отмерший

Алый сетчатку разъедает, он у нее в магии, в зрачках и мятых, по плечам раскиданных, прядях, алый жизнь по капле забирает, магия изнутри ее уничтожает, на части бьет, вина остатки убивает; от Ванды остается безжизненный призрак, повторяющий одно имя болезненно и вяло, Клинт за спиной ее стоит неизменно, чтобы подхватить ослабевший силуэт, тонкой тенью падающий навзничь, от Клинта к осени остается мало — разбитая осколочная Ванда и забитый ее беззвучными истериками Бартоновский отмерший эгоизм. Пьетро — призрак прошлого, сумасбродный мальчишка, который под пули лезет вне очереди, улыбка его в момент погасания в Бартоновской памяти живет, Пьетро — несчастный сломанный мальчик, который с сестрой навеки, мертвый или живой — не важно, связь практически священная, но грязная и непринятая, морально уродливая и отвращающая, выживает, иссыхает, но дышит; Клинт надеется, что сдохнет она и боится — у Ванды за ее границами ничего, кроме хрупкого сознания, склонного к сумасшествию. Ванда ночами ревет страшно, в слезах захлебывается и воет, как банши — предсказала бы им обоим смерть — он без Ванды несчастен, Ванда теперь только для боли и скорби предназначена; жизнь проволокой по ребрам, кровоточащим и так и не вылеченным, скрипящим старой несмазанной дверью от неправильного касания, у Максимофф — хуже. Наташа взгляды бросает нервные, ругается, он девчонку жалеет, когда встряхнуть надо, доломав окончательно, чтобы собрать, Наташа цепляется за него часто, шепотом едким в памяти остается, он девчонку любит болезненную и сломанную, жизнь отдавшую тому, кто никогда не вернется. Ванда на плече его виснет, она каждое утро учит себя просыпаться — во снах у Пьетро глаза красивые, руки теплые, во снах Пьетро — не кусок сгнившего мяса и исцарапанных пулями костей; жизнь в руках ее растворяется, гаснет, Клинт имя проклятое вывести не может — вдоль жизней их прописывается Пьетро, воздух перекрывает, душит, она понять не может, что мертвые больше не живут. Клинт ввязывается в это разом, двоих связанных друг с другом замечает сразу, помочь пытается, воспитать, Пьетро смеется и шутит глупо, он счастьем дышит и неясной радостью к жизни и всему, Ванда мудростью и пониманием отвечает в красивых радужках, руки тонкие на его плечи кладет, изгоняя одиночество. Клинт помнит, как обнимал ее крепко Пьетро, сжимал хрупкую фигуру с особой осторожностью, она смеялась в ответ, заглядывая в знакомые с детства радужки, она никогда не была хрустальной, Клинт в заботе читал особое, выведенное под сердцем — любовь к сестре, что выкорчевать бы, выжечь, но слишком дорога и правильна она на манер забытых легенд; они другие, не великие герои, а древнегреческие скитальцы, тех, что молниями бы зевсовыми поразить смертельно, но не выходит — они муками своими в чувствах отправляют себя прямо в Аидово царство. — Сестра, — Ванда шепчет устало, повторяет ломким голосом, и Клинту плохо — за грудиной и выше — от ее застывшего в трауре состояния, от вывернутой наизнанку души, к которой он привязывается вопреки логике, словно, чтобы отплатить кармический долг — за каждое зло в его жизни Алая Ведьма, трагическая гибель и проклятье, — он звал меня так, помнишь, говорил особенно, с любовью, и в лоб целовал, обещая не оставлять никогда-никогда, помнишь, Клинт, помнишь? — она из кровати его вытаскивает в четыре утра, за руку дергает упрямо, она забывать начинает, безумием насыщается, она брата хочет в каждом моменте оставить, в каждой крупице, в каждой секунде запрещенной моралью связи. Максимофф голову кладет ему на колени, дрожит вся, повторяя имя, словно заевшая, потрескавшаяся пластинка, Максимофф пальцами тонкими по рукам его напряженным ведет, не замечая, у него нервы до предела, готовые порваться окончательно, нарушив работу всего, только от касаний Ванды все еще спокойно, пусть и непривычно и ненормально. — Ему нравились парки, он был совсем как ребенок, за волосы меня дергал и целовал не глядя, он носился со скоростью ветра, и обещал любить меня вечно; помнишь, Клинт? — она сквозняком, забирающимся под дверь, непрекращающейся осенью, гнилой и грязной, пропахшей бездонной печалью и дешевым вином, Клинт послевкусие терпит долго, Ванду разглядывает устало, он призраком, навеки замолкшим, он слова против ее не молвит. — Мы были неправильными, нехорошими, я помню, как на нас с детства смотрели, больными называли, но потом затихли; мы и правда были больными, Клинт, правда, мы поэтому умерли? — он седьмой месяц на календаре отсчитывает, девочка из стали не ломается, но разум теряет медленно, он за запястья хватает крепко, боится — она вот-вот разойдется по швам и больше не соберется — он на улицу ее тащит громкую, там люди смеются и плачут, живут; Максимофф замирает, Клинт на языке раздраженно перекатывает "мы умерли", Клинт возвращать ее к живым устает. Ванда замолкает, мир накатывает осознанием — туманные иллюзии перестают спасать давно — брат ее, источник жизненно важной энергии, кровь ее и вся жизнь, мертв, она мысль не принимает, отстраивает старый дом, в котором он губами прижимался к ее разбитым коленям, кровь слизывал и давал пустые обещания; от "всегда" ей остается груда выжженных внутренностей и несчастный Клинт рядом, отдающий все той, что не отвечает взаимностью живым. Клинт взгляды Наташи принимает как данное, Романофф не проведешь заученным "я в порядке" и "мне ее просто жаль", как и долгими брато-сестринскими разговорами и взглядами особыми. Ванда спустя месяц появляется, на пороге мнется, сухие глаза с непривычки жжет, она в состояние апатии и безжизненности врастает, она из него вылезти хочет, но только усугубляет; Бартон руку помощи протягивает привычно. Ванда к боку его жмется ночью своим острым и холодным, руками забирается близко, дышит на разрыв. — Не оставляй меня, — она руками за него цепляется, безнадежная, слабая, полумертвая, Клинт запястья ее перехватывает крепко, ближе тянет; он проигрывает неизменно, но остается — Ванда внутри глубоко прописывается — лучше мертвого не станешь, как не старайся.