руководство по продаже души

      Сегодня состоялась встреча первокурсников лингфака КДУ.       Они все испанский приехали сюда учить. Кто-то ради интереса, кто-то просто не попал в актерское или журналистское, у кого-то огромные планы переехать в Испанию, а кто-то просто ради прикола поступил — чтобы фламенко научиться танцевать.       Дабы познакомиться поближе, сразу после заселения в общагу, 31-го августа, решили собраться в самой большой комнате — там как раз окно панорамное, деревянное, с вырванным карнизом, и с живущими во вмятинах жучками… Звёздочки зато красивые, а луна почему-то жёлтая, прям как пиво. Невский виден во всей красе, или это был не Невский, а какая-то слишком похожая на неё улица — никто из приезжих не знал этого, а питерских в группе чудом не нашлось.       Но особенно элегантен был бомж, который уже десятый год, по словам бабульки-принимающей, спит беспробудным сном и мозолит глаза жителям комнаты номер 29.       Она была рассчитана на четырех человек. Но архитекторы, по ходу, были ленивы или подвыпивши, когда обставляли эту комнату: она оказалась больше всех восьмикроватных каморок.       Там и решили собраться. Купили три дорогущие бутылки вина, вдобавок кто-то привёз дедушкин самогон. Кому-то вообще приспичило притащить настоящий американский ром. Третьекурсница соседнего физфака присоединилась к компании ещё с двумя бутылками коньяка. Дело пошло в гору ближе к девяти.       Все пили. Веселились. Это очень скучно описывать: девушки как всегда начинают умолять парней сыграть в карты на раздевание, парни начинают умолять девушек сделать то же самое, и никто так и не достаёт из кармана карты, ром уходит самым первым, и по идее, на три-два-один квартира должна разрушиться.       Но сегодня особенный вечер. Всем почему-то хотелось говорить.       И собрались заплетённые языки в кружок. И начали нести полную несусветицу, какой даже на концах корпоративов у молодых секретарш не услышишь. Но всё же, несусветицей этой хотелось укутаться, и некоторые сделали это — леопардовые пятнышки зияли на пяти-шести плечиках и коленках.       Но испанский учат не только пьющие.       В уголке сидел я. Завтра у меня сойдёт с волос розовая краска, только это пожалуй и надо, чтоб посчитать меня полным идиотом. Когда мне предложили вино в пятый раз, я психанул и вышел с круга. Поэтому сижу сейчас отдельно.       Каждый человек из круга кажется настолько чёрствым, что болят зубы от воспоминания такого же очерствевшего хлеба во рту. От фраз клонит в сон, от историй уже тянет посапывать, а лица до того уродливы, что я сидел в круге, опустив глаза.       — Ну пацан, ну давай наконец, что ты как не родной? — пристал в пятый раз парень, у которого на голове сидела кепка набекрень. — Давай!       Я ничего не ответил на это, отодвинулся, проскрипев стулом по полу, и громко топоча, шурша фантиком в руке, удалился.       Компания также оставила это без ответа — тихо поозиралась секунд пять и принялась за своё. Так было даже лучше.       «Да отчего это, не пойму! — я сжал голову и начал ею трясти из стороны в сторону. — Я их даже не знаю, а они меня уже бесят!»       Сам не понимал. Но в углу было куда спокойнее, да и особого изгойного состояния не чувствовалось.       Я остался сидеть и думать.       Спустя полчаса пьяные истории превратились в ночь знакомств — я слышал их краем уха. Каждый рассказывал, где родился, где учился, почему пошёл на лингвиста: в общем-то, дребедень, которую никто не вспомнит месяца через два. Всегда терпеть не мог неадекват где-либо: пьяных людей на дух не переношу, порой хочу избить, что аж костяшки на кулаках чешутся. От нарастающего чувства ненависти я начинал вдавливать себя в стену, оставлять чёрные следы от кед, с отвратительным звуком скребущих по полу… Хотел провалиться за стену и упасть куда-то в пустоту. Но не наблюдать за пустыми улыбками и слегка слезившимися глазами. Это было мукой.       Я жаждал найти такой же упрекающий взгляд, такую же расхлябанную позу, быстро подползти к этой жертве и начать рассказывать ему о том, как впервые в жизни переспал с девушкой. Только эта бредовая история крутилась в голове в тот момент.       Я уже марафонил глазами вокруг комнаты и на какие-то доли секунд щурил их, чтобы увидеть жертву получше — очень важно, чтобы она была симпатичной. Руки вцепились в пол, ногти залезли под вылезающие куски паркета. Я оперся на пятки и как будто сдерживал внезапный порыв вскочить на ноги. Жажда освободить свои мысли и обрамить их в красивую оболочку из слов дрожала вместе с пальцами, глазами и бровями.       Нужно было кому-то посвятить душу. Взять и рассказать о своей жизни за один час. Не в шумной компании с фонариком у подбородка, будто это — страшная история, и не спьяну после третьей рюмки коньяка, разглагольствуя, стоя на тумбочке. Просто так… по-душевному.       Схватить кого-то за руку, потащить за собой, выхватить первое встречное вино и побежать прямо в сторону светящейся луны, видной из открытого настежь балкона. Получить по лицу красиво развевающейся занавеской, запутать в них ваши с собеседником запястья… Так и начать рассказывать историю. А потом устраивать её рядом с собеседнической, наверное, навсегда. Остаться с этими запутанными запястьями, вокруг которых элегантно развевается тонкая ткань.       Навечно так хочется остаться. Навечно.       Однако, романтично.       Но романтика прервалась на первом же действии.       Меня нашли сами.       По спине прошлись мурашки, когда кто-то коснулся позвонка холодным пальцем. Отозваться сразу не хватило ума: до меня долго не дохоило, что касание было реальным, а не галлюцинацией. Лениво потянувшись (на самом делая вид, что я вовсе не удивлен) и слегка зевнув, я запрокинул голову и взглянул на чей-то возвышающийся силуэт.       Еле выживающая лампа освещала половину лица неизвестного, и оно казалось болезненно-желтым. По щекам были разбросаны красные пятна, в глазах как будто помутили тиной воду. Из-под бесцветных светлых волос топорщились два ушка.       — Ты меня не бей, — когда я успел? — Я так-то познакомиться с сокурсником хотел.       Касание было каким-то невесомым, будто меня и не касались. Парень медленно склонил голову над стучащей по плечу рукой. Она была…       Красивой.       Другого слова не находилось.       Рука как рука. С натянутой смугловатой кожей, с выступающими буграми вен, с удивительным расстоянием между пальцев. Большая какая-то. Она обхватила все моё плечо — стало как-то тепло.       В уши вернулась шумная реальность. Галдёж был куда громче, и голосов было такое великое множество, что они сливались в противную какофонию. Какая-то девушка встала и начала разливать всем коньяк. Была видна только верхняя часть её тела.       