуро косится на Коннора. Тот выглядит непривычно серьезным: – С чем? – Нужно после уроков отвезти брату кое-что. А у меня машины нет. Не подбросишь? Гэвин удивлен, потому что знает, как много у Коннора друзей и знакомых, готовых сделать что угодно для него, хочет послать, но тут взгляд сам собой падает на аккуратно собранную папку конспектов. Скрежет его зубов слышно, наверное, всем во внутреннем дворе школы. – Хорошо, – говорит Гэвин после паузы. Улыбка Коннора не готовит его ни к чему хорошему.***
О встрече с Ричардом Гэвин старается не вспоминать. Брат одноклассника вцепляется в него клещами, говорит странно, перескакивая от жёсткости в мягкости в считанные мгновения, и вести себя в привычной пассивно-агрессивной форме не получается. Гэвин до последнего старается бросаться только словами, цедит чай, пока Коннор заканчивает что-то «важное», но не выдерживает, когда Ричард с улыбкой спрашивает: «Не хотите остаться на ужин?». У Гэвина срывает башню, он кричит о том, что не нуждается ни в ужине, ни во внимании Ричарда, опрокидывает дорогущую чашку, не испытывая никаких угрызений совести по поводу испорченного ковра, вылетает из стильной квартиры быстрее пули и ждет Коннора у машины. Он успевает выкурить две сигареты и прикончить целую бутылку воды, когда тот, наконец, возвращается. Одноклассник называет адрес, извиняется, а потом всю дорогу трещит, не давая вставить Гэвину и слова. Это, на самом деле, успокаивает, и прощаются они почти дружелюбно. А через неделю Гэвин снова оказывается в кабинете Ричарда, только уже в качестве пациента. Рядом сидит бледная до синевы мать и Элайджа, крепко держащий его за плечо. Он единственный выглядит так, словно готов лично отрезать брату ноги и носить его на каждый сеанс к психологу, и это должно быть трогательно, но у Гэвина только одно желание - разбить весь чайный сервиз Ричарда, наорать на Элайджу и сделать так, чтобы его мать испарилась. – Вы ведь осознаете, что есть вероятность того, что наша терапия окажется бесполезной, – скорее утвердительно, чем вопросительно, говорит Ричард, которого Гэвин назовет «мистером» только в том случае, если соберется прыгать с крыши. Элайджа на это кивает, мать, обхватывая себя руками, закусывает губу и повторяет жест сына. Гэвин знает, что она в бешенстве, и дома его, скорее всего, ждет знатная выволочка. Он уверен, что после одного сеанса и громкого скандала с его «лечением» будет покончено, но Гэвин всегда недооценивал брата. Едва они заканчивают разговор с Ричардом и оформляют все бумаги, как Элайджа буквально окружает его собой. Они с матерью о чем-то говорят по возвращении домой, Гэвину ужин приносят в комнату, и он не слышит больше от женщины, которая дала ему жизнь, ни одного слова. Она будто отрицает само его существование, и это должно задевать, но Гэвину плевать. Ему, в общем-то, и на жалкие попытки лечения плевать. Спасать умирающих бесполезно, если они сами не хотят выкарабкаться. А Гэвин понимает, что на чемпионат не собирается, и прямая дорога ему только на тот свет. Ужины он начинает выкидывать прямо из окна, не беспокоясь о том, что большая их часть оказывается на любимых клумбах матери.***
Ричарду приходится вытаскивать из него информацию силой. Поначалу Гэвин плюётся ядом, усмехается, отворачивается и совершенно не идёт на контакт. Брат даёт ясно понять, что не позволит пропустить ни одного сеанса и обещает в случае необходимости найти нового психолога, если не поможет Ричард. Гэвину плевать на эти его слова, на тщательно подавляемую материнскую злость, на ебучего Коннора, который буквально обманом затащил его на первую встречу, но он злится остервенело и страшно, когда встречается с Ричардом. Их общение похоже скорее на попытки дрессировщика подойти к дикому зверю, который рычит, стоит сделать одно неправильное движение. Гэвин давит в себе желание вцепиться в чужую глотку и старательно пропускает мимо ушей все размышления собеседника. Он не