***
Юнги огрызается и не пускает никого в квартиру. Совсем никого. Даже солнечного Чимина. Чимин обижается. Дуется на Юнги. А Юнги каждый раз закашливается все больше — цветы все крупнее, а крови на их нежных лепестках все больше. Юнги не выбрасывает их. Бережно смывает с них кровь и высушивает, кидая после в баночку. Считает. Прошел уже месяц, а баночка наполнилась на треть. Из его лёгких вышла уже вторая сотня цветов. Оказывается, не черных. Синих. Темно-синих. Но светлый и нежный образ Чимина из головы все никак не уйдёт. Нежный образ бередит на сердце кровоточащие раны. Нежный образ ранит глотку новыми спазмами. Далеко не нежными. В Юнги каждый раз что-то умирает. Что-то такое легкое, эфемерное, неощутимое, неосязаемое. Возможно, это та самая душа? Может, это она выходит из Юнги по кусочкам? По лепесткам через легкие... Юнги все реже чувствует себя живым, все меньше ощущает себя настоящим.***
Юнги вот уже месяц никого не пускает к себе. Он перестал выходить на улицу — слишком велик шанс встретить Чимина. Но сегодня такой день, что он просто обязан выйти. Сегодня первый день, когда он проснулся и не пошел первым делом выплевывать свои легкие. Потому что первым делом он выплюнул в раковину толстые листики, на ворсинках которых осели капли крови. Что ж... Это нужно отметить. Юнги осталось жить от силы месяц. И, наверное, этот месяц он проведет с друзьями. И Чимином. Если и умирать, то помня идеальный образ своего самого прекрасного орудия самоубийства. Детально помня. Каждый миллиметр. Каждую эмоцию на глубине карих глаз. Помня каждую трещинку на пухлых губах. И помня свое желание эти губы поцеловать. Юнги думает, что, когда ему останется совсем немного, он отдаст банку с цветами Чимину. Своеобразный букет. Последний. Уже мертвый. Прощальный. Юнги обязательно повяжет на банку белую ленту — траурную. Обязательно скажет... Юнги не успевает додумать, что он скажет, — часть его незаконченного букета настойчиво просится наружу. На лице сама собой появляется горькая улыбка. Ничего он не будет говорить. Чимин не глупый. Чимин и сам все поймёт.***
Чимин не глупый — Мин это знает — и поэтому он первый подходит и дает звонкую пощечину. Наотмашь дает, резко и обжигающе-больно. Так, как никогда раньше. Чимин вообще на хёна раньше руку не поднимал. Раньше. Юнги усмехается и кивает согласно — заслужил. Чимин кричит что-то недовольно, за плечи Юнги трясет, ругает его. А Юнги слушает и не может наслушаться — осталось всего ничего. Он наслаждается голосом. Кривая усмешка не сходит с лица, и в какой-то момент Чимин отстраняется — будто испугался. Бросает негромкое «придурок» и отходит к остальным, пялящимся — именно пялящимся, а не смотрящим, — удивленно на них двоих. — Ну что? — с ноткой недовольства спрашивает Мин, криво ухмыляясь. — Да, я пока живой. И я по вам скучал. — добавляет честно, мягко улыбнувшись. Первым отмирает Хосок — бросается обнимать, потому что правда скучал. Как будто понимает, почему именно сейчас Юнги вернулся. Тараторит что-то, лепечет возбужденно-радостно, кратко старается рассказать, что произошло, пока Юнги не было с ними. Чимин все еще дуется — Юнги любуется недовольно сдвинутыми к переносице бровями и немного обиженно выпяченным губам. Пухлым таким, привлекательным, манящим. Юнги тяжко вздыхает. Совсем невпопад. Но ему все равно. Сколько у него осталось? Месяц? Меньше? Чимин подходит к Юнги только под конец их прогулки. Берет осторожно под локоть и тянет за собой, как делал это раньше. Они выходят немного вперед, потому что Чимин хочет показать кое-что очень красивое. Идут, конечно, все, но Юнги чувствует. Чувствует, что Чимин хочет показать это что-то ему. А еще чувствует, что Чимин волнуется — у него ладони взмокли и пальцы немного сильнее сжимают руку Юнги, чем обычно. Они поднимаются на самый верх улицы — дома уже почти закончились, остались только редкие домишки, разбросанные по всей территории, которую можно охватить взглядом. Юнги восхищенно замирает, задерживая в легких ветер, — Чимин не глупый. Он знал, что Юнги оценит такой закат. Знал, что Юнги потеряет дар речи. Знал, что они поднимутся на холм раньше остальных. Чимин совершенно точно знал, что Мин аккуратно скользнет ладонью к ладони Чимина, сжимая в своих бледных и оттого невероятно изящных пальцах небольшую ладонь самого Чимина. — Тебе нравится? — едва слышно спрашивает Пак, поворачивая немного голову в сторону Юнги. — Да. — Мин облизывает губы. Во рту пересохло. Небо перед ними — оранжевое. С розовыми облаками, с уходящими в золото заходящими лучами, с пожаром на горизонте. — Очень. Юнги хочет добавить, что еще больше ему нравится Чимин. Такой же теплый и нежный, такой же яркий и прекрасный. Но не делает этого. Чимин не глупый. Чимин и сам все начинает понимать.***