Она тоже была красивой. Напоминала русалку: точеный профиль и острый подбородок, манящие стрелки и не кстати наращенные ресницы. Все было прекрасно, кроме них. И линия плеч, и все, что ниже… и татуировка на запястье: я разглядел какое-то черное пятнышко. Она улыбалась какой-то слишком естественной улыбкой.       «Ну нельзя так радоваться бухлу!»       Сокурсник уже сидел подле меня, сложив локти на колени и тихонько топоча: в ушах были странные беспроводные наушники.       — Гляди, — я подбородком указал на красивую девушку. — Милая, правда?       Парень мечтательно наклонил голову.       Его «да» протягивалось слишком долго.       — Хочешь за ней приударить?       Больше хотелось уступить ему. Мне с первых секунд показалось, что он чем-то, но достойнее меня.       Странно.       Но в ответ я всё же кивнул.       — А ты?       — Не особо. Не люблю нататуированных. У нее все, что скрывается под одеждой, в татушках, — он легко улыбнулся.       «Я по-видимому догадываюсь, о чём он».       Подобрался поближе.       — Откуда ты знаешь?       Теперь он конкретно улыбался: кривой такой улыбочкой, односторонней, видной только мне. Он сцепил пальцы в замок и посмотрел на нее (ну, или на коньяк у нее в руках, который просто по ним летал).       Я отвернул голову и начал высматривать помятости на своих джинсах.       Значит, они были знакомы. Значит, он видел её без одежды, значит, они или долгое время встречались, или перепихнулись на один вечер. Значит, в один город и в один университет попали два земляка, парень и девушка, которых явно многое связывало.       И он сидит и смотрит на неё так же, как и я, впервые с ней столкнувшийся, — с ноткой любопытства и желанием рассмотреть её поближе, услышать голос, увидеть, как она улыбается.       Не каждому врагу пожелаешь оказаться в такой ситуации, и не каждому родному человеку пожелаешь держаться настолько славно, столкнувшись с ней.       Я сглотнул. Стало неловко вокруг слишком уверенной ауры.       — А ты мачо, однако.       Он ничего не ответил и продолжил удерживать неподвижный взгляд вдаль.       Потом сидели тихо. Минуты три.       «Странный он какой-то», — я не мог очнуться от сна и начал думать. Думал, думал, тер пальцем по подбородку…       «Он кажется мне знакомым.»       Снова потер, и продолжил думать.       «Но да, классный. Лишнего слова с языка не спустит. Будет с кем нагонять на декана», — мой сокурсник продолжал смотреть.       Показалось, что взгляд был куда ниже лица.       Ненавижу пошлых. Ненавижу из-за этого хотеть завести ещё один разговор и что-то из него вытянуть.       — Извращенец, — я подобрался к нему поближе и сел практически плечом к плечу.       — Параноик, — бросил незнакомец, не отрывая взгляда.       «А мы подружимся», — пронеслось ветерком по ушам.       Как будто услышав мои мысли, мальчик сразу после них посмотрел на меня, снова не сказав ни слова.       Мы по-немому согласились поиграть в смесь гляделок и догонялок, дабы вспомнить детство. Мне это надоело сразу, когда мой соперник не сбавлял позиции уже пятую минуту.       Сокурснику было несложно: он нагло нарушал правила, постоянно моргая. Взгляд оставлял пристальным и не слишком-то неудобным для человека, на которого смотрят — меня то есть. Даже не напрягаясь, он смотрел на меня — мои глаза, наверное, красиво переливались в свете лампы. Лёгкой улыбкой огибал радужку и опускался к носу, где сияли в темноте две злободневные веснушки. Такие взгляды обычно кидали на меня особо романтичные девушки, которым стало скучно, и они хотят в миллионный раз измерить воображаемыми линейками все параметры лица партнёра.       Вскоре начало становиться жутко: от его взгляда несло чем-то прохладным, будто в лицо дыхнули на тридцатиградусном морозе. Но прохлады не чувствовалось — от какой-то доброжелательной апатии.       Доброжелательной и апатии. Такое сочетание не укладывалось в голову.        От таких глаз не хотелось отрываться. В них находишь, кажется, ту грань между добром и злом, ту грань между разумом и душой, и задерживаешься в таком приятном, подвешенном над землей состоянии, задерживаешься надолго, и где-то в глубинке души хочется, чтобы навсегда.       Когда я улыбнулся ему, чтобы маленькими шажками довести нас двоих до реальности, мальчик прокатился на заду и устроил ноги так, чтобы носки его ботинок чуть не касались моих ляжек. То самое опасное состояние, от которого подпрыгивает сердце от страха…       «А вдруг он, мать твою, гей?»       …и всё же, чувствуется крохотный азарт.       Он оперся руками об пол, немного откинулся и продолжил смотреть.       — Классный цвет, — разглядывая немного другой от отсутствия света оттенок пастельно-розового и сдвинув брови к переносице, сказал он. — Мне нравится.       Мне показалось, что он намеренно его обижает.       — Ты серьёзно?       — Ага. Когда только покрасился, блевать от тебя тянуло. Не люблю вырвиглазные оттенки. Но твоим одноклассникам пару раз хотелось конкретно морду набить — твой же выбор, — он не сдвигал руки и будто бы вдавливал их в пол.       — Спасибо… — только потом дошло. — Стоп, откуда ты знаешь моих одноклассников и мой первоначальный цвет волос?       Не было особого шока по этому поводу. Только лёгкое удивление и светлое впечатление от такой крутой штуки, как первокурсники, приехавшие с одной и той же глубинки в один и тот же город, в один и тот же университет и попавшие в одну и ту же группу. Практически мгновенно мне передалась та самая апатия, и на душе стало так легко и спокойно, что я даже не обратил внимания на то, что мне случайно зарядили пробкой в голову.       — Извини! — донесся издалека девичий голос.       — Да ничего… — и потёр затылок, но взглянул на сокурсника, давая готовность продолжить разговор.       — Чувак, — он снова ехидно заулыбался. — Я с тобой в параллели учился.       И снова сковало, словно цепями какими-то. Он не оставлял ни единого шанса оправдаться, даже почувствовать какого-либо стыда. Ударял тебе фактом по голове как дубинкой и оставлял так сидеть, уставившись в его красивые глаза.       — А я ещё думаю, знакомое лицо! — я напустил на себя приподнятое настроение. Голос в ушах звучит неимоверно звонко, а тело — слишком уж живое, что потрясывать слегка начинает. Другого выхода не было: в голове зияла чёрная дыра.       В голове не укладывалось.       Он должен был съёживаться у стенки и всхлипывать как маленькая девочка, угнетая свою незаметность. Это закон природы, закон психологии, закон человеческого нытья, закон всего, но не его почему-то закон.       — Да ничего, — он пожал плечами. — Не впервой так, — и улыбнулся.       И без тени упрека, и без всякой обиды. Даже без раздражённых ноток в голосе. Просто так. Пожав плечами, он принял это и слишком сразу простил.       