хочет слышать, не желает лечиться и просто мечтает о том, чтобы его оставили в покое и ничего от него не требовали, никого в нем не искали. Гэвин не хочет быть чемпионом, младшим братиком и хорошим сыном. Он, мать вашу, хочет спокойствия. – А что для тебя значит «спокойствие»? Ричард задаёт много вопросов, сам же отвечает на них, когда Гэвин молчит, и приходится прерывать чужие монологи, чтобы доказать, что его ответы - чушь несусветная. Это так по-детски, все эти подначки и грубые манипуляции, но Гэвин ведётся на них. Каждый раз. – Когда я один. – Разве тебе нравится, когда рядом действительно никого нет? Ты ведь гимнаст. И сам это выбрал, как говорит твой брат. Вполне очевидно, что внимание тебе льстит. Не ври себе. – Когда они ничего не требуют. Только тогда я спокоен, – вдруг с болезненной гримасой шепчет Гэвин. – Когда я сам могу решать, чего хочу, куда стремлюсь и кем являюсь. Когда меня не заставляют ходить на бесполезную терапию, не заставляют тренироваться до потери пульса и не сравнивают с братом. Когда я... Он замолкает, почти задыхается, до побеление костяшек сжимая подлокотники кресла, и Ричард заканчивает за него: – Когда ты - это ты, а не образ в глазах других. Гэвин молчит. Ему хочется перегрызть себе вены зубами и провалиться сквозь землю, потому что говорить правду тяжело. От этого сердце ухает куда-то в желудок, а глотке становится сухо. Картинка перед глазами расплывается, слезы скапливаются в уголках глаз, и Гэвин прячет лицо. Ему не нужна жалость, не нужна помощь, никто ему не нужен. Да и кому нужен он? Хоть кто-то видит в нем его самого? Он не знает, почему Ричард вдруг обнаруживается сидящим на корточках перед креслом и внимательно наблюдающим за ним, когда пелена, наконец, спадает. Гэвин моргает, сжимает кулаки и хочет сказать что-то резкое и обидное, как делает это всегда, но тут Ричард, вежливо-холодный и строгий обычно, с непривычной теплотой заставляет его разжать пальцы, мягко сводит их перед своим лицом и, крепко сжимая в ладонях ладони Ричарда, говорит: – Я вижу тебя. Я. Тебя. Вижу. И никто, кроме них двоих, не будет знать, что Гэвин не издаёт ни звука, когда плачет.***
Чудесного выздоровления не случается ни через две недели, ни через месяц. Гэвин не начинает неожиданно лучше питаться, любить себя и благодарить брата за помощь. С ним просто становится легче. Сначала об этом говорит Коннор, передавая ему очередную папку, потом удивлённо шепчет брат, обнаруживший его вечером не на беговой дорожке, а за книгой, и даже однажды за завтраком отец, проблему сыну не воспринимающий серьезно, вскользь замечает: «Я рад, что ты лучше спишь». Гэвин тогда роняет вилку, которой тыкает в пережаренную яичницу, и давится запихнутым в рот помидором. Ричард утверждает, что люди, пусть и страшно слепы порой, на самом деле многое замечают. Просто нужно уметь ловить те моменты, когда это происходит. Гэвин и сам не в курсе, почему и когда начинает тщательнее следить за тем, что говорят другие, но это даёт больше, чем он мог рассчитывать. Гэвин, например, узнает, что поначалу мама плакала вечерами, когда обнаруживала совершенно полную тарелку рядом с его комнатой, что учитель истории, на чьём предмете он свалился в голодный обморок, чуть не последовал за ним, страшно переволновавшись, что благодаря Коннору в классе его совсем не считают ни грубым придурком, ни уродом. Он впервые задумывается над тем, что чувствует брат, когда его кладут после случившегося в школе на неделю в больницу. Мир, стремительный и беспощадный, замирает все чаще. – Я не хочу умирать, - говорит Гэвин на одном из сеансов и поражается тому, сколько честности в этих словах. Ричард в ответ кивает, протягивает ему лист бумаги и просит нарисовать будущее, в котором Гэвин будет счастлив, и ему никогда в жизни не было так легко, как в те сорок с лишним минут, что он рисовал. Вышедшее из-под его руки творение обретает своё место в кабинете Ричарда, прямо на стене, заполненной сертификатами и благодарственными письмами, и Гэвин впервые хохочет до слез, когда обнаруживает под ней подпись: «Исповедь малолетки». Он даёт согласие на официальную терапию в больнице, стребовав со своего психолога обещание никогда не снимать «шедевр».***