Вот только из них двоих один лишь Юнги понимает, что поздно. Чимин слишком поздно стал не глупым. Из Юнги листья выходят с каждым днем все больше и больше. Если сначала это были листики размером с монетку, то сейчас они почти с ладонь Юнги. И выходят всё тяжелее — Мин задыхается, а из глаз сами собой льются слёзы. Юнги чуть ли не молится каждый раз, чтобы приступ не был последним. Потому что у него ещё банка не наполнена. У него ещё ленточка не повязана. У него ещё Чимин не въелся в подкорку. Ему еще рано... Прошло всего две недели же. У него ещё есть время. До верха банки осталась пара сантиметров, но цветов выходит все меньше и меньше. Юнги практически выдавливает их из себя. Он надеется успеть. Хотя бы в этом. Отчаяние приходит через неделю после самого большого листка — вместе с кашлем выходят тонкие корешки. Корешки, вплетенные в легкие. Юнги впервые за все время кричит. Громко, с надрывом, не желая смиряться с участью. А потом смеется. Он успевает. Уже успел. Юнги звонит в выбранную клинику — через неделю он придет к ним, измученный кашлем, выплевывающий свои легкие по кусочкам. Ради одного только — ради операции с вероятностью успеха всего в пять процентов. Потому что слишком поздно осознал, что Чимин в него не влюбится. У Юнги последняя стадия и он должен по-хорошему ненавидеть Чимина за то, что тот его не любит. Но он не может. Все еще любит. Трепетно и нежно. Юнги впервые думает, что Чимин и сам фиалка — нежный очаровательный цветок, который может и не пережить целой банки. И поэтому Юнги пишет Джуну. Юнги оставляет записку для него и для Чимина. Записку Чимина бросает в банку. Пак потом откроет. И прочитает тоже потом. Намджун приезжает быстро. Слишком даже — Юнги даже не успевает выкурить полпачки. Юнги очень хочет вызвать кашель, чтобы добавить еще немного цветов в букет. Но вызывает только слезы у Намджуна. Губы еще поджатые, брови изломанные и вопрос «Почему раньше не сказал?». — Догадайся сам. — отвечает Юнги и усмехается мягко.***
— Я, вообще-то, даже рад, что у Чимина любимым цветком оказалась фиалка, а не кактус. — Юнги сидит на подоконнике, свесив ноги на улицу через открытое окно. — А еще больше рад, что этот сраный синдром ханахаки подразумевает растущие внутри цветы, а не бабочек. — Джун, сидящий рядом на подоконнике, удивленно и даже немного непонимающе на него смотрит, взглядом выражая свой вопрос «Почему?». — Ты только представь, как внутри тебя копошатся эти мелкие гусеницы, как потом коконы давят, как вылупляются, а потом ползут по пищеводу наружу, еще во рту раскрывая свои крылья. Мерзость же? — Ким морщится, кивая согласно. Юнги внезапно улыбается, начиная негромко смеяться. — Я, оказывается, оптимист. Они какое-то время молчат, сидя пусть не на краю пропасти, но за границами безопасности точно. Хотя Юнги там давно — как только в Чимина влюбился. Пачка сигарет стремительно пустеет, а вскоре летит вниз, закручиваясь от подхваченного потока ветра. Юнги внезапно вспоминает, зачем звал Намджуна. Откидывается немного корпусом назад, поднимая ноги и отводя в сторону, свешивая с подоконника. Неторопливо спрыгивает на пол, зябко поджимая пальцы, которые заботливой собачонкой облизал сквозняк. И шаркающим немного шагом идет в спальню, беря там полную банку фиалок, перевязанную белой ленточкой. Смотрит со странно-умиротворенной улыбкой и думает, что все не так уж плохо. Плохо будет потом. А сейчас хорошо. В комнату просовывает голову Намджун, успевший уже подумать, что Юнги прямо в комнате откинулся. И смотрит шокированно на банку, разве что пальцем не тыкает и не задает тупого вопроса «Это что?!». Потому что Намджун уж точно не глупый. И Намджун все прекрасно понял. — У меня уже назначена операция. Но шанс выжить всего пять процентов. Возможно, уже меньше. — спокойно начинает Мин, а сам не видит, как у него руки трясутся. — Передашь ее Чимину, когда я отправлю сообщение. Скажешь, чтобы не открывал. Я напишу сообщение позже... — Юнги запинается, роняя виновато голову на грудь, — если переживу. Если на следующий день ответа не будет, скажешь, чтобы открыл и прочитал записку. — Юнги отдает банку Намджуну, нехотя разжимая пальцы. Вот сейчас он понимает, что творится. Что он творил со своей жизнью на протяжении всех этих месяцев. Юнги даже не замечает пары одиноко соскользнувших слезинок. Потому что из них двоих только одна принадлежит ему — Я буду ждать твоего сообщения. — Джун кивает в подтверждение своим словам, прижимая банку к себе. — Мы все будем ждать, Юнги. Юнги усмехается. Мягко. Грустно. С самыми лучшими воспоминаниями обо всех. В такой момент он даже готов согласиться, что Сокджин не так уж плохо шутит. Чимин же смеялся. — Тогда, наверное, прощай. — Мин поднимает голову — глаза слезятся, но на губах нежная улыбка. Намджун даже готов отнести ее к блаженной улыбке ангелов. Пусть Юнги и вел далеко не ангельский образ жизни. — Хер тебе, а не прощание. — Джун ухмыляется через силу. — Я тебя жду, хён. — Юнги с улыбкой бубнит что-то про охуевшую в край мелочь. А потом добавляет тихо, что тоже будет ждать. Всех их.***
Юнги уже отправил Джуну сообщение с просьбой передать его букет Чимину и не говорить, от кого. Юнги ложится на операционный стол, думая, что, когда выйдет, обязательно скажет Чимину все то, что написал. Ложится, не зная, чем это закончится, но надеясь. Не зная, что Чимин понял, от кого этот букет. Чимин ведь не глупый. И Чимин очень хочет, чтобы Юнги попал в эти пять процентов. Чимин очень не хочет, чтобы Юнги уходил вот так. Чимин произносит тихо «Не покидай меня». И очень хочет верить, что его слова будут услышаны где-то наверху.