Ему нравилось, наверное, быть призраком. Наблюдающим, молчаливым облачком, который разгуливает тихими, ровным шагом по толпе и не цепляет никого, и никому не наступает на ноги, и никого не очаровывает своей загадочностью.       Он не отталкивал и не притягивал. Он просто был. И в этом не было ничего зазорного, потому что он сам показывал всем своим существом, что не считает это зазорным. И как-то… даже не хочется этому противостоять.       Мне будто завязали горло на тугой узел.       — Что… что сдавал? — я сглатывал, и не мог сглотнуть полностью. По всему телу как будто разнеслись плантации стебельков роз без самих роз.       — Я с тобой в одной аудитории по английскому сидел, — прибавил он.       Начала болеть голова.       — Я… я не видел, извини, — ничего не осталось от громкого баса, которым я раскатывал какие-то десять секунд назад.       Я обнял колени и устроил на них подбородок.       — Да Боже мой, чувак! — он хотел воскликнуть, но голос прошёлся по ушам так, будто он шептал. — Это наоборот смешно.       Ничего не хотелось отвечать.       Он даже не обиделся. Зла на меня не держал. Устроился рядом со мной и приобнял меня за плечи, так тихо и медленно подводя руку, что я три раза успел кивнуть, посчитав такие медленные движения за немую просьбу разрешения. Он был тёплым и пахнул каким-то дешёвым, но чертовски вкусным одеколоном.       Я съёжился ещё сильнее, чтобы поместиться в этот уютный пузырь.       И остался сидеть с ветром в голове. Ничего не хотелось говорить. Даже то, что этот момент такой уютный, теплый, и «какого хрена, мы же знакомы двадцать минут»…       Девушка уже устроилась в кругу — мы видели только её спину. На ней была открытая майка, из которой были видны три-четыре позвонка и татуировка розы у шеи.       — А она постриглась, — начал Призрак.       Волосы были разбросаны мокрыми клочьями до лопаток.       — Были длиннее? — поинтересовался я.       — Ага, — он улыбнулся. — До бёдер доходили, — почесал коленку и немножко вздрогнул.       Голос опустился до шёпота:       — Любил прятаться в них как в домике.       Я быстро повернулся к нему и взглянул округлившимися глазами на его лоб. В глаза смотреть не отваживался.       «Он сейчас скучать по чему-то решил?»       — Скучаешь?       Он усмехнулся.       — Не-а, — и поднял голову, уставившись в потолок.       — А хочешь ещё раз спрятаться в её волосах?       Он закатил глаза:       — Да эти волосы ни у кого ничем не отличаются.       Я с трудностью удерживал в себе упрекающие замечания насчёт того, что волосы у каждого человека даже биологически разные.       — Даже пахнут по-одинаковому, представляешь? — продолжал он. — У трёх подряд, чувак!       Я отвернулся.       Призрак уставился мне в спину — я это каждым позвонком прочувствовал.       — Романтик? — он не отставал.       — В какой-то степени, — разум давно утонул в её этих волосах. Таких сейчас некрасивых, но от которых манило чем-то обычным. Как горячий чай по утрам и лимончик, плавающий по нему. Что-то до пошлости обычное, что посчитал бы на холодную голову мерзким и некрасивым. Что в свете дня хотелось бы закрыть руками от глаз, и попутно шепнуть другу, стоящему рядом: «Вот же ж неряха!»       Но сейчас что-то не хотелось. Может, так действовала лампа, и её мерный свет, который резкими черточками рисовал на оголённых участках её кожи… да, это было захватывающе: лампа мерцала, и создавалось ощущение, будто спину захватили тайные близнецы солнечных зайчиков. На зрелище просто залипаешь, как жвачка прилипает к парте, и не отлипаешься подобно ей. И не хочешь коснуться к этой спине и освободить её от одежды полностью, нет… Просто смотреть.       Либо же мне всё-таки успели влить что-то, и сейчас начинаются жуткие галлюки.       — Что, нравится? — снова начал неугомонный друг.       — Спина красивая, — вырвалось у меня.       — А сама она? — сдвинул он брови.       — Не разглядел.       «Он так улыбается, будто хочет сровнять меня с землей».       — Так пойди познакомься, — он уставился на её спину. — И привет от меня передай.       — Что, прямо сейчас? — я вздрогнул. — Мне нужно же посидеть… посидеть… не просто так же всё!       Собеседник обреченно вздохнул и начал вставать. Когда поднялся, прошел немножко назад — я его уже не видел, только услышал вдалеке хруст шеи. Через секунду почувствовал прикосновение, которое можно назвать только «тяжелым»… После подобных прикосновений кажется, что на тебе оставили печать, сильно обожгли кожу или порезали, оставив шрам навсегда. Они оставляют свой след. И именно такие прискосновения ты вспоминаешь, когда старый пьешь кружку чая и рассказываешь внукам о своей шальной молодости.       Рука схватила плечо очень крепко и сильно растрясла его.       — Найдёшь меня где-нибудь, — я не видел его лица, но голос был тих и ничего не выражал. Тяжелизна его действий была чем-то грандиозным по сравнению с легкостью его слов. — Соседи же всё-таки.       «Мы соседи?» — выпрямился я от настигшей мысли и ещё сильнее сдвинул брови.       Но странника уже не было на месте. Как бы я не разворачивался, я нигде его не увидел. Перед глазами была одна темень, и крошечный отблеск лампы с гуляющими мутными головами.       Я устало выдохнул, приглушенно прорычал и кинул своё тело к стенке. От жары хотелось на эту стенку залезть, прорубить выход на крышу и там заработать себе простуду. Так как я человек, я просто мял майку. В конце концов, я её порвал.       Я шандарахнул кулаком по стене.       «И что мне сейчас делать?, — возмущался про себя. — Единственный человек, с которым было о чём поговорить, просто, блядина такая, ушёл.       На самом деле, я наблюдал в это время за решением его проблемы, которое уже полчаса прыгало по маленькому кружку людей и доливало им. Просто я сразу откинул эту проблему из поля зрения, хоть она была тогда единственной решаемой.       Великое празднование человеческой глупости.       Эти слова вроде кто-то шепнул…       Дальше в мыслях образовалась пустота. Которая высасывает все силы, которая овладевает тобой, когда не можешь признаться девушке в любви. Которая была моим самым большим страхом.       — Блять! — рыкнул я. — Что он со мной наделал?       В мыслях снова ничего не было. Только воспоминания о том, как я разговаривал пять минут назад со своим новым соседом. Его слова о том, что она красивая, что у неё все тело в татушках, что он его земляк и ученик параллели.       Только воспоминания. Ничего большего.       Я закинул голову, чтобы найти в этом душном помещении хоть капельку чистого воздуха. Ловил его открытым ртом, глубоко и шумно вдыхая, но дело было не в недостатке кислорода. Как бы он не заполнял лёгкие, мыслям от этого легче не становилось — они продолжали лежать в обмороке.       «Что ж такое происходит?»       