На выпускной вечер он не идёт, чувствуя себя после экзаменов и окончания лечения выжатым, словно лимон. Остаётся дома один, пьёт вино и думает, что поразительно, о будущем. Ему не хочется резать вены, винить себя за то, что так и не попал на чемпионат, вспоминать об ужасе перед едой таком же сильном, каким был страх перед толпой на его первых больших соревнованиях. Гэвину снится, как он тренируется на брусьях, но в снах больше нет отчаянного желания умереть ради победы. Жизнь налаживается, и удаётся даже найти общий язык с родителями, которые раньше вызывали у него только глухое раздражение и ничем необоснованную обиду. Гэвину не хватает совсем немного, чтобы почувствовать себя счастливым. И вселенная, словно вняв его немой просьбе, приводит к порогу того, о ком большую часть времени думать получается будто само собой. Ричард звонит настойчиво до последнего, пока Гэвин не открывает дверь, улыбается ему, протягивает совершенно бабский букет ромашек, поздравляет с выпуском из школы и говорит: – Поехали на море? Гэвин соглашается, с пунцовыми от смущения щеками принимая чертовы цветы, и залезает в машину Ричарда. Они едут на пустынный пляж, болтая о какой-то ерунде, паркуются среди низеньких деревьев, и идут к воде босиком по неприметной тропинке. У Гэвина внутри все дрожит, мир снова кружится, но этот калейдоскоп совсем не похож на то безумное верчение, которое преследовало его раньше. От него хорошо так, как не было никогда, и почему-то очень хочется одновременно спрятаться в какую-нибудь раковину и оказаться в самом эпицентре урагана. Гэвин вздрагивает, когда Ричард берет его за руку, крепко переплетая их пальцы между собой, и тянет его прямо в сторону деревянного пирса, но руку не вырывает. Вода мягко плещется под ногами, луна, сбоку будто слегка надкусанная, дарит достаточно света, и Гэвин идёт, не чувствуя страха. Он вспоминает, как впервые сказал о том, что хочет жить. Старается воскресить в памяти все свои срывы, все те моменты, за которые любой бы нормальный человек убил бы его и которые Ричард терпел. У Гэвина вдруг всплывают в голове картины его пьяного признания в любви, их случайный поцелуй, случившийся перед самым началом лечения в клинике, и не знает, чего ему хочется больше: продолжения или отсутствия воспоминаний о минутной слабости. Они доходят до самого края и останавливаются. Ричард осторожно берет его за плечи и поворачивает лицом к себе, а у Гэвина от этого простого движения в голове становится гулко и пусто. Он отвечает на молчаливый поцелуй так, как умеет, то есть совершенно бездарно, цепляясь за чужую рубашку и дрожа. Весь мир будто застывает в одном мгновении и теряет свою значимость. – Я вижу тебя. Так ясно, как не видит больше никто, – шепчет ему прямо в губы Ричард, слегка отстраняясь. – Я в курсе, - отвечает Гэвин, смущённо отводя взгляд в сторону. – Ты веришь мне? Отвечать на идиотский вопрос не хочется, так что между ними на миг повисает тишина, а затем Ричард хватает его за запястье и говорит: – Прыгаем на счёт три. Раз, два... Гэвин не успевает опомниться, как его вдруг тянет вперёд. Полет вниз совершенно выпадает из памяти, погружение в воду происходит мгновенно, но Ричард держит крепко, и тишина глубины быстро сменяется смехом, когда удается вынырнуть спустя несколько секунд. Соленая вода во рту и в носу, одежда вся мокрая и липнет к телу, но Гэвин только выплёвывает короткое «придурок» вместе с порцией слюны. – Ты сам говорил, что не хочешь умирать. Так живи. Прямо здесь и сейчас. Гэвин смотрит на Ричарда, чья ладонь все ещё сжимает его собственную, явно не намереваясь отпускать, и произносит, улыбаясь до боли в щеках: – Да. Я буду.