Иной код

Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно.

      На периферии небес медленно догорает закат.       Последние лучи заходящего солнца, слепо шарят по рваным окрестностям горизонта, оттеняя от золотистых бликов до тяжёлого багрянца все, до чего сумели дотянуться. Небосклон же сегодня на редкость чист - если не считать раздражающих глаза цветных всполохах, больше напоминающих языки пламени - , без единого намека на тучу или легкую облачность, от чего и походит на пресловутую библейскую геенну, давящую своим огненным нутром любого, кто посмел бы поднять на неё свой взор.        С запада приходит резкий прохладный ветер, остужая раскрасневшиеся от бега лица двоих, стоящих на обрыве - мужчину, про которого можно было смело сказать, что тот давно переступил отметку средних лет и его спутника - худощавого и длинного, больше похожего цветную, отброшенную им же тень. Позади простирается бескрайняя пустошь, чьё беспечно колыхающееся, усыпанное мелкими лиловыми соцветиями вересковое море они не так давно безжалостно давили то колесами байков, то тяжелыми подошвами армейских сапог. Впереди — лишь спокойная насыщенного темного оттенка вода фьорда, мерно бьющаяся о скалы и далекий песчаный берег.       Джо смотрит на стоящего чуть поодаль норвежца открыто, ничего не тая, не стесняясь, — они давно уже забыли о подобном, существуя друг с другом столько лет бок о бок, рука об руку — и тот отвечает ему хмурым взглядом сощуренных глаз и плотно сжатыми губами, отчего на их поверхности проступают тонкие шрамы.       Сердится.       Пожалуй, надо было остановиться и купить ему сигарет.       Ламберт - человек спокойный до чужих выебонов, но он не любит это выражение на чужом лице. Оно, в такие моменты, с сучьей ехидцей напоминает события дней давно минувших, от которых хочется харкнуть на землю, лишь бы избавиться от дурного привкуса соли и металла на языке. А ведь многие безликие знакомцы-на-один-раз, как называет их сам Инвар, наивно умилялись красивым чертам норвежца, наверняка навешивая всякую сентиментальную хрень на него и его тонкие пальцы. Джо же хочет стереть из памяти всё то, что приходит следом за подобным раздражением рыжего хрена. Если бы он мог.       Таких, как он - таких, как они - в мире можно пересчитать по пальцам — сбои в системе Хименса случаются крайне редко, почти что никогда, порождая подобных им уродов. Нет, от обычных, также выращенных в пробирках и инкубаторах детей, они особо ничем не отличались в ряду физических или внешних свойств. Джо - среднестатистический житель в прошлом Латинской Америки, темноволосый и широкоплечий, Инвар же носит все характерные черты чистого норвежца, но нарушенный при случайных обстоятельствах генетический код в какой-то момент жизни, взбунтовавшись, консервирует своего владельца, как шпрота в банке. Отчего так — никто не знал, а «неисправные» члены общества повелись скрываться ото всех, меняя имена, знакомых, места жительства, подобно паре сменных носков каждый день — лабораторной крысой никто быть не хочет.       — Не зависай, старик, а то мне не иначе как придется скинуть тебя в воду прямо так, — ощерив рот в улыбке-оскале, кричит Йенсен, стараясь перекричать ревущий ветер, попутно отплёвываясь от задуваемых в рот прядей, и швыряет в Ламберта свои потертые старые джинсы. Джо ловит их на лету, в который раз поражаясь переменчивости настроения засранца.       — Что забыл, то не вспомнишь. Проходили ведь, — посветив голой задницей, на которой неизменно виднеются пикантные веснушки, рыжий черт сигает в мерно волнующиеся воды, и те на мгновение поглощают его в своей пучине, а после показывается башка, трясущая потемневшими от влаги длинными патлами, как заправская Русалочка.       Мужчина цыкает и лихо сдирает с себя шмотьё, швыряя на невысокую, но изумительно яркую траву, аккурат рядом со тряпками норвежца. Высокие сапоги остаются возвышаться над их барахлом кожаными утёсами, а он присоединяется к фыркающему и охающему Инвару, окатив того фонтаном брызг. Иногда его бесят неуместность и своя - по правде говоря, уродская - логика фразочек этого говнюка.       Апокалипсис, образ которого так ярко рисовали различные писатели-фантасты и режиссеры, оказался намного скучнее и банальнее. Никакого тебе зомби восстания, ни ядерного взрыва, ни вторжения инопланетчиков, ни даже неизвестного вируса, от которого бы не нашли вакцины. Бесплодие. Абсолютное и неизлечимое бесплодие у абсолютно каждого жителя старушки Земли. За какие-то сто лет человечество сократилось вдвое, а то и втрое, пока некий Кристофер Рэй Хименс не предложил способ воспроизведения ДНК двух особей в новом, искусственно выращенном существе. Конечно, до него были подобные идеи, но его способ оказался самым удачным.       Пятьдесят лет государства воевали друг с другом за право обладания технологией, штампуя пачками солдат для лишь одной цели — убивать, но после перебесились и пустили все на самотек, отдав это дело в руки международным ученым, которые быстро разжирели на такой основе.       А многие "бойцы с конвейера" после перемирия кончили худо — не смогли остановиться, завязать. Йенсен иногда молчит об этом, холодными вечерами, когда сильно замерзнет, вспоминает каково это глядеть в глаза не человеку - твари, и осознавать, что ты такой же, что ты хочешь, хочешь, хочешь. А после стоишь на пепелище, залитом кровью и ливером, и хорошо, если стоишь, а не лежишь уже просто телом под каким обломком или раненый — штопали только "генеральских ублюдней" - тех, кому повезло попасть под взор начальства за какие-либо боевые заслуги, остальные - биомасса, скот, который можно снова воспроизвести. Не люди. Даже не звери.       Джо ненавидит это. Ненавидит вспоминать и молчать о прошлом. Ещё больше ненавидит, когда его заставляют это делать. Наверное поэтому он раскладывает хандрящего спутника? друга? любовника? на ближайшей поверхности или ввязывает в драку-грызню.       Между ними нет ни дружбы, ни любви.       Солнце всё ещё бьёт их по глазам, а плескаться, как ребятне малой давно осточертело. Ламберт держит длинное мокрое лицо норвежца в своих широких ладонях, а потом почти по-отечески обводит куцым большим пальцем чётко выраженные скулы с мелкой россыпью нелепых веснушек, останавливаясь на чуть посиневших губах. Он думает поцеловать Инвара, но его колкий взгляд за напущенной весёлостью останавливает. Рыжий коротко хмыкает и выпутывается из чужого захвата.       - Пора бы нам на сушу, старый пёс, - хрипло выдаёт он, и, ныряя с места, плывёт к берегу, широко загребая воду длинными конечностями.       Джо обязательно трахнет его сегодня. Говнюк нарывается весь день.       Человечество вырождается, города-призраки - не редкость, а лишь подведённый итог, ведь детей мало кто заводит — слишком дорого, не накопить на мизерных зарплатах. А им плевать. Они не такие, как все, непохожие.       Два старых пса войны, волей случая повстречавшие друг друга, доживающие свой век в руинах цивилизации, сливающие бензин для байков у того мизерного коэффициента порядочных граждан в ещё "бурлящих деятельностью" мегаполисах.       Не живущие - существующие.       Иные. Это только видимость, будто они живут и дышат, на самом деле это уже гниющие и зловонные трупы. Ф. Петрарка.