Он постукивал по грязному кафелю пальцем, проигрывая в голове случайные соло — мыслям больше было нечего делать. Начал наблюдать за маленькими точками. Помутнело в глазах, и вместо людей я стал видеть только светлые пятна.       «Я же не взял ни капли спиртного в рот», — этот грозный, просто ужасающий шёпот прошёлся по ушам так, как проходит смерть по всей коже, когда находишься в комнате страха. Нарастала паника, но сразу прерывалась, потому что в мыслях просто не находилось слов для необоснованной паники. Я сидел как на иголках и знал, что если встану, то иголки ещё сильнее в меня вонзятся.       «Что это за человек, и почему после разговора с ним мне настолько… пусто?» — единственному предложению удалось сформироваться в моих мыслях.       Начало клонить в сон. Если с самого начала на встрече первокурсников сидеть просто не хотелось, но пребывание было терпимым, то сейчас самым сокровенным желанием было, чтобы пол провалился, и все, кроме меня и моего соседа исчезли из комнаты и больше никогда тут не появлялись.       Я начал нуждаться в своём новом друге. Чтобы мы хотя бы немножко поговорили, посидели, помолчали, сделали что угодно, чтобы сосед обязательно побыл рядом. Просто с ним было хорошо.       А сейчас напало одиночество и грызёт меня одного.       «Он действительно хочет, чтобы я подошёл к ней и познакомился?»       Эта мысль не нашла ответа, и ничего не осталось, как встать и пойти искать балкон, о котором сейчас доносились разговоры.       — Ты ж знаешь, что единственная комната, кроме преподавательских, в которой есть натуральный балкон — это ваша?       — Не-а, — сказал кто-то, — возьму на заметку. ***       Я нашёл балкон по единственной звездочке, которая светила сквозь слабо плывущие по воздуху занавески. Они были практически прозрачные, так что не составляло труда увидеть эту одиночку, которая так и манила, пришёптывая какие-то непонятные слова в рифму.       Сегодня мне исключительно часто шептали что-то.       Балкон был совсем узеньким, кафель на нём совсем обледенел под ночным ветром — первые секунды я не отваживался даже ступить за крошечный порожек. Но ступил — и оставил на кафеле свой разум, потому что его совсем отшибло от внезапного рывка, что прошёлся стрелами сквозь ступни и достиг такой нежной части, как щиколотки.       В глазах отразилась надежда на то, что появится хоть какое-то подобие на сидячее место, чтобы поднять обледеневшие ноги с кафеля. Я зайчиком прыгал по маленькой площадке, ища в уголках стул, табуретку — даже кирпичу я бы, кажется, поклонился, прежде чем на него сесть. Но его не находилось, ноги пару раз резанулись об острые концы ветвистого ограждения. В шею к тому же решил дунуть холодный ветер, и как бы руки не тёрлись друг об друга — никакого спокойствия и уюта не ощущалось.       Потеряв всякую надежду, я выпрыгнул из балкона и наплевал на всякие знаки судьбы в виде шепчущих (что за идиотизм!)звёзд.       Но всё же, выкрав в дальнем углу комнаты два (зачем?) стареньких стула, я снова поплёлся на балкон. Я до сих пор понятия и не имею, какими мотивами это всё сопровождалось и как я оказался в отвратительнейше-ледяном месте по своей воле, но помнится одно: возвращаясь, я чуть не упал, прокатившись по луже вылитого вина, и чуть нее получил ножом в брюхо от пьяного сокурсника, резавшего яблоки. А знаки судьбы я всегда брал в расчёт.       Когда я ступил на балкон, звезда злобно сверкнула прямо в меня, и в ушах так зазвенели чьи-то писклявые шепотки, что, кажется, начинали срываться на нормальный человеческий голос, на чей-то похожий.       Кофта лежала глубоко в чемодане, так что первые пять минут я зябнул от холода. Сжавшись на стуле в комок, перевязав ноги в морские узлы, я наблюдал, как по освещенной напротив комнате ходят чьи-то тени. Там жили старшекурсники.       Балкона у них не было, но был включенным свет (а в комнате первокурсников его по каким-то причинам не дали). Царила на зависть тихим пьяным посиделкам весёлая атмосфера с доносившимися издалека (о боже!) песнями «Мьюз».       Но по каким-то причинам оказываться там не хотелось. Но и превращаться в ежа, который всю ночь будет ждать, когда звезда поднесет ей еду, и он запищит громче этой тупой звезды, тоже что-то было в падлу.       Но эти слепящие мушки доебались бы до меня.       Понимаешь?       Я порыскал в карманах и к своему же ужасу не обнаружил там сигарет.       — Великолепно! — не удержавшись, проскандировал вслух.       Атмосфера сзади как назло оживилась. Назло тем, кто был в комнате.       С балкона слышались только неразборчивые женские плачевные стоны, смешанные с разрывающими уши криками. Кричала как будто мышь, и как будто к этой мыши подключили колонки, чтобы её писки оглушили всех находившихся даже за пределами комнаты.       Но с балкона звук был слабее, так что я мог спокойно разговаривать со звездой под аккомпанемент, допустим, семейного скандала, в котором (вау-вау-вау!) дошло уже до посуды.       Послышался звук бьющегося об стену стекла.       И чей-то топот в сторону балкона.       Кто-то пересёк порок, так же попрыгал, шёпотом чертыхаясь. Странник как будто специально не одарил внимание существовавшую персону, оперся на балкон и проскрежетал зубами.       Я не понял, как мне смог послышаться скрежет зубов, но одно дошло точно: передо мной, отвернувшись, с застегнутой кофтой и капюшоном на голове, стоял новый друг.       — Чувак? — приподнялся я. — Что там за заварушка?       Мальчик так вздохнул, будто хочет меня ударить, но обернувшись, показал то же безмятежно-спокойно-пугающее лицо. С сияющими (но сейчас же ночь!) побелевшими глазами. Прямо перед глазами оказалось яркое винное пятно, зияющее на белой майке так, будто это какой-то принт.       — Воу… — я уставился на пятно и развернул свой комок, чтобы поближе (зачем?) в него вглядеться. — Это кто тебя так? — но вспомнив нечеловеческие визги, понял это через секунду сам.       Тишина начинала быть неловкой.       — Я стул второй принёс… Если хочешь, садись.       — Я заметил, — никакой лишней капли гнева или благодарности в голосе не пролилось. — Спасибо, — и сел, пальцами оттягивая намокшую майку.       Снова сидели тихо. Я обратно сжался в комок и задрожал. Мальчик оглянулся на меня и понаблюдал секунд пять, будто раздумывая, что сейчас сказать умирающему от холода собеседнику, когда на самом тёплая кофта.       Она, кстати, была с мехом.       — Куришь? — спросил мальчик.       Я поднял голову и ответил с неохотой:       — Да.       Сокурсник залез в карман толстовки и достал полную пачку сигарет, вынул одну двумя пальцами, не забыл покрутить её вокруг своей оси, и протянул мне.       — Ты тоже? — спросил я.       — Нет, — голос так же ничего не выражал, — у тебя на тумбочке нашёл.       — Спасибо.       Я быстро схватил сигарету, сразу нашёл в кармане зажигалку.       Где-то через минуту снова сидели молча, глядя кто на какую звезду. Балкон стал пахнуть сигаретным дымом.       — Чего она тебя так?       Мальчик в ответ слишком громко и длинно вздохнул.       — Я спародировал её улыбку.       — Она смешно улыбается?       — Нет. Просто мне надоело терпеть её заигрывания.       Тишина продлилась недолго.       — Ты представляешь! — он неожиданно подпрыгнул на стуле. — Мы даже в купе одно попали! Она мне чуть мозг не вынесла этими душевными разговорами о прошлом! И, сука, как она могла подумать, что я снова на неё запал, Боже, я же просто молчал!       Он схватился за голову и снова сгорбился.       — Извини, меня просто на самом деле взбесила эта ситуация, — он снова оттянул майку.       — Как будете теперь пересекаться в коридорах? — на меня напал краткий ступор, — там… контактировать какими-нибудь адскими взглядами?       — Да никак, — голос становился ровнее, — пусть только попробует мне майку замарать в следующий раз.       — Вы сколько встречались?        Мальчик закатил глаза. И откинулся на спинку, потирая колени.       — Только не надо этих разговоров о том, что у меня должны остаться к ней высшие чувства, — начал он, — почти два года.       Я приподнялся со стула и даже попросил собеседника подняться вместе с ним.       — В смысле? — расстояние между бровями уже в какой раз начинало сокращаться. — Прям ничего-ничего? Два года же, блин, так просто отношения не тянутся.       — Я в принципе не очень чувствую всё любовное, — он говорил куда-то вдаль, и на меня не смотрел. Подошёл к ограде и опёрся об неё руками, играясь с серебряным широким кольцом на пальце. — Раньше чувствовал, но потом само улеглось.       — Она надоела?       «Боже, почему он смотрит на меня как на идиота сейчас?»       Он отвёл взгляд и снова начал вглядываться вдаль. В комнате напротив теперь орало «Зеленоглазое такси».       — Нет, она красивая, — даже плечами не пожал.       Говорит, будто робот, у которого какого-то хрена начали проявляться чувства.       — Просто мне было не до любви.       — Не думаешь, что упускаешь что-то? — я крутил в руках окурок и почему-то начал нервничать.       Такое впечатление, будто я вертел сальто этим окурком только лишь для того, чтоб мысли, от массы которых начиналась дрожь, ушли наконец в безжизненную жжённую бумажку.       И мальчик не был похож на робота. Он не мог просто существовать, какой-то внутренний голос подсказывал мне это. Но и человеком, полным чувств, некой, пусть даже странной, индивидуальностью он не был. Как будто его вышвырнули из Земли тысячи лет назад, и вернули только сейчас, с каким-то космическим, отличающимся от классического человеческого, разумом.       — Нет, — он начал смотреть вниз на бомжа. — Потом переварю это как-то. Сейчас учиться хочу, а девушка, тем более такая, как она, мешала бы.       В ответ я бессильно упал на стул и сломал от него ножку. Стул покорежился, но не упал, да и скрип, по сравнению с голосами в мыслях обоих был каким-то незаметным звуком. Я на заметил, как чуть не стукнулся головой об (мать твою, какой же холодный кафель!).       Вроде как лето по календарю еще не закончилось: беззаботности и вздернутого кверху носика навстречу теплому ветру хватило бы еще на полчаса, но в этом году эти полчаса подкачали. Я сидел, спрятав нос в майку. Осень как будто начала душить и чистое небо над головой — перед глазами была какая-то странная фиолетовая пелена, будто земной шарик в сахарную вату засунули. Но звёзды, разговаривающие с нами (да, с нами!), были всё равно видны. Они рвались к нам.       Но даже законы природы не дают осени пробираться к телам людей раньше того, когда закончится лето.       А она пробирается.       Пробежали мурашки, и я, продрогнув всем телом, начал намеренно отвлекать разум от холода, глядя на спину мальчика. Он повернулся ко мне, почувствовав взгляд и, кажется, хотел что-то спросить.       Его майка при лунном свете стала отливать ярко-сиреневым, вишня и позор пропитали всю ее белизну, ближе к ночи становилось прохладнее, и холодок на теле от влажной майки заставлял его морщиться и потряхивать головой. Я не услышал его вопроса и просто безмятежно кивнул головой. Мальчик пожал плечами и повернулся обратно.       Когда случился скандал, когда мальчик должен волосы на себе рвать, он стоял в компании меня, хамоватого знакомого, который его даже не помнит, и смотрел на Луну. И не думал о том, зачем она это сделала, как ей отомстить, и что будет после этого инцидента дальше.       — Нет! — неожиданно восклицаю я.       Мальчик-призрак оборачивается и смотрит на меня с отчуждиной во взгляде и легкой, еще не исчезнувшей от восхищения луной улыбкой — я быстрыми, громкими шагами, решительно сжав кулаки, подхожу к нему.       — Что такое? — с нескрываемым удивлением сказал мальчик, — я тебя чем-то разозлил?       — Ты будешь после такого скандала глядеть на гребаную луну, а сегодня ночью постираешь эту майку без всяких скребущихся на душе кошек, завтра же ты наденешь ее, и пройдешь мимо этой девки, даже не глядя на нее, потому что тебе, — я подошел к парню вплотную и ткнул в грудь. — П О Ф И Г?!       Странник застыл, и впервые его глаза раскрылись в немом шоке. Впервые за весь разговор я ощутил его: напуганного, с такой легкости доведенного до паники. Его глаза начали бегать по морщинкам в уголках моих глаз, а лицо стало как будто мельче, да и сам он, к удивлению, оказался метр семьдесят — на десять метров ниже меня.       — Да что с тобой… — он шептал, будто боясь разозлить разъяренного маньяка. — Что с тобой такое? — неуверенность всё больше сквозила в тоненьком голоске.       Я внезапно очнулся и побагровел, отошёл на пару шагов, уткнувшись в перила, так же взглянув на него — как маленький, недоверчивый ребёночек, которого напугал несмешной клоун.       — Ну да, мне будет пофиг, — мальчик-призрак всё ещё был напуган. — Просто… так надо, мне нужно было…       — Что нужно было?       Сокурсник оставил это без ответа.       — Ты лучше скажи, — приостановился, будто раздумывает, что спросить, — почему ты так к ней и не подошёл?       — У меня девушка есть, — сразу откликнулся я.       Сокурсник вздохнул и, сказав, что скоро вернётся, вышел за дверь. Я, сам не поняв зачем, перекрутился на стуле, чтобы понаблюдать, как его тёмный силуэт, слегка освещаемый перегоревшей лампой с танцующими мухами, слегка избивает развевающаяся тюль.       Когда он свернул направо, я шустро обернулся назад, сел на стул вместе с ногами и превратился в горбатого карлика. Лёгким не хватало немножко воздуха, и дыхание в ночной тишине (вечеринка напротив успела закончиться) звучало не так громогласно, как бы хотелось слушать в фантазии — оно как будто смешалось вместе со звуками летнего ветра и звучало вместе с ним. Вроде моё дыхание потяжелее обычного, и вроде не дотягивает до тяжелого…       Как будто ушедший мальчик даже не позволил мне трудно дышать и оставил с чувством надежды на то, что он вернётся, несмотря ни на что.       Что его друг не останется мерзнуть на балконе один.       Даже когда он ушёл, я не начал чувствовать себя одиноко, как чувствовал тогда, когда сидел в углу и потрясывался от хард-рока в наушниках.       Я свернулся в привычный клубочек, но теперь в нём было тепло. Устроил подбородок на коленях и начал искать созвездия, заведомо зная, что таковых ни разу не находил.       Стук носков по стулу и пальцев по коленям стали для меня песней, пока к этому не присоединился гвалт равномерного шага.       Первое, что я почувствовал — жар на шее от долетевшего от кофе пара.       Мальчик встал передо мной с одной кружкой кофе, присел так, чтоб уровни наших глаз совпадали, и протянул мне обжигающих принцессок в розовых платьях.       — Я прошарил, что ты чай любишь, — начал медленно он, всё ещё ожидая того, когда я возьму кружку.       Я задал вопрос молча.       — У тебя на тумбе лежало пару пакетиков.       Я улыбнулся той мысли, что он заметил в этой темени каких-то два пакетика любимого жасминового чая, и трясущимися руками взял кружку.       — Там плед лежит на диване, — начал он, — тебе принести?       Я покачал головой, будто качал её под воздействием ветерка. Погладил кружку и начал легонько дуть.       — Я согрелся.       На лице сокурсника не возникло ни одной эмоции.       — Я сейчас принесу столик со своим кофе, вернусь и кое-что спрошу, — и встал вполоборота ко мне.       На пальце просияло кольцо.       Меня перестало интересовать даже то, что он спросит. Ничего не хотелось. Только посидеть пять минуток и попить спокойно чаю, даже не говоря, наверное.       Учитывая, что до слов я был всегда жадным.       — Хорошо, — пришёптывая, кивнул я. — Я жду.       Мальчик снова ушёл.       Я отпил немного чая и начал медленно вдыхать прохладный воздух. Снова поднял взгляд на звезды и усмехнулся тому, что какого же черта я вижу тут только какие-то маленькие точки, похожие на преобразованные в негативе родинки, и вдохнул быстрее, глубже, со звуком. Закатил на секунду глаза и откинулся на спинку стула, сложив ноги в крест. И начал улыбаться самому себе.       Ни в какую Испанию на миг не захотелось. И через миг захотелось очень сильно, чтобы находить там ещё более обветшалые балконы и ещё больше чая с ещё большим содержанием жасмина.       Момент отпечатался фотографией в моей памяти как идеальный и сократил всякое ожидание.       Сквозь закрытые глаза я особенно хорошо услышал, как мальчик поставил ещё один табурет. Я поспешно открыл глаза.       — Столик отобрали, извиняй.       Слева пахло горячим, некрепким кофе. Теперь паром обдало щёку.       Мальчик присел, опустив пятки на пол и слегка раздвинув ноги. Также откинулся на спинку стула и начал потихоньку отпивать из кружки. Я краем левого глаза снова начал фотографировать.       Нерасхлябанно-пошлая поза уставшего пацана и ангельское лицо, освещаемое звёздами, которое слегка-слегка шевелит губами, пробуя кофе. В затылок ему бил жёлтые свет фонаря и превращал его в натурального ангела.       Второй кадр оказался идеальнее первого.       — Так я насчёт чего спросить хотел…       Любой шорох лишнего листика или лишний шёпот из-за стороны показался бы нам чем-то громоподобным в этот момент.       Трезвон телефона оповестил из ада, что меня там ждут.       Я упал с табурета и, не забыв потереть больное место, выхватил из кармана телефон и начал концентрировать на нём помутневшее зрение.       Мальчик смотрел на меня, не вставая со стула и не выражая никакой эмоции.       Я наконец увидел четыре нуля на экране и в порыве гнева швырнул телефон в стену.       — Ты что? — донеслось издалека.       Я устремил взгляд к немного оторопевшему другу, скребущим ногтями по низу сидушки.       И поторопился сесть на стул, снова спрятавшись в клубке.       — Не знаю, — и отвел глаза, чтоб не видеть лишний раз недовольного взгляда.       Настигла непонятная тишина, которая никак не настигала. Она нужна была, наверное, для того, чтобы я принял привычную позу на стуле и обдумал всё, что сейчас сделал, но для этого, я понял, нет особого времени.       — Я будильник на полночь поставил. В качестве самодисциплины, чтоб засыпать в определенное время.       Мальчик резко выдохнул и улыбнулся.       — А ты пай-мальчик.       — Я вообще-то уже не невинный! — сам не знаю почему я сказал это. Но мой друг шутку оценил и выпятив подбородок, одобрительно закивал.       — Я вообще-то серьёзно… — продолжил настороженно я, в мыслях укоряя себя за то, что вообще рот открыл.       Мальчик ничего на это не ответил и начал высматривать в облаках звезду. Об заклад бьюсь, что какая-то тишина пронзала меня насквозь и скрутила всё внутри. Её называют «напряжённой», но в моём случае она была мёртвой. С доносящимся Элджеем из комнаты общежития, со спрятавшимися где-то в плитке светлячками. Вокруг омертвело, и Элджей не казался таким крутым, а светлячки не так успокаивали. Накрыло вакуумным пузырём и среди гогочущих с разных сторон студентов и орущей музыки сзади и спереди я не услышал ровно ничего.       Его голос напомнил голос мамы, которая будила меня по утрам. Когда просыпаться было в сто раз спокойнее и приятнее, потому что это была мама. А мой сосед был просто моим соседом, и он просто уставился в звезду, и он просто заставил меня нервничать и в секунду ощутить себя в невесомости.       — Нахера? — это никак не сочеталось с высоким, спокойным, каким-то грудным голосом. Но мозг решил это несоответствие откинуть и сразу же ответить.       — Всё же в жизни надо попробовать, — начал я.       В голове вспыхнуло противоречие: он же, всё-таки, рассказывал мне о голом теле девушки.       — Хочешь сказать, что ты нет?       Он даже не взглянул на меня, хоть я и задал безумно неприятный вопрос. И начал мотать головой.       — Это, конечно, всё хорошо, — он отпил немного кофе. — Но мне пока и с собой хорошо.       Я приподнял бровь.       — Ты то есть никогда не любил?       Я вспомнил о сигарете и вытащил одну из пачки. Вторую за ночь. Пока он снова молчал, я уже успел два раза затянуться. Тишина была настораживающей, но в то же время, позволяющей понять, что собеседник думает.       — Любил конечно, — он улыбнулся. — Но это же не главное, правда?       Мне тогда показалось, что я поперхнулся дымом.       — Ты серьёзно? — в ответ он пожал плечами и начал крутить кольцо в руке. — Да она же спасает нас, чувак! Она — единственный свет, что есть в нас!       Он легко улыбнулся, будто знает что-то, чего не познать мне:       — Ты серьёзно?       — Ну… да! — начал я и почувствовал, что хочу ему много чего рассказать. — Разрешишь пояснить, как она повлияла на меня?       Он кивнул.       — И как думаешь, как я оказался здесь?       Уголок его губ дернулся и будто в последний момент решил не отпускать себя.       — Ты на химбио, как я помню, учился.       Я поломал сигарету пополам и больше впоследствии не хотел курить. В горле ужасно пересохло и наверняка позеленела, как у трупа, кожа.       — Ты уверен, что ты хочешь быть лингвистом? — он начал обсыпать меня вопросами, наблюдая за реакцией.       Я вскочил и, кажется, уронил свою чашку.       — Конечно! Это она! — я подошёл к нему и присел на коленки, чтобы он лучше видел мои чувства. Схватил за руки крепко-крепко, как будто крепостью хватки хотел передать всю любовь, что живёт во мне. — Это она показала мне, что языки — это моё! Это она дала мне поверить, что я смогу не разочаровать её с родителями и-таки улететь в эту чертову Испанию и порвать там всех, взять маму с папой, её с собой, просто начать наслаждаться, любить-любить-любить! Это ради неё я покрасил волосы — она би, и она просила отстоять свои права, и представляешь, это она дала мне сил покрасить их и она дала мне силы показаться всем!       Он снова промолчал, но очевидно повторил своё «нахера?» где-то в мыслях.       — Так почему ты не перевёлся на языковой профиль? — он общался со мной так, будто мы ведём обычную милую беседу в светлой комнате за чашкой горячего кофе.       В самом же деле оно было миллион раз остывшее и к тому же покислевшее.       Я отошёл от него и реально не нашёл ответа на вопрос. Начал придумывать причины, но он всё время повторял одно слово в ответ:       «Оправдание».       Иногда даже не дослушивая.       Мы около получаса провели попусту, вливая друг в друга кофе с чаем и, ходя кругами, обсуждали, почему у меня так и не получилось перевестись на языковой профиль.       А я-то знал с самого начала.       Потому что я боялся разочаровать их. И боялся сказать, что на самом деле лечить хомячков мне намного интереснее, чем заучивать сто слов в день. И даже говорил — говорил! — и оставался в одиночестве в лучшем случае на неделю.       Я просто боялся.       — Ты просто испугался, чувак.       Он как будто озвучил мои мысли.       Но в том, что этот ответ был известен с самого начала, я не признался. Он сам понял это и снова дёрнул своей губой в знак того, что он ненавидит меня за своё потраченное время.       — Я тоже любил. И это было наипрекраснейшим чувством, понимаешь? Я всё был готов отдать этой девушке и вроде как отдавал — был добровольный обмен, и нам было комфортно. Да я даже помню, как я мечтал сесть с ней вот так на балконе и начать пить кофе!       Я посмотрел на него из-за плеча и увидел, как сияют на луне его глаза. И как сияет он сам.       — И в итоге я сижу тут, с тобой, и обсуждаю, какого хера ты не пошёл у себя на поводу, а раболепствовал другим, — и начал тихо смеяться, как-то по-доброму, без упрека, будто я опустил какую-то забавность.       Я поднял палец кверху, но он перебил меня.       «Другие»? Мне было интересно спорить с ним.       — Нет, чувак, — он подошёл ко мне и резко схватил мой палец. — Они другие.       «Тут есть только ты»       Эти слова запульсировали в сердце. Они прошли весь путь вместе с кровью. Вместе с нейронами прошлись по веточкам нервов. Я взглянул на него и захотел накричать, но что-то меня остановило. И что-то подтолкнуло сделать это — оставить в нём какой-то отпечаток, какой-то отголосок души.       Потому что он казался телом.       — Да у тебя вообще есть душа?! — повысил голос я.       Он даже не удивился моему крику.       — Нет.       Я удерживался от того, чтобы не схватить его за рубашку.       Я повторил свой вопрос.       «Да ты вообще знаешь, что такое душа?»       У него не хватило терпения.       В ушах зазвенело, а перед глазами как будто прошлись ножом и образовали в них атомный взрыв. Кто-то вдалеке громко взревел.       — А ты знаешь?! — подошёл он ко мне вплотную и как будто хотел разжечь слепоту в моих глазах.       — Да! Я знаю, что такое любить, и я знаю, что моя любовь ждёт меня!       — И я тоже знаю! — он начал так тяжело дышать, что своей грудью отталкивал меня. — Я тоже любил! И знаешь, почему перестал?       Я с опаской взглянул на него. Он, кажется, уже успокоился и немного унял свой гнев. Глубоко вздохнул и произнес внятно:       — Душу продал. Чтобы не умереть. Потому что понял, что на самом деле, мы все тут по одиночке.       По лбу прокатился непонятный жар.       Он не переставал терять со мной контакта.       Его голос начал писклявить и скатываться в какой-то панический шёпот. Он не унимал лёгкие и вдыхал воздух так, будто потом его будет не хватать.        — А сердце знаешь что такое?       Я замялся и начал растирать пот по пальцам. Теперь мы стояли немного вдалеке друг от друга.       — Я бывший химбио, — бросил я.       — Тем более, — он быстро заморгал, будто только сейчас понимал абсурдность того университета, куда я чудом поступил. — Тогда как ты сюда попал?       — По коммерции, — он затронул слишком неприятную тему, — тебе это сейчас так важно?       Он не отводил взгляда.       — Родители — переводчики?       — Перестань.       Он приостановился на секунду. Молчал где-то минут пять, просто глядя на меня, не отрывая взгляда от какой-то непонятной зоны между носом и правой щекой.       Он не осмеливался больше подходить.       — Ты сильно любишь её? — он шептал, но я всё слышал.       — Да, — я выдохнул это слово.       Не сказал. Выдохнул.       Он снова приостановился и снова вдохнул тонну воздуха.       — А что будет, если она уйдёт?       Мы разговаривали с ней об этом. Не раз. Она обещала мне остаться навсегда, и я всегда верил. Я не волновался. Даже этот вопрос, способный ударить любого влюбленного под дых, я переживал в душе слишком спокойно.       С ней вообще было спокойно. Придёт ко мне, приобнимет сзади и начнёт шептать мне что-то на каком-то итальянском. А когда-то придёт — на китайском. И я завидовал, когда после школы не мог удержаться от того, чтобы взять дворового кота домой и посмотреть его больную лапку. Завидовал тому, с какой неприязнью она потом со мной общается, хоть и хочет скрыть это. Завидовал ей — что ей комфортнее со мной и не приходится жертвовать чем-то, кроме нервов, а мне приходится ради неё жертвовать этими минутами со спасением чьей-то жизни.       — Не считаю это возможным, — я включился в разговор.       Он приподнял брови. И когда услышал женский плач (туалет был прямо за стенкой), приподнял ещё сильнее.       — Я вот тоже обещал. Как видишь.       В туалете плакала девочка с красивой спиной. Ползла, чем-то скребла и, кажется, произносила его имя, думая, что он давно ушёл стирать свою футболку и спокойно засыпать на кровати, когда она извивается змеёй около сортира.       — Она не такая, как ты?       — А я плохой? — вопросом на вопрос.       — Нет…       Мы снова замялись. Но он что-то хотел договорить.       — Так вот, что я хочу этим сказать, — взял чашку кофе и трясущимися руками пытался закинуть в рот каплю. — Даже когда ты жестко хотел мою бывшую, не отрицай, что это была всего лишь химическая реакция в мозге, — он отвернулся и засучил руки в карманы.       — Но эта точка зрения давно устарела, и люди снова начали стремиться к вечному, — я насторожился, — раз ты много читаешь, ты должен знать это.       Он зарычал и показал мне всем своим видом, что я слишком тупой, чтоб понять его.       — Я не какой-то там материалист! Я верю в душу, все такое, даже некоторое время интересовался эзотерикой, — оддышался и снова повернулся ко мне. — Просто сейчас душу нужно воспринимать только как химическую реакцию.       — Почему это?       — Потому что она принесет много проблем!       — То есть?       — В коромысле! Потому что сравняешь свою личность с грязью, если попытаешься хоть немножко ближе подобраться к любимому!        — Но… но… фантазию никак не объяснишь — ладно, объяснишь тоже химическими реакциями, но тогда какого хрена мы не бесчувственные роботы, которые только разумом и обеспечены? Почему мы не такие? Для чего-то нам эти химические реакции-то дали. Кто дал?       Он завёл в артиллерию закатывающиеся глаза. Снова начиналась ругань.       — Неважно. Я не атеист.       И понизил голос.       — Прошу уважать.       Мне показалось, это был самый небрежный тон в его жизни, хоть я и знаком с ним от силы три часа.       Я пожал плечами и по-видимому, был готов вести светскую беседу за светлым столом.       — Да без проблем.       Спора не назревало. Мы оба успокоились и снова уселись на стулья.       — Так вот, я о чем: и фантазируем мы не зря, и влюбляемся и чувствуем день ото дня удовольствие и муки. Отнюдь не для того, чтобы изучать это и идти против своей природы. А чтобы идти с ней в ногу и слушать ее кроткие, тихие позывы, а не крики, заложенные самовнушением и окружающими, — начал он. — Но сейчас, сейчас иначе я умру! И ты умрёшь! Если мы дадим слабину, нас затопчут и оставит гнить в нашей деревне!       — И чем наша деревня тебе не нравится?       — Я хочу на вершину, чувак! В Испанию хочу! Не знаю кем работать. Я просто хочу, чтобы всё было хорошо. Чтобы был достойный заработок, чтоб я позволил себе все то, что сейчас не позволяю! Чтобы я просто наконец прожил жизнь в кайф, как и всегда хотел. Чтобы вытащил эту гребаную нататуированную с туалета и сказать: «Чувиха, ты вытерпела, едем жениться!». И чтоб она повисла на мне, и чтоб я не боялся, и чтоб знал себя. Всего.       Он остановился и вздохнул.       Рыдания прекратились, и в туалете затихло. Девушка стучала ногтем по кафелю, только так обращала внимание на своё существование и, кажется, смутилась, подбираясь к двери: стуки были с каждой секундой всё тише.       — И чтобы меньше бояться, я и продал душу.       Но в нём столько много живёт!       Он весь состоял из нежных прикосновений к твоей душе, непринужденных, даже с какой-то отчуждиной, но таких родных, каких ты не ощущал даже от матери.       Легок на подъём мальчик-призрак, и слова его понимаются тобой в ту же секунду. Он не хочет их завуалировать, он молит тебя, еле касаясь коленками воображаемого паркета и присоединив в молящем положении только лишь подушечки пальцев — тебе кажется, что между ними не пролетит и пылинки, хоть и касание было незаметным, призрачным, как и он сам.       Я заплакал. Заплакал от того, насколько мне было его жалко.       Он так искренне хочет, чтобы ты его понял, что подстраивает твою манеру разговора, а когда оживает в нём его личность — ты пугаешься такой страсти. И всё, что тебе остаётся сделать — это обвить своими, ставшими такими же воздушными, руками и оставить в своих объятиях, пропуская через пальцы волосы светлого, нежного цвета, слушая, как сердцебиение его потихоньку утихает.       Девушка не выдержала того, что мы начали молчать и, подумав, что мы ушли, снова начала плакать.       Мы слушали рыдания около часа. Теперь вместе с тишиной помертвели мы.       Я не в силах переварить в себе страсть мальчика-призрака. А в силах только утихомирить эту страсть на секундочку и не позволить сделать из неё катастрофу.       — Чувак, — я поднялся, подошёл к нему и взял в ладони палец. — Идём спать.       Его голова была отпущена.       — Знаешь, что?       Ветер дал за меня утвердительный ответ.       — Жизнь — дерьмо.       И, запахнув капюшон, хотел сдёрнуть палец и уйти.       Но вдалеке протрезвонил телефон. Он как назло не сломался тогда.       Он не отстранил пальца и снова присел.       — Что это?       — Наверное, она пишет, — и побежал за телефоном, надеясь, что это действительно так.       «Привет!       Слушай. Давай расстанемся? Я поняла, что зря ты поступил в лингвистический.       Тебе будет намного лучше в медицинском. Мне сейчас так стыдно от того, что я бессердечно манипулировала тобой все эти полгода, прикрываясь толерастией. Когда ты оказался в другом городе, когда ты начал писать мне о том, как же тебе лень идти на посвящение в студенты, какая же красивая кошка живёт в вашем корпусе, мне стало ужасно стыдно за своё поведение. Мне не хочется как-то это распространять. Думаю, ты очень хорошо понимаешь это. И, пожалуйста, пойми, что мы просто не друг для друга.       Не отвечай мне на это, хорошо? Мне неприятно от себя, когда я с тобой общаюсь.»       Во мне что-то порвалось. В глазах всё стало настолько в мясо, что освободило нечеловеческие потоки слёз. А в сердце как-то полегчало, когда он склонил голову к телефону, впервые мягко обогнув мои русо-розовые волосы с какой-то нежностью. Я улыбнулся сквозь слёзы и показал ему сообщение.       — Это нихрена не легко.       — Но понимаешь же, что необходимо? — и пододвинул стул ко мне, вытаскивая у меня из кармана две сигареты и выкидывая их за балкон.       Первого сентября, в три часа ночи, три первокурсника Какого-то Долбаного Университета сидели и в унисон рыдали.       Сами не понимая, отчего.       Проклиная жизнь, они искали чего-то.       И сами не знали, что.       Проклиная жизнь, они дали клятву.       Плакать так как можно больше, но всегда по разным причинам. Чтоб потом позвонить нататуированной и сказать:       «Чувиха! Мы счастливы!»       — Знаешь, а я ничего продавать не хочу, — сказал друг мне на утро. — Хоть и буду миллион раз умирать, но знаю, я найду в себе силы возродиться.       — Признай, что сам боишься, — как бы невзначай бросил я, кидая пюре в тарелку.       — Да мы все боимся, — улыбнулся он. — И это признак того, что душу никогда